Я остался в неподвижности, дышал, ждал; она перешла в соседнюю комнату. Чуть позже я обнаружил, что она смотрится в зеркало.
– Прошу, извините меня. Я повел себя как одержимый.
Она слегка приподняла перед зеркалом запястье, как будто чтобы показать, не обращаясь ко мне напрямую, что оно слегка припухло.
– Я сделал вам очень больно?
– Вам не удалось сломать мне руку, – сказала она резким тоном, в котором, однако, проскальзывали определенные нотки примирения.
В это мгновение я заметил в зеркале за ее лицом свое собственное; какую-то секунду мы так на себя и смотрели. «Ах!» – вскрикнула она. Этот крик оставался у меня в ушах, пока она меня тянула, меня тащила; я все еще слышал его, когда вновь раскрыл глаза, так что, наверное, это он и привел меня в чувство. Я лежал на диване в складской комнатке, но она, полностью переделанная и обставленная заново, выглядела теперь как уютная спальня.
– Вы здесь живете?
– Вы меня напугали, – сказала она. – Это было так внезапно. Я решила, что это припадок… Вы не страдаете падучей?
– Нет, это ерунда. Наоборот, от отсутствия воздуха. Вы не могли бы открыть окно? Я причиняю вам столько неудобств, – сказал я, глядя, как она отодвигает стол, чтобы добраться до оконной рамы.
– Ну да, в ваших посещениях мало приятного.
Она вышла, потому что в дверь позвонили. Когда она вернулась, я встал, чтобы уйти, я еще не совсем хорошо держался на ногах. «Если вам надо передохнуть еще какое-то время…» – она сделала жест, который означал: оставайтесь, раз уж вы здесь. «Я должна вернуться в мастерскую, – добавила она, – ведите себя благоразумно, сидите смирно». Она вышла в коридор, потом вернулась.
– Хотите, я закажу машину, чтобы отвезти вас домой? Вам не следовало выходить. Вы в последние дни не болели?
– Вы так добры. Нет, я не болен; я был потрясен. Это пройдет.
– У вас глаза блестят от жара, – сказала она, приближаясь ко мне и с определенным интересом в меня вглядываясь. – Вы знаете, что в настоящий момент по городу, и особенно в вашем районе, разгуливают болезни? Возможно, на вас подействовала вакцина. Вас же вакцинировали? – Я сделал знак, что нет. – Вам не делали укол? Но его должны сделать всем, у вас там выявлены следы эпидемии! Уже неделю принимаются самые суровые меры, оповещено население. У вас на службе не появлялся врач? Вас не проверяли?
– Я в последнее время не был на работе.
– Почему? Это очень досадно. Вы вспотели. У вас расширены зрачки, – сказала она, вглядываясь в меня в упор. – В ваших глазах словно вырыты ямы. В газетах писали о таких симптомах. Наверное, было бы разумно оповестить кого-нибудь… вашу семью.
– Семью?
Мы уставились друг на друга; ее рука, поднявшись к горлу, принялась играть с кулоном.
– Ну да, – сказала она, с фальшивым видом глядя на кулон. – Разве вы не рассказывали мне о своей семье, своей сестре?
– Сестра заботится обо мне не более, чем остальные. Я поссорился с ней и с тех пор ее не видел. Оставим это. Если бы я был серьезно нездоров, обо мне позаботились бы прямо в доме, который превратили в диспансер. Вы этого не знали?
– Это западня, – сказала она так резко, что чуть не налетела на меня, – ваш дом заражен. Вы забыли про девочку с седьмого этажа и обстоятельства, при которых она умерла? Я уверена, что зараза уже повсюду.
– Нет, я не знал о ее смерти.
Я вновь уселся на диван; она осталась стоять, совсем рядом со мной.
– И как же она умерла?
– Врач появился только после кончины. И сразу после этого, среди ночи, тело увезли. На следующий день был эвакуирован весь этаж.
– От чего она умерла?
Она не ответила. Я видел только ее полновесную талию и свисающую в пустоту неподвижную руку.
– Вы не могли бы оповестить мою семью?
– Да, я могу это сделать, – сказала она вполголоса. – Думаю, это было бы разумнее всего. И меня бы успокоило.
Я посмотрел на нее, рассмеялся.
– Вы такая добрая.
– Это вызывает у вас смех?
– Да, почему вы все еще заботитесь обо мне? Почему вас интересует моя судьба? Вы не обязаны за мной присматривать.
Она пожала плечами.
– Ах! вы мне надоели, – сказала она, отходя.
– Прошу вас…
Мой крик дошел до нее не сразу; возможно, она сделала еще один шаг. Я видел, как ее спокойные плечи останавливаются, ждут в удивительной неподвижности, потом перестают ждать, полнеют, наливаются тяжестью, обретают безмерную безучастность, и та передается воздуху, мне самому, всему. Я слегка коснулся рукой ее руки; скользнув вниз по рукаву, моя рука последовала за швом, обогнула запястье, искала, касалась… и вдруг открылся рельеф вышивки: он скручивался, врастал, в свою очередь и моя кожа стала чем-то столь же толстым и столь же тяжелым, как эта ткань. Я услышал, как она что-то бормочет, потом говорит громче, мои глаза открылись, я увидел ее и тотчас же узнал лицо с фотографии, блестящий бумажный облик. «Что?» – сказала она. И тогда я схватил ее, встряхнул, охваченный желанием увидеть, как она оторвется от самой себя, отделится от меня, станет чем-то другим, совсем иным. Она упала. Очутившись на полу, она словно сорвалась с цепи, она сошла с ума, схватила меня, оттолкнула и тут же придушила своими железными руками. Это соприкосновение, более резкое и жесткое, чем контакт с деревом паркета, ее смешавшееся с моим дыхание, в котором я задыхался, близость выпущенного мною на волю разгула, прижимавшего к моему телу другое такое же, – все это при все более ярком свете, доходившем из окна, словно день, чтобы разгуляться, дожидался именно этого мгновения, ввергало меня в оцепенение. Я видел, я чувствовал все: безвольный, стал частью ее ярости; без слез, был ее спазмами и всхлипами; я вбирал, я до тошноты пил эту ложную ненависть к самому себе, эту кажущуюся странность, которая изо всех сил тянулась к вызывающей близости. Внезапно ее передернуло от страха, она открыла глаза. Что было у меня в руках? Другое существо, другая жизнь, прощание с ничем? Все столь же прозрачный воздух, ничего не изменилось. Я оставался на паркете, пока она проскальзывала в воздухе словно сквозь кольца, чтобы вновь повалиться на диван. На какое-то мгновение я потерял ее из вида. Она, однако, когда я вновь увидел ее, открыв гла-за, не сдвинулась с места; она медленно проводила ладонями по лицу, время от времени поглядывая на меня все еще ничего не выражающими глазами. Машинальным движением подвинула к себе телефон и начала набирать номер.
– Что вы делаете, – поспешно сказал я. – Кого собираетесь предупредить?
– Мне вас жалко. Я не могу вот так отпустить вас на улицу.
Тем не менее она положила трубку.
– Кому вы хотите позвонить? Откуда знаете номер?
– Вы понимаете, что вы совершенно безумны? Не начинайте все сначала, – сказала она, повысив голос. – Не смотрите на меня с таким… таким одержимым видом.
Я растерялся.
– А! – сказал я, – вас беспокоит, если я смотрю на вас, не так ли? Значит, вы тоже это чувствуете? Это ужасно, я не могу с этим справиться.
Она не переставала смотреть на меня с тем видом, который назвала одержимым.
– Я только-только это обнаружил, мы похожи друг на друга. Мы похожи друг на друга небывалым, немыслимым образом, нас можно перепутать. Мы подобны. И вы, вы тоже это чувствуете. Мой взгляд беспокоит вас, потому что это ваш взгляд: на вас смотрите вы сами.
– Замолчите, – пробормотала она.
– Так и есть, вы не можете на меня сердиться. Нам нужно смешаться друг с другом. Если мы и отличаемся, то разве что какими-то уловками, натужными хитростями, но, что ни мгновение, между нами проскальзывает смутная тождественность, и из-за нее мое присутствие становится ложным, а ваше ничтожным. Вот почему я не могу к вам прикоснуться.
– Замолчите.
– Мне нужно говорить, я задыхаюсь. В этом нет ничего загадочного: мы словно слишком хорошо друг друга знаем; можно подумать, что мы прожили вместе тысячелетия, целую вечность, спокойную вечность, без происшествий, без осложнений, и она постепенно устранила любое расстояние между нами. Мы слишком близки.
– Остановитесь же, – закричала она. – Мы совсем разные. У меня с вами нет ничего, ничего общего.
– Нет, наши лица похожи, у нас одни и те же мысли. С вами я не существую, я существую дважды.
– Наши лица…
– Да, лица. Это хуже всего, это непереносимо. Пойдемте.
Я увлек ее в студию, бесцеремонно подтолкнул к зеркалу, ее лицо показалось в нем рядом с моим, головы соприкасались, ее глаза, не отрывавшиеся от моих, подернула трево-га. Мало-помалу в этом раскрывшемся перед нами мире проступило сходство, охватило его, навязывая свою очевидность, высокомерно царя и господствуя в безмятежности недосягаемого присутствия, и я видел по ее растерянному виду, что она тоже признала это сходство, уловила его и не может от него отделаться, что впредь оно не перестанет ее преследовать как неотвратимая близость закона.
Она медленно прикрыла лицо руками и так, вслепую, побрела в мастерскую. Я все еще был совсем рядом с ней. Она выпрямилась, посмотрела на меня со спокойным видом; навернувшиеся ей на глаза слезы делали их еще более доброжелательными и спокойными: они их окутывали, тихо затопляли; наполняли, но не переливались. Когда они потекли, я ушел.
На площади я хотел нырнуть в толпу. Многие все еще ждали, сбившись в группки, случайные скопления, которые я рассеивал, просто проходя через них. Уже царил полуденный свет, но фон этого полудня оставался сумрачным. Медленно проезжали машины. В тени деревьев остановился автобус, все маленькие группки слились в одну плотную очередь, которая продвигалась, не нарушая порядка. Стоящий на подножке контролер начал покрикивать: с каждым выкриком кто-то оказывался выбранным, предпочтенным; оставшиеся моментально пропускали его, чтобы занять освободившееся место. Вновь потекло ожидание. Время от времени на меня посматривал человек в коричневой фуражке, в тщательно застегнутом до самого воротничка кителе. По этой униформе я, казалось, узнал одного из к