Паралич. – Это был Буккс? Но вновь наступила тишина. Мы оба вслушивались в шаги медсестры. Она вошла с солдатским котелком кофе и ведерком воды. Проникший вслед за ней в комнату запах был настолько глубок, настолько тошнотворен, что предложение выпить эту жидкость, которая тоже отдавала чем-то отвратительно фармацевтическим, казалось нелепостью, вызовом. Так как я дал понять, что пить не буду, она протянула руки, чтобы забрать у меня чашку, и я был поражен размером этих простертых, выставленных прямо передо мной напоказ рук, их грубостью; они выглядели как-то наособицу: в каких трудах они успели намы́каться? Лучше было об этом не задумываться. Они взяли чашку и медленно поднялись у меня перед глазами, как будто, до поры схороненные про запас в чехле, специально выбрались оттуда, чтобы показаться в том виде, какого больше никогда не увидишь. И тут я понял, что она почти всегда носила перчатки; возможно, я впервые видел ее с голыми руками. Она отошла, чтобы открыть форточку. Я едва слышал ее у себя за спиной. «Почему за мной не ухаживают? Моя нога в огне». – «Я могу сделать вам компресс». – «Мне плевать на ваши компрессы. Я мучаюсь. Вы понимаете, что это означает, мучиться, мучиться! Меня постоянно мутит». Кажется, она обмыла мне лицо водой, изрядно попахивающей креозотом. Потом привела в порядок постель. «Как вы выносите эти запахи?» Но она, даже не взглянув на меня, продолжала хлопотать, взирая на все с лишенным и сочувствия, и суровости безразличием, вокруг холодной ауры которого расходился затхлый запах. «Почему вы выполняете эту работу? Почему не сбежите?» Возможно, она пожала плечами. Она отвернулась, собрала принесенное к завтраку. «Хотите, я оставлю вам кофе?» Я посмотрел на нее, показал знаком, что нет, но в тот момент, когда закрывалась дверь, закричал и позвал ее. «Кто живет там, в комнате напротив?» – «Где-где?» – «С той стороны двора». Я встал на кровати на колени. Она прошла к окну и довольно долго всматривалась. Я видел ее наполовину согнувшейся, грубая обувка доходила ей почти до середины голени: подобного рода чёботы можно встретить у шахтеров на западе. «Это комната для собак, – сказала она, оборачиваясь. – Для собак! И что же они здесь делают? Следят?» Она сделала едва улови-мый жест. Я с трудом дождался ее ухода, чтобы встать и броситься к окну. За стеклом простиралась все та же белесая масса, которая казалась кроватью, она занимала всю ширину комнаты. За шпингалет – или, быть может, за стул – цеплялась белая тряпка. Комната казалась пустой. Я знал, что было дано указание уничтожить всех животных, и те, что бродили еще по улицам, были отслежены и истреблены. Тем не менее за несколько дней до этого, во время одной из наших первых прогулок, мы прямо на проспекте наткнулись на добрых четыре десятка здоровенных псов; люди, которые вели их на поводках, перекрыли всю проезжую часть. Это были огромные зверюги с обритой шерстью, обнажавшей их болезненную белесую кожу, карикатуру на женскую. Не лая и даже не рыча, они шли в ногу со своими хозяевами, поднимая всем скопом безмерный шум. Ни вправо, ни влево, они не обращали ни малейшего внимания на прохожих, которые поспешно забирались на тротуар, чтобы дать им пройти. Возможно, они их даже не видели, шли вслепую, этакие чудовищные гнойники, выведенные на короткую прогулку, прежде чем вернуться в свои конуры. Это, конечно, было трудно вынести, даже запах стал другим, интимный, вкрадчивый запах, как будто самое что ни на есть пресное и безвкусное вдруг обрело удушающую насыщенность. В то мгновение я почувствовал немыслимое отвращение, и вот теперь оно обосновалось напротив, в комнате вроде моей. Я остался у окна в ожидании, не сводя глаз с комнаты и со двора. Мне подумалось, что если я когда-нибудь услышу, как эти собаки лают, то не выдержу этого – произойдет наихудшее. В конце концов, ближе присмотревшись к приоткрытому мною в стекле на три пальца дневному свету, я обнаружил, что он походит на надпись, которая через этот просвет давала, казалось, одно и то же имя всему, что я видел.
Из двух почти нетронутых домов сзади выбивался черный дым, сгущаясь над улицей в неподвижную массу, своего рода мрачное скопище, не желавшее никуда уходить. Люди смотрели на это – их, если пересчитать, набралось бы человек двадцать, может быть тридцать, но они старались держаться подальше друг от друга и не складывались в настоящую толпу, между ними оставался широкий коридор, а некоторые, прикрывая лицо какой-нибудь тряпицей, норовили и вовсе исчезнуть. Я чувствовал, что она мешкает, чего не должна была делать. Она смотрела не на два сгоревших дома, а прямо перед собой. Первые здания, хотя явно еще заселенные, казались самыми мертвыми, с закрытыми окнами, заброшенными балконами; на многих оконных стеклах топорщились куски материи или бумаги, словно для того, чтобы законопатить малейшие отверстия. Там, где имелись ставни, они были задвинуты. Из-за выгоревших построек за нами наблюдали охранники, один – с порога убогой караульной будки, другие – с улицы, с дубинками в руках. Дальше были помечены все дома, и улица превращалась в пустыню. Я заметил, что кое-кто переговаривается, и это было донельзя странно, потому что они говорили, не глядя друг на друга, не сближаясь, на бесконечном расстоянии, словно слова лишь добавляли некое нейтральное присутствие, так что весь этот шум напоминал перестукивание Дорта через стену. Да и слышал я от него, помнится, почти такие же высказывания. Судя по всему, эти дома подожгли жильцы из дома напротив; это был довольно большой многоквартирный дом, первый этаж которого занимал магазин готового платья. Они, должно быть, возомнили, что за окнами, от которых их отделяет всего лишь улица, вызревает болезнь, и, вместо того чтобы дожидаться плановой эвакуации, бросили туда несколько канистр керосина, не мешкая отправив своих соседей в пекло. «Не мешало бы сжечь все эти халупы, – сказал кто-то вполголоса. – Да, надо все это поджечь». И каждый принялся втихую это повторять. Словно таков был тлеющий среди пепла лозунг, мертвое слово, которому огонь придал блеск. Начинало казаться, что запах дыма, все веявшие вокруг горькие флюиды освежали и предохраняли нас от вдыхания болезни, становились под этими небесами чище всего прочего. Охранники знаками велели нам проходить дальше. Кое-кто тут же ретировался. Подошел, зажав дубинку под мышкой, один из охранников. Это он, как говорили, поддерживал минувшей ночью порядок, не давая выйти из горящих домов пытающимся сбежать карантинным жильцам. Тем не менее каждый считал, что, несмотря на стрельбу, кто-то сумел выбраться и бродит по соседству.
Охранник остановился в десятке метров и нас окликнул. В этот момент я увидел, что она всматривается в табличку с названием улицы – Западная; над табличкой были расположены черный круг и белый круг, это означало, что на данной улице есть как эвакуированные жилые дома, так и заблокированные. Выше красным было выведено слово «тишина». Она, должно быть, заметила, что мы остались одни, но не обратила никакого внимания на голос охранника, голос, в котором, в моих ушах, звучало подозрение, что если мы замешкаемся тут и дальше, то потому, что связаны с одним из этих нечистых, зараженных домов. На проспекте чуть ли не на каждом дереве висело объявление, но почти все они были разорваны; клочьями свисала бумага, отсыревшая и грязная. Одно из них тем не менее осталось нетронутым; его, хоть и не очень большое, я увидел издалека, потому что по диагонали его пересекала цветная линия, указывающая на официальный характер извещения. Возможно, оно было совсем свежим, но ни один прохожий не подходил, чтобы с ним ознакомиться. Охранникам Прачечной улицы. На Прачечной улице, где эвакуированы все жилые дома, за исключением двух заблокированных, охранники этих двух домов при участии ряда других не только грабили опустевшие опечатанные здания, но и убивали и обкрадывали жильцов все еще населенных домов. Во время одной из инспекций были обнаружены трупы двух женщин, одна застрелена из револьвера, другая задушена засунутой в горло тряпкой. При обследовании выяснилось, что обе страдали острым инфекционным заболеванием, так что все, кто к ним приближался, подвергаются серьезной опасности заражения. «Чем вы заняты? – сказала она. – Идемте!» В последних строках охранников ставили в известность об опасности, которой они подвергаются сами и подвергают население, не явившись как можно скорее в диспансер. Я знал, что она не хочет, чтобы я разговаривал на улице. Так что я продолжал тащиться на некотором отдалении, и с каждым шагом мне все больше казалось, что боль в ноге вот-вот станет нестерпимой и вызовет сильнейшую судорогу. Уже добравшись до места, как раз перед бывшей комнатой консьержа, я, должно быть, не сдержал головокружения. Меня отвели в крохотную комнатку, где обнаружился парень в белом халате; он брал из ванночки замаранные ватные тампоны и тряпицы и выбрасывал их в ведро.
Сквозь хлопчатый воздух этот парень запустил пальцы мне под веки, потом отстранился. Я видел, как она стоит рядом со мной, до локтя засунув руки в карманы плаща, а он, со своей стороны, что-то показывает руками, время от времени стремительно поднося их ко рту. Он несколько раз повторил медным голосом, самоуверенным и категорическим, слово «тюрьма», и она явственно следила за этим словом у него на губах, рассматривала его, будто оно имело зримую форму, столь же блестящую, как недавно слово «огонь» для людей с улицы. «Тюрьму вот-вот эвакуируют, – вдруг объявил он громовым голосом. – Более чем очевидно, что во всей стране не найти постройки здоровее». – «Да», – сказала она приглушенно. Именно тут я заметил, до чего зримым стало ее лицо: даже шея, вынырнув из плаща, восходила к голове таким странным и явным движением, что, когда она поднесла к ней руки, стало ясно: она сама чувствует, что слишком выставляет себя напоказ, и пошла на это, чтобы разузнать, что происходит. По-прежнему глядя прямо перед собой, она начала было снимать плащ, потом что-то ее остановило, и она, напротив, потянув за пряжку пояса, теснее в него закуталась. «Э