Теперь я ношу костюм австрийского офицера. Этот маскарад тоже считают одним из условий вашей победы... Нас не забывают. Это внимание сердечное, искреннее, бескорыстное, эта память о людях, из которых многие не вернутся, трогает сильно. Необходимо, чтобы мы победили теперь. Хотя бы стоило это потрясающих жертв. Иначе все время будем находиться под угрозой сильного противника. Понемногу учусь говорить по-венгерски и по-польски. Моим успехам содействует хозяйка. Молодая, бойкая женщина. (Мы с ней большие приятели. Часто говорим о любви. Но это флирт безопасный.) В нашем полку есть много раненых.
Временами нам приходится очень плохо. Русские совсем не такие орлы, как это изображают наши газеты. И война совсем не такая приятная забава, как это рисуется нашим генералам.
Кажется, ваше любопытство удовлетворил? Это для вас сделал я исключение. Я пишу только тем, которые мне пишут не только из любопытства или из вежливости, а действительно интересуются мной. Если хотите, напишите, и я буду с вами переписываться так, как с моим другом женщиной. Это письмо много продумано моим слабым мозгом. Потому, прошу вас, прочтите внимательно и отвечайте тоже совершенно искренне. Если не поймёте, это будет означать «нет». А если поймёте, должны написать «да». И тогда мы будем до встречи жить воображением, которое будем корреспондировать друг другу; а потом встретимся. Если судьба разделит нас физически, если буду убит, — я верю: вы все-таки сохранитесь для меня в горе о потерянном. Вам это непонятно? Вы знаете, здесь, на войне, человек о многом научается думать по-иному. То, что вам далеко от грома пушек и ежеминутной возможности умереть кажется пустым и неважным, для нас... Впрочем, не буду нагонять на вас... Ведь вы... Итак, с Новым годом!
Дома застали приказ из корпуса: в срочном порядке приготовить и сдать «Журнал военных действий». Пишу всю ночь напролёт: некогда оторваться от стола. Вспоминается весь пройденный путь: бесконечные отступления, паническая суета под Красноставом, шрапнели над парком, величественные летние ночи под звёздным небом, изрытые окопами поля, тысячи раненых, братские могилы, дождливые осенние ночи, сожжённые города, деревни, посады, фольварки, избы, мучительные дороги, лесные дебри, непролазные топи, головоломные кручи, пески, овраги и опять леса и болота, леса и болота без конца, изнурённые и голодные люди, груды конских и человеческих трупов, валяющихся придорожной падалью, вонючие, грязные стоянки, хилые дети, испуганные крестьяне, заплаканные и трагически-безропотные евреи, погромы, голь, нищета и глухие проклятия войне, солдатам, судьбе и жалкой человеческой доле.
После обеда явилась депутация стариков к Базунову. Кланяются в пояс.
— В чем дело?
— Из окрестных деревень. От солдат житья нет. Все ломают, грабят, по ночам врываются в дома — требуют денег, угоняют скот, лошадей, воруют подушки, вещи, ни одной бабе проходу не дают, даже старухам.
Базунов послал рапорт в дивизию с извещением, что для охраны населения в Рыглицах им приняты меры, но оградить окрестное население от солдатских грабежей он не в состоянии и просит командировать в его распоряжение полуроту солдат для несения караульной службы в окрестностях.
— Вот теперь-то и взвоют жители, — заметил Базунов. — Эта полурота всю ночь грабить будет.
— Зачем же вы хлопочете о присылке?
— А что же прикажете делать? Не напишешь рапорта, ещё под суд попадёшь.
Отношение жителей резко изменилось: они стали менее разговорчивы и иногда отпускают какие-то загадочные замечания. В прошлое воскресенье ксёндз пробощ обратился к прихожанам с проповедью: о хранении секретов. Я не слыхал этой речи, но, как передавали лазаретные доктора, говорил он с обычным театральным подъёмом и в порыве ораторского увлечения сравнил болтливых женщин с убийцами, которые поражают из-за угла доверчивых друзей. Доктора много смеялись над патетическими гиперболами проповедника, хотя тут же добавили:
— Ксёндз Якуб Вырва даром не увлекается.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что под секретами он разумел, конечно, не семейные тайны пани Сикорской или похождения панны Компельской со старым Буйком. Вероятно, им имелись в виду другие «секреты», и другое «предательство». И слушатели отлично понимали, на что намекает ксёндз.
Я пробовал расспрашивать жителей, о чем проповедовал им ксёндз, но они сурово отмалчивались. Дочь нашей хозяйки на что-то намекала в разговоре с Базуновым. Спрашиваю у неё:
— Что вы рассказывали полковнику об австрияках? Вздыхает и говорит с сокрушением:
— Австрияки тут совсем близко. В Журове уже пули летают. Жители удирают опуда. А с востока вас обходят мадьяры: хотят отрезать всю вашу здешнюю армию.
— Кто это вам сказал?
— Говорят... Говорят, все обозы и парки скоро уйдут отсюда.
— Кто же может сказать про это и кто это вам сказал?
— Это, пан доктор, секрет. Этого я вам сказать не могу.
— Ну-с, сегодня семнадцатое, а мира все нет. Будем ждать, что принесёт нам восемнадцатое, — полуиронически, полусердито бросает в пространство Базунов.
Я молчу. На душе пасмурно. За дощатой перегородкой, в кузнице, слышны солдатские разговоры. Молодой весёлый голос:
— Завтра мир будет.
Кто-то угрюмым басом отвечает:
— Дурак скажет!
— Сам дурак, — весело огрызается первый.
— А ну, побожись!.. А ну, побожись!.. Не хочешь? — торжествует пессимист.
У бойкого солдата чешется язык. Он вдруг меланхолически заявляет:
— Чтой-то мне баба не такое пишет.
— Поела вареников и тяжёлая стала? — угрюмо иронизирует пессимист.
Минута проходит в молчании. Весёлого малого поддразнивают, и он затягивает разухабистую песню:
По улице мостовой
Ходит парень молодой.
С виду парень — тыща тыщ.
Между прочим, гол как прыщ.
Носит драповый бурнус
Да на рыбьем на меху-с.
Ветер дует-поддувает
И карманы надувает.
Блещет рыбья чешуя,
А в кармане ни шиша.
У кузни собираются солдаты. Слышатся одобрительные возгласы:
— Ой, ёлки зеленые, палки дубовые!..
Пример весёлого солдата заразителен, и три голоса затягивают хором любимую артиллерийскую:
Выходил приказ такой:
Становиться бабам в строй.
Эй, Тула, пер-вернула,
Подходи-ка, баба, к дулу!..
Становитеся, мадам,
Поровняйтесь по рядам!
Эй, Тула, пер-вернула...
Пятки вместе, носки врозь,
Гляди весело, не бойсь!..
Эй, Тула, пер-вернула...
Бабы-дуры хлопотали,
На поверку опоздали,
Эй, Тула, пер-вернула...
Та пошла за ездового,
Та за номера второго.
Эй, Тула, пер-вернула...
Прицел тридцать, трубка три,
В середину наводи.
Эй, Тула, пер-вернула...
Пушка первая палила -
Баба землю носом взрыла.
Эй, Тула, пер-вернула...
А в орудии втором
Пер-вернулась кверху дном.
Эй, Тула, пер-вернула...
А Матрёна, баба-дура,
Привязала ногу к шнуру.
Эй, Тула, пер-вернула...
А у тётушки Малашки
Нет ни пояса, ни шашки...
Эй, Тула, пер-вернула...
К поющим присоединяется несколько новых голосов. Одни и те же куплеты повторяются по многу раз. Гремят кузнечные молотки. Бьют копытами лошади. Звенит в воздухе ругань. Горланят пушки. Дребезжат проезжающие ящики, обозные телеги, кухни. Срываются с коновязи лошади, приведённые для ковки. Слышится топот солдатских ног и бешеные крики вдогонку:
— Держи, лови!
Ординарцы лениво покачиваются в сёдлах, ожидая пакеты, и сквозь зубы величественно делятся сведениями «из штаба».
— Китай ноне войну объявил.
— Вчера шпеона пымали. Кто-то торопливо передаёт на бегу:
— Их благородию, прапорщику Левицкому, умыться дай! В воздухе непрерывно слышится:
— Хлеб Переяславскому!..
— Гони, ребята, за сеном!
— От Кромского? Получай!
Грохот, суета, конское ржанье, скрип, треск разламываемых заборов... Боевой день на биваке в полном разгаре.
В окружающей жизни не чувствуется никаких перемен. Все так же скрипят обозы, все так же постреливают мортиры и пушки. Снуют ординарцы. Лениво плетутся фуражиры с сеном. Только на лицах крестьян читается скрытая насмешка, и нет в поклонах прежней учтивости. Или это нам только кажется?
От скуки едем кататься. Бугристые снежные поля. Овальные уступы, вздувшиеся, как огромные белые пузыри. На молочно-белом снегу резко чернеют щетинистые леса. Свернули с дороги в целину. Освещённые потоками солнца волнистые дали горят миллиардами серебряных искр.
Ветер обжигает лицо.
Сани мчатся. Сильные рослые лошади крепко бьют по скрипучему снегу. Солдат-ямщик молодецки гикает. Обгоняем обозные возы, ординарцев, лазаретную линейку. Сани быстро скользят по крутому спуску, взбегают вверх по холмам — и мы в гостях у лазаретных врачей.
Всю ночь грохотали пушки. Часа в три я проснулся от каких-то звуков. Было тихо. Только где-то совсем близко, как будто над самой головой отчётливо потрескивали ружейные залпы: та! та-та! та-та! та-та-та! Под эту трескотню я вскоре уснул. Проснулся в начале девятого. Гремели горные орудия, сотрясая воздух хриплым, гортанным рёвом. Казалось, по огромному чугунному котлу кто-то гулко ударяет молотом, и котёл, издав протяжный стон, шурша, как лавина, катится с высокой горы, и где-то далеко внизу разбивается на тысячи осколков. Не могу решить, позиции ли придвинулись ближе или ветер разносит горное эхо. В окнах светит яркое солнце. Лужи талого снега покрывают шоссе. Ветер треплет деревья. Как всегда, стрельба рождает нервное возбуждение в людях. Первыми откликаются наши соседи кузнецы. Молотки их как-то особенно звонко стучат по железу и, прилаживая подковы к копытам, они с грозным азартом набрасываются на лошадей: