бы хлопотали где-то в другом месте. Но здесь, закричал ли хоть кто-то: пожар? Быть может, только я один и наблюдал за бедствием; быть может, это уже выходило за рамки, наблюдать было запрещено. Я ухватился за поперечину рамы. Над деревьями простерлись раскидистые белесые листья, к дому подступали обломки. По временам треск становился громче, словно лопались камни. Казалось, что вот-вот все полыхнет единым махом, что пожар обернется исступлением, посягательством, вызовом всему. Но мало-помалу вновь установилось спокойное гудение; пламя было всего лишь крутящейся без спешки и без конца бобиной, воплощенным терпением и отупением. Как его вынести? Оно полыхало в полном одиночестве.
Сидя на кровати, я часами оставался в неподвижности. Со временем комната осветилась так сильно, что я подумал, что в доме занялся пожар. Чуть позже я увидел, что это день, мучительный, пылающий дневной свет, обезумевшее солнце. Так обознавшись, я впал в крайнее возбуждение, я испытывал огромную потребность действовать, хотел поспеть повсюду. В конце концов я вспомнил о своей соседке, которая жила у меня за стеной и которая теперь… Смертельное воспоминание. Я был уверен, что если сейчас же брошусь в ту квартиру, то отыщу ее и все придет в норму. Я толкнул ее дверь с такой уверенностью, что, войдя и очутившись лицом к лицу с человеком, который пил и при этом смотрел на меня поверх своего сосуда, мне пришлось осознать, что именно его-то я и пришел повидать в эту разоренную комнату, дожидавшуюся лишь моего отъезда, чтобы слиться с соседней, моей собственной. Мое смятение от этого только усилилось. Комната была едва приспособле-на, пол еще усеян строительным мусором; в углу свалены части железной кровати. Судя по его отталкивающему виду, болезнь полностью скрутила лежащего у самой стены человека: борода, растрепанные волосы и эта кожа – о! он явно был очень и очень болен; зайти сюда мог только безумец.
– Моему телу необходимо пить, – сказал он. – Ночью, когда мне удается встать, я хожу и пью. Походив, забираюсь под одеяло, потею, потом пью. И опять принимаюсь ходить.
Он налил из кувшина к себе в сосуд какой-то отвар.
– У вас лихорадка?
– Да. Коварная хворь! Сначала приступы жестоки, но длятся недолго; потом становятся слабее и дольше. Ну а далее легенькая лихорадка вас уже не отпускает. Меня зовут Дорт, – добавил он.
– Дорт? – Я посмотрел на него с таким чувством, будто мне было знакомо не только его имя, но и его голова. Он тоже походил на статую, но статую скомканную. Я ужаснулся, осознав, насколько его лицо изуродовано опухолью.
– Почему вы захотели меня видеть? – сказал он. – Я совсем без сил.
– Простите, я сейчас уйду. Я зашел просто по ошибке.
– Это вы работаете в администрации?
– Да, и живу за стеной.
Я сделал шаг, чтобы выйти, мне было неловко, я пребывал в нетерпении. Мне хотелось сделать тысячу вещей, оказаться в сотне разных мест, писать, например, заставить его говорить и долго записывать его слова, мои слова, описывать, что происходит в данный момент, комнату, я видел все с необыкновенной, жуткой ясностью, без единой тени (и в то же время все, что происходило снаружи). Все было так, как будто через меня прошла вся история, во всех смыслах. Я задыхался. Я попытался открыть окно. «Не открывайте, – закричал он, – я весь в поту». Он дрожал, он, казалось, был на грани приступа. «Вам плохо? Хотите, я кого-нибудь позову?» Несколько секунд он шумно дышал.
– Почему вы рыщете вокруг этой комнаты? Захо́дите, выхо́дите.
– Успокойтесь. Я и в самом деле зашел довольно внезапно. Но здесь всего несколько недель назад жила одна моя знакомая. Я вломился не подумав.
– Почему вы приходили сегодня ночью?
– Сегодня ночью?
– Да, вы врываетесь, шпионите за мной, меня рассматриваете.
– Я ни за кем не шпионю, я вас не знаю. Буккс однажды произнес ваше имя, и это все.
– Я под камнем, им раздавлен; я пытаюсь приподняться. В это время приходите вы, чтобы на этот камень усесться, и еще даете мне советы.
– Я сожалею о своем внезапном появлении, оно, кажется, усугубило вашу горячку. Но это чисто по невнимательности. Я не желаю вам ничего плохого. Ну а сегодня ночью…
– Сегодня ночью вы ворвались точно так же, как шквал, потом вышли. Если вы любопытствуете по поводу моей болезни, могу заверить, она других не трогает.
– При чем тут ваша болезнь… По правде говоря, я как нельзя далек от мыслей подобного рода. Что вы, собственно, имеете в виду?
– Вы человек образованный, – сказал он более спокойным тоном. – Полагаю, вас не особенно впечатлят приступы лихорадки. В то же время так и есть, больные поступают сюда десятками. При текущем положении дел это может вызывать озабоченность.
– Вы хотите сказать, что начинается эпидемия?
– Эпидемия! Мне кажется, – сказал он приподнявшись, – что вы произнесли это слово как-то не так. Вы в нее не верите? Не принимаете это бедствие всерьез?
– Не знаю.
– Почему вы улыбаетесь? Вам что-то известно? Из-за этой проклятой лихорадки я совсем оторван от жизни. Не могу встать. Да, я сказал, что хожу и прогуливаюсь. И это правда, так и было, но какое-то время назад. А теперь я могу еще сесть у себя на кровати – смотрите, вот так.
К моему вящему ужасу, ему удалось отбросить одеяла и повернуться вбок, спустив с кровати ноги. Он двигался как человек, наполовину разбитый параличом. Но в то же время осуществил этот поворот со своего рода ловкостью, что, принимая во внимание его вес и высокий рост, свидетельствовало о все еще весьма значительных запасах сил и сноровки.
– Я исхудал, – сказал он, хватаясь за свои ноги, которые показались мне, напротив, непропорционально толстыми и бесформенно оплывшими. – Вы находите, что я никуда не гожусь? Скажите честно, какое у вас впечатление, – добавил он, глядя на меня снизу вверх.
– Вам лучше снова лечь. Мгновение назад вы обливались по́том. А я почти замерз. Давайте, ложитесь же.
– Вам холодно? Тут на солнце довольно жарко. Но, возможно, с вами не все в порядке. По сути, вы сами… почему вы находитесь в этом доме?
– Вероятно, я вскоре отсюда уеду. – Я с отвращением наблюдал, как он опирается ступней о землю, потом приподнимает ее и ставит чуть дальше, оставляя на паркете целую череду влажных отпечатков: упражнение, которое, казалось, доставляло ему живое удовольствие, словно он находил в нем эквивалент настоящей ходьбы. – Вас вакцинировали? – внезапно спросил я.
– Вакцинировали? Нет, а что?
– Но всех должны вакцинировать! Ну и дыра! И это называется диспансер! Впро-чем, я так и думал. Чего еще ожидать от этого жалкого дурдома.
– И чего же? Почему вы пришли в ярость?
– Вы друг Буккса?
– Да, это мой товарищ. Но мне кажется, что вы действительно в ярости.
– В этом доме зашли слишком далеко. Вы, возможно, не знаете, что служба коммунальной гигиены установила общий план по переводу населения в укрытия. Все работают, полиция останавливает вас на каждом углу, не терпят ни опозданий, ни небрежности. А в этой берлоге, которую экстренно преобразовали в специализированное за-ведение, поскольку она находится в центре заразы, насмехаются над предписанными мерами, не соблюдают сроки. Скапливают людей – и все.
– Я и в самом деле слышал разговоры о вакцине. Здесь, как и всюду, остается о ней мечтать. Но дом переполнен, а организация еще не на высоте. Посмотрите на эту комнату. Но как же вы раскричались! Вы, кажется, чего-то опасаетесь. – Он остановился и попытался натянуть одеяло себе на колени, но сумел лишь перевернуть все на кровати вверх дном. – Да, мне становится холодно, – сказал он хрип-лым голосом. – В общем и целом вы тоже воспринимаете все эти слухи о болезни слишком всерьез. Вам кажется, что все и в самом деле идет из рук вон плохо?
– Я об этом ничего не знаю. Я не специалист. Все, что я знаю, – что были предписаны общие меры и что в интересах общества их применять.
– Да, все и в самом деле принимает плохой оборот. Вы полагаете, что меня должны были бы вакцинировать?
– Наверняка.
– Помогите мне лечь обратно. – Я подошел, но он не пошевельнулся, вперившись в свои огромные ступни, настоящий Колосс Родосский. – Быть может, из-за приступов лихорадки эта процедура невозможна или слишком опасна? – неуверенно спросил он. – Думаю, меня лечат, как только могут, учитывая, насколько здесь во мне заинтересованы. Иначе такое пренебрежение не объяснить, как вам кажется? Может быть, эти коллективные меры не особенно эффективны, предпринимаются напоказ, чтобы впечатлить людей. Но для заболевших нужно, конечно же, делать что-то другое.
– Вы ловко выгораживаете своих друзей, – сказал я, хотя его медленная, даже путаная речь казалась мне не вполне уместной. – С вашей стороны это естественно, при вашей-то широте взглядов. И все же именно в вашем случае единственной разумной мерой была бы немедленная эвакуация: оставляя вас, при вашей слабости, с остальными больными, вас подвергают риску подцепить к одной болезни другую.
– Что вы имеете в виду? Вы, кажется, на что-то намекаете. – Он переждал мгновение. – Вы внушаете мне, что, раз меня здесь оставили, я уже… Вы слышали, как кто-то говорил об этом? Вы думаете, я заразился?
– Да нет, я не говорил ничего подобного. Просто высказал свое мнение.
– Да, знаю, вы охотно даете советы. И еще любите задавать вопросы и за мной шпионите. Ну хорошо, будьте довольны, моя болезнь подозрительна. Взгляните-ка.
Он распахнул рубашку, его грудь густо поросла волосами, огромные клочья которых оставляли впечатление не изобилия, а худобы и убожества. За исключением этого я не обнаружил ничего ненормального.
– Ложитесь обратно. Буккс говорил мне о ваших приступах лихорадки, ничего более. Все это ребячество.
Он исподволь бросал ревнивые, чуть ли не смакующие взгляды себе под рубашку.
– Вы же видели, – сказал он изменившимся, доверительным голосом. И показал пальцем на что-то, не знаю что, на боках, возможно, на какие-то красные полосы.