— Позвольте, позвольте, — запротестовал старик, — это уже не совсем порядочно с вашей стороны, так истолковывать мои слова… Это…
— Вот-вот, — окончательно овладел положением Зародов, — других аргументов, кроме призывов к некоей порядочности, у вас и нет. А понимаете ли вы, что рутина ваших условностей вредна науке? Науку надо двигать вперёд, невзирая на сопротивление дутых, раздутых и застоявшихся авторитетов.
Старик остался протирать платком свои очки, а Александр Максимович, гордо попыхивая вонючей сигаркой, из тех, которые он никогда не выпускал изо рта, проследовал в зал заседаний, где был намерен произнести очередную речь и так умно и ловко ударить по этим, помянутым им, авторитетам, чтобы затем на их пьедесталы был вознесён его собственный авторитет, авторитет златоуста и бесстрашного ниспровергателя.
В своих стараниях он был кем-то в учёных верхах замечен, отмечен, повышен, из почти рядовых сотрудников отдела продвинут к руководству отделом, со скрипом, с нажимом, с предварительной индивидуальной обработкой возможных оппонентов введён в состав учёного совета и пошёл, пошёл двигаться дальше. Выяснилось вдруг, что не такой-то уж он и бесталанный. У Зародова проявился талант организатора шумных массовых кампаний — за перевыполнение планов научных работ, за ударный труд в науке, за коллективность в научных открытиях.
Благодаря своему авторитету «златоуста и бесстрашного ниспровергателя», а также благодаря своим связям Зародов-старший каким-то таинственным образом получил (именно получил, в советское время квартиры, кроме кооперативных, не продавались и не покупались, а раздавались бесплатно — правда, не всем и не всякие) неимоверно роскошную, по тем временем, квартиру — пятикомнатную (на троих-то человек), площадью «более ста двадцати метров, с холлом, с громадным, длинным и широким, как изрядный переулок, коридором».
(Наша семья, и в то же время, занимала двухкомнатную квартиру в хрущёвке; двадцать с лишним метров, санузел совмещённый, кухня размером с носовой платок, практически без коридора, но даже и такое жильё было предметом зависти многих знакомых; большинство жило в коммуналках, а в отдельных квартирах ютилось два-три поколения одной семьи.)
Вот так, на примере ловкача Зародова, становится понятным, кого тогдашняя советская власть выдвигала, а кого — задвигала (политически грамотную эрудитку и полиглотку Ию, не замеченную в ревизионизме, интеллигентного и эрудированного учителя Мельникова с его умными глазами и песней про иволгу).
Отсюда вытекает вопрос: была ли эта власть реально советской и не были ли сказками байки о тогдашнем существовании так называемых социальных лифтов?
Ответ: власть была советской только в той части, что нельзя было приватизировать ни энергетику, ни недра (были такие времена, представьте), а также в том, что нельзя было открыто порицать «священных коров» типа Маркса и Ленина. Во всём остальном она была, по сути, властью лавочников и строилась исключительно на непотизме (особенно в вузах и в органах власти), а также гибкости языка. Сейчас-то за гибкость языка и способность использовать его в качестве помела (правда, в нужном направлении) никто вам не подарит, как Зародову, пятикомнатную квартиру в центре Москвы, а тогда могли и подарить. Сейчас, чтобы заработать на такой метраж, Шендеровичу придётся сто пятьсот миллионов раз назвать Сталина «кровавым упырём», а потом ещё долго «выбивать» гонорары у скуповатых заказчиков, а тогда нужно было просто колебаться, в соответствующем учреждении, вместе с линией партии. И Шендерович, будьте покойны, с удовольствием колебался бы, но тогда несостоявшимся актёрам, да с такой внешностью партийные билеты раздавали не очень щедро.
«Лифты» существовали только в армии (впрочем, как и всегда) и в партийных организациях, начиная от «первичек» до обкомов. На верхние этажи партийной иерархии лифты не привозили. Все прочие граждане, не имеющие пресловутого блата, по лестнице своей карьеры ходили, так сказать, пешком. Иногда, кроме партии и армии, лифты существовали и на производстве: судьба Катерины из фильма «Москва слезам не верит» была редкой, но реалистичной: вступив в партию (об этом в фильме умалчивается, но подразумевается) и освоив, для начала, управление цехом, можно было подняться, при наличии диплома и положительных характеристик, и до директора фабрики, почему нет. Да, но разве Катерину волновали, как Кочетова, вопросы идеологической стойкости? — Ни черта они её не волновали; портрет Ленина в её кабинете значил для неё не больше, чем плакат «Мойте руки перед едой», но свидетельствовал о лояльности. При этом Катерина Тихомирова, согласно своему статусу, получила очень хорошую, по советским временам, двухкомнатную квартиру, для себя и дочери, в кирпичном доме (о, это было очень престижно!). Да, но двухкомнатную же и метров сорока, а не пятикомнатную в сто двадцать «квадратов», как у демагога Зародова!
Кстати, кто желает посмотреть на двойника Зародова в кино, милости просим пересмотреть фильм «Курьер» (второй, после «Остановился поезд», фильм, который рекомендуется всем желающим познакомиться с перманентным, подчеркну, перманентным, независимо от строя, устройством российского общества на бытовом уровне; это, так сказать, социальный хоррор номер два).
Двойником Зародова в «Курьере» является профессор Кузнецов (в отличном исполнении Олега Басилашвили), отец Кати. Дом в центре, квартира выше всех похвал, как минимум из четырёх комнат, с отдельным кабинетом для папы, просторной столовой (в обычных советских квартирах столовые отсутствовали как класс). Чем же занимается профессор Кузнецов, за что ему такие привилегии? — Пишет для журналов известного рода водянистую лабуду на темы теоретической педагогики (по виду этого профессора понятно, что сам он никогда не преподавал в школе). Свою роскошную квартиру он, подчеркну, не покупал. Так за что же советская, всё ещё советская, власть была к нему так щедра?
Не за что. На этом уровне советской власти не было. Была власть связей — и ничего более.
Так что не стоит убиваться по миражу. Современное состояние нашего общества, конечно, омерзительно, но оно «выросло» из того благопристойного разложения, которое началось после смерти, как говорит Шендерович, «упыря». Гангрена распространялась постепенно, но не могла не привести к летальному исходу.
Вопрос «Чего же ты хочешь?», давший название всему роману, раскаявшийся белоэмигрант Сабуров задаёт фарцовщику Генке, сыну пройдохи Зародова. (Посмотреть на двойника Генки можно в фильме «Самая обаятельная и привлекательная», роль Игоря Ясуловича; ну, вы помните: «Она что, с Урала?») Генка хочет хорошо жить (квартира полная чаша, дача, стильный унитаз, лишние деньги положить на книжку и жить как рантье). В финале романа Генка как бы задумывается и выказывает слабые признаки раскаяния. Однако Сабуров улетает обратно в Италию, а сводная сестра Генки, положительная Ия, — «в другую сторону», в Индию. Больше Генку опекать некому, и некому ему нести свет патриотизма и идейности (и то и другое — без кавычек). Следовательно, Генка, скорее всего, вернётся к мечте об унитазе. Всего через пятнадцать лет грянет перестройка, и он её, эту мечту, осуществит. Скорее всего, Генка стал хозяином крупной торговой сети. Сейчас ему, наверное, около восьмидесяти, и внучка говорит ему: «Ну дедулечка, ну миленький, ну перепиши на меня наследство!»
Генка окидывает своим, так сказать, мысленным взором прожитую жизнь и вспоминает чокнутого старика-идеалиста, который когда-то давно спрашивал, чего он хочет. Так он этого и хотел, и это получил.
Всё бы хорошо, но на фига? Жить осталось совсем немного, и Генке нет резона перед собой лукавить.
Когда-то инженер Феликс образно назвал его «болтающимся и болтающим».
Это определение приложимо теперь практически ко всем россиянам. Не все, правда, болтают (многие косноязычны), но болтаются все.
Мыкаются, мучаются. Пытаются увлечься испанским языком и ходьбой со скандинавскими палками.
Напрасно, не помогает. Они не спрашивают себя, чего они хотят. Они хотят, вернувшись домой и посмотрев новости, уснуть, чтобы утром влиться в адскую толпу идущих по переходу метро «на работу». А ещё они хотят выплатить кредит за квартиру и машину. Мужчины хотят жениться на москвичке с квартирой, даже если этой москвичке девяносто лет (тем лучше). Женщины хотят хотя бы временно поступить к кому-нибудь на содержание; чтобы стать постоянной содержанкой, нужно быть, по части внешности, Наилёй Аскерзаде, что нереально.
Больше никто ничего не хочет. Глаза у людей злые и пустые. В нашем суровом краю улыбаться не принято: улыбаются только растленные американцы.
В 49-м номере газеты «Литературная Россия» от 23 февраля 2015 года была опубликована статья читателя Ильи Кириллова. Она предварялась такими словами:
Не знаю, когда и кем, — может быть, «коллективным либеральным сознанием» — вынесено решение «предать Кочетова забвению»… И действительно, книги не издаются, юбилеи если и отмечаются, то узко и камерно… Но в печати, а чаще всего в Интернете, нет-нет да и промелькнёт какой-либо материал о нём — чрезмерно хвалебный или резко отрицательный. Последних значительно больше. В них много ёрничания, злословия и ещё какой-то странной тревоги, граничащей с суеверием. Вдруг Кочетов возьмёт да воскреснет, и жёстко расквитается с теми, кто порочит его имя…
Не воскреснет и не расквитается — теперь-то зачем? Но «какая-то странная тревога, граничащая с суеверием», в писаниях разного рода «Нафталиевичей», этой коллективной черты оседлости, ощутима совершенно явственно. Если Кочетов такой плохой писатель, как уверяют Нафталиевичи, то зачем его вообще тогда вспоминать? Но нет, вспоминают, упражняются в убогом остроумии, а сами как бы косят глазом: а что, как действительно воскреснет этот «плохой писатель» и «старомодный сталинист» — воскреснет и закатит оплеуху?