Прогулка подошла к концу: перед нашим домом я заметил такси, из которого вылез парень в наброшенном сверху белом халате, проскользнул внутрь, поспешно нырнув в широко распахнутую дверь. Когда мы пересекли улицу и первый коридор, я понял по звуку, что лифт поднимается не то на пятый, не то на мой этаж. Бросившись вдогонку по лестнице и ничего вокруг себя не видя, я был внезапно остановлен и даже грубо оттянут в сторону. Я едва дышал. Мне была видна кисть руки, сама обнаженная рука, рука боксера. Я дал себя увести, у меня было ощущение, что мы поднимаемся вместе, что он втолкнул меня к себе в комнату, велел мне ждать. До меня с трудом дошло, что он ушел. Еще не вполне придя в себя, я уже был раздражен и уязвлен подобной бесцеремонностью. Ему на все плевать, он бросил меня сюда, потом ушел; да еще и вел себя как покровитель. В приступе подозрительности я подумал было, что он прячется за дверью, и распахнул ее: там никого не было, он, стало быть, ни во что меня не ставил! И почему, подумал я, он был в одной рубашке, да еще и с закатанными выше локтя рукавами? Но когда я увидел, как он, вернувшись, идет к вешалке, берет куртку и рассеянно ее надевает, когда я увидел, как эта по-прежнему поразительно крупная фигура, пройдясь туда-сюда по комнате, в конце концов замирает над письменным столом и поворачивается ко мне, он показался мне настолько усталым, таким потухшим, что во мне вновь шевельнулась легкая симпатия, пусть даже столь монументальная усталость наверняка сулила большую опасность.
– Кто этот раненый? Почему его доставили сюда?
– Раненый?
– Знаете, – сказал я, – я о многом догадываюсь. Вы как-то сказали мне: «Вы слишком много размышляете». Вы, может быть, не совсем так сформулировали, но смысл был такой. Не думаю, что размышляю слишком много. Но действительно, иногда и вправду складывается впечатление, что тут не обошлось без какого-то «слишком». Я слишком много размышляю, даже когда не размышляю. Ну да, возможно, это «слишком» относится к вам.
Он смотрел на меня все с тем же видом загнанной лошади, без выражения.
– Кажется, вы очень устали, – заметил я.
– Вы хотите сказать: поболтаем – или хотите мне что-то сообщить?
Я сидел у него на диване и видел совсем другую комнату, чем та, куда приходил прежде: стены перекрашены, мебель на грани роскоши.
– Попав сюда, я заметил некоторые изменения. Я оставил их без внимания, повел себя так, как будто это меня не касается. Но мог бы их и учесть.
– Изменения? Какого рода изменения?
– Не столь важно. Но хотел бы вас предупредить: даже если я закрываю глаза, даже если с виду кажется, что я в чем-то ошибаюсь, принимаю, например, вас за другого, было бы ошибкой рассматривать эти недоразумения всерьез. Что бы я ни делал, я все же знаю, кто вы такой.
– Что вы имеете в виду? О чем вы говорите?
– Я только что прошелся по улице: мне хотелось видеть новые лица. Возможно, это покажется вам ребячеством, но я получаю определенное удовольствие, рассматривая прохожих. Впрочем, таковы мы все – все любят смотреть, рассматривают друг друга, это поразительно. И вот, когда я вышел на небольшую площадь, при виде кого-то меня вдруг осенило: если вы в данный момент на улице, то я встретил именно вас, поскольку вы – всего лишь точно такой же прохожий, как и прочие. И несколько секунд это впечатление оставалось настолько сильным, что я не мог ему противиться, я действительно вас увидел, более того, я не видел никого другого. Почему вы кривитесь?
– Вы меня действительно видели?
– Да, я вас видел. В подобном случае это не называется в точности «видеть». Разве видят прохожего? А ведь вы таки были всего-навсего прохожим.
– И часто с вами случаются такого рода истории?
– Время от времени. Расскажу вам еще кое-что. Год или два назад я делил свой кабинет с одним сослуживцем, парнем работящим, на хорошем счету, но большим молчальником. Молчалив он был необыкновенно. День изо дня не говорил мне ни слова, ни единого раза, разве что раскланивался или пожимал руку. В конце концов ситуация стала невыносимой. Я больше не мог его видеть, я боялся, что на него наброшусь. Я предпринял определенные шаги, чтобы сменить кабинет, и в ответ на вопрос: почему? – не стал скрывать от начальника: с этим парнем невозможно найти общий язык. Каково было мое удивление, когда я узнал, что он тоже просил перевести его и по той же самой причине: я ни разу не сказал ему и слова. И тогда меня осенило: пусть это и неправда, но не произошло ли все это потому, что я был таким же, как он, и как донести, что мое молчание являлось, возможно, лишь эхом его собственного?
– Вы это выдумали?
– Нет… с чего бы вдруг? Это не выдумка, а эпизод моей юности. Я вижу, вы приобрели новую мебель. Вы окончательно обосновались?
– Да, несомненно.
– Поначалу я подумал, что для вас это лишь временное пристанище, что вам нужно часто менять местожительство. Но нет ничего удивительного, что вы отказались от подобных предосторожностей. Вы странный человек.
Я посмотрел на него.
– Нужно, чтобы вы поняли, – сказал я ему, собрав воедино всю свою эфемерную симпатию. – Я для вас – ловушка. Мне не стоит вам все рассказывать; чем честнее я буду, тем сильнее вас обману, заманю своей искренностью.
Он рассмеялся. Его смех показался мне наглым и угрюмым.
– Не забивайте мною себе голову, – сказал он. – Как вы додумались до подобных идей?
– Я не додумывался. Я думаю то же, что и все остальные. Вы не замечаете этого, наверное, потому, что вы – враг всех на свете, потому, что уже стали реформатором, интриганом. Поймите, я не могу в вас ошибаться. – Я дал ему подойти поближе. – Даже если бы там были не вы, – сказал я, беря его за куртку, – то все равно… ну да, это могли быть только вы.
– Почему вы засмеялись? – спросил он, злобно в меня вперяясь. Потом резким движением схватил меня за запястья. – Покончим с этим. Вы отлично знаете, что я не тот и не этот, а ваш врач. Я вас лечу. Вы должны мне доверять.
Я попытался высвободиться, он не отпускал меня.
– Почему вы притворяетесь, что принимаете меня за другого? – завопил он. – Почему говорите о реформах, об интригах?
Я чувствовал, как он дрожит, дрожал и я сам.
– Осторожнее, – прокричал я, – ни шагу дальше.
Он явно хотел на меня броситься. Наконец все же отступил к двери. Он собирается позвать, подумал я, сейчас он…
– Какое мне, по-вашему, дело до того, врач вы или нет? Врач вы, не врач. Знаю я все это. И это здание вполне может быть клиникой. Что это меняет? Глупость – и только.
– Хорошо, – сказал он. – Заключим мир.
– Просто невероятно, как вы цепляетесь за свою личность. Пытаетесь прилепиться к своим жестам, своим словам. Вы бросаете мне в лицо невесть что, лишь бы добиться признания. Опираетесь на эту стену словно для того, чтобы оставить на ней след. А ваша профессия? Вам нестерпимо, что вас отвергли, что вы в ней только наполовину, вы хотели бы слиться с ней полностью, в единое целое, не оставляя пустоты, не занимать место кого-то другого. Вы этого не чувствуете? Все это на грани безумия. Вот почему я сразу почувствовал отторжение, своего рода мурашки по коже. Послушайте, отнюдь не желая вам вреда, я бы хотел вас просветить. Действительно, эта потребность, чтобы вас не приняли за другого, этот яростный инстинкт, ибо вы внезапно впадаете в ярость, это страстное желание, чтобы вас ни с кем не спутали, – вы не догадываетесь, что это вас выдает? Да будь у вас другая голова, будь ваша голова всего лишь маской, вас узнал бы кто угодно, хоть вы и не желаете быть кем угодно, отчаянно цепляетесь за себя, чтобы выделиться, чтобы быть кем-то наособицу, отклонением от нормы, исключением без правила, исключением, не ведающим и попирающим правила. Все ваши поступки пронизаны интригой: даже если бы здесь, в данный момент, громоздились кипы доказательств вашей незаконной деятельности, я узнал бы в тысячу раз больше, просто взглянув на вас. О, с нашей первой встречи я вас изучил, я не перестаю к вам присматриваться: ваша манера быть, ходить, держаться – все это работает в вас против закона, это отчаянное усилие, направленное к интриге, к заговору; усилие и даже не усилие, ибо – внезапно вы обнаруживаете это сами – никакая интрига невозможна, все уже провалилось, вы – невесть кто, какой-то врач, и вы принимаетесь кричать: «Я ваш врач, не надо принимать меня за другого», – так что ваши протесты в тот же миг опять вас выдают, и тут как тут снова интрига, надежда на интригу, и все начинается заново.
Меня охватил страх, я зашел слишком далеко: он так незыблемо замер в центре комнаты, ему, казалось, было до меня так мало дела, что во мне зародилось предчувствие: он собирается меня убить. И когда он посмотрел мне прямо в лицо, я впал в оцепенение.
– Заключим мир, – повторил он.
– Почему… почему вы вынудили меня все это высказать? Я не хочу вас ранить. Напротив, иногда я испытываю потребность вам помочь. Вас просветить, честно объясниться с вами: с другими это бесполезно, но с вами, мне кажется, это может принести мне облегчение. Во мне избыток света, и он меня изводит, поскольку я не встретил настоящего неведения, чтобы его рассеять.
Мы пристально смотрели друг на друга.
– Как вы к этому пришли? – сказал я. – Это было заманчиво? Опьяняло? Если вам просто не поручили за мной шпионить. – Я все еще всматривался в него. – Не секрет, что в осведомителях нет недостатка. Лучшие граждане должны чувствовать себя под подозрением. Долг велит их беспокоить: их тревожишь – и в то же время за ними надзираешь.
– Ну и если я осведомитель?
– К несчастью, вы не из их числа. Итак, что вы имеете в виду? Вы хотите бросить вызов государству, вам бы хотелось… его поколебать?
– Это вас пугает? Ведь это же преступление, да?
– Нет, не преступление, а лицемерие. Это бесполезно, это невозможно, это даже глупо.
– Глупо? Неплохо сказано!
– Вы не принимаете мои слова всерьез. На ваш взгляд, я болен, и то, что я говорю, интересует вас лишь как связанный с болезнью симптом. Не так ли?