— Выйдешь из воды, — мечтательно улыбнулась она, и серебристые капельки так и горят на теле, а тело, как пена, белое... як кипень, билэ, — повторила она дважды.
— Как у богини, вышедшей из пены морской, — вставляю я.
— Ой! — смущённо спохватилась она. — Как же я разболталась. Просто неловко... — И, вздохнув, поясняет: — Так сладко помечтать о прошлом в это гнусное время... Сидишь весь день, как прикованная... На улицу выглянуть боишься. А я привыкла так много странствовать. Я и в России вашей бывала... в Киеве... у родичей мужа. Вам не приходилось там бывать? Чудесный город.
— Бывал. Как фамилия ваших родственников? Она назвала фамилии двух видных украйнофилов.
— А вот и мой дом... Вы, может быть, не откажетесь зайти ко мне?
— Благодарю вас. Я очень тороплюсь.
— Как хотите, — сказала она обиженным тоном. И спросила деланно-равнодушно: — Вы где служите?
— Под Тарновом.
— Под Тарновом? — оживилась она. — Вот странно!.. И муж мой сейчас под Тарновом.
— Насколько я знаю, против нас под Тарновом нет кавалерии. Она загадочно улыбнулась:
— Есть! Теперь есть... — И добавила очень выразительно: — Советую вам — идёмте ко мне. Вы не пожалеете... Я сообщу вам такое, что вас очень, очень заинтересует. Не далее как сегодня мне доставили письмо от мужа с вашего фронта...
«Проститутка, авантюристка или шпионка», — мелькнуло у меня в голове. И я сухо откланялся.
— Вот вздор, — звонко рассмеялась она. — Вы не думаете ли, что я к вам для лёгкого хлеба подошла? Нет, слава Богу, к этому я ещё не должна прибегать... Так не хотите? Ха-ха-ха... Ну, так знайте: вы в Тарнов не попадёте. Там наша кавалерия действует. Православный легион! Когда будете удирать через Львов — милости просим... Запомните: улица Шептыцкого, номер восемьдесят девять... Мой муж — австрийский писатель.
И она скрылась в подъезде одноэтажного особняка. Комедиантка или матрона? Разбери!
Набрехала моя уличная Кассандра. На всем протяжении фронта — тишина и спокойствие. В главном санитарном управлении тоже спокойно. О прививках пока не думают. Речь идёт о переходе на летние квартиры. Собираются передвинуться в Любачов, куда уже направлены некоторые отделы.
— Кстати, — сказал мне один любезный чиновник, — съездите в Любачов: там у них, кажется, есть лимфа.
Любачов — чудесный старинный городок, особенно пленительный издали. Резные терема, крылечки, башенки. Колоколенки, церковки с зелёными маковками. Крохотные избушки на курьих ножках. Все какое-то игрушечное, лубочное. И люди — как живые игрушки. Что-то делают, мастерят, суетятся. Не люди, а кукольных дел мастеришки.
Вхожу в санитарное управление. Такая же кукольная игра.
— Ба! Старый знакомый! — кричит мне издали доктор Попов. Попов — тот самый генерал, который некогда, в начале войны (как давно это было!), отечески наставлял меня в Холме, внушая, что на войне нельзя заниматься благотворительностью и делать перевязки своими индивидуальными пакетами солдатам чужой дивизии — величайшее преступление по службе.
В кабинете Попова застаю почему-то инспектора артиллерии 25-го корпуса генерала Вартанова.
— Никакой лимфы нет! И детрита нет! Когда будет, сами пришлём... Вот в лазарете Государственной думы — там есть.
Я объясняю Попову, что я уже везде побывал и нигде ничего не получил.
Начальство хмурит чело:
— А вы по-прежнему шляетесь в погоне за дисциплинарным взысканием?..
— Ваше превосходительство! Я действую по предписанию своего непосредственного начальства — дивизионного врача.
— Однако ж другие остаются на местах! А у вас часть без врача... Советую вам безотлагательно отправиться к месту службы и дожидаться предписаний из центра!
— Слушаю-с.
— А у вас там на позициях тихо? — осведомился он более благожелательным тоном.
— Тихо.
— А кругом? Вообще?.. Присядьте.
Я подробно рассказываю о своей встрече с австрийскими офицерами на вокзале, о пьянстве, о всеобщем разгуле, о солдатском недовольстве и, признаться, не скуплюсь на густые краски.
Генерал слушал, хмурился, тёр переносицу костлявым пальцем и вдруг выпалил, обращаясь к генералу Вартанову:
— Ваше превосходительство! А не пора ли нам пойти с красным флагом?..
Тесно, грязно и шумно.
В Шинвальде, в Рыглицах и во всех окрестных деревушках под Тарновом от солдат повернуться негде.
Ежедневно подбрасывают свежие охапки человечьего хвороста. Корпуса, батальоны, эскадроны. Вместе с пушечным мясом вливается пушечная медицина. В Тарнове целые улицы забиты госпиталями. Базунов ворчливо посмеивается:
— Скоро Радко-Дмитриеву, как Куропаткину[24], придётся посылать слёзные телеграммы в ставку: «Довольно сестёр и ваты!..»
Шёпотом поговаривают о каких-то нажимах и «кулаках». Но вся эта военная бутафория никого уже не занимает. Было время, когда бомбардировки, 16-дюймовые «берты» пугали, тревожили и волновали. А теперь все надоело. Нельзя же вечно думать о смерти. В конце концов, не все ли равно, умереть ли от пули или от рака? Надо брать жизнь такой, какая она есть. Какое нам, в самом деле, дело до озверелого пафоса тыловых щелкопёров? Кого теперь тронет такая газетная смердяковщина: «Окопы противника очищены; уничтожены две колонны пехоты, половина переколота штыками, другая половина загнана в реку...»
Нельзя же испытывать вечную неловкость оттого, что кто-то кого-то обобрал, что у кого-то украли одеяло, что кто-то кого-то ранил, убил, зарезал... На войне вообще нет воровства, а есть добыча; нет злобы и ненависти, а есть патриотизм. Грабитель, разбойник, мародёр — это слюнявая терминология мирных времён. Теперь другие слова: не жестокосердие, а храбрость; не разбойник, а победитель.
Да и вообще, нашему брату, вояке, не пристало размышлять. На войне каждый берет своё добро там, где находит, не заботясь о мнении потомства. Если лавка заперта, солдат сбивает замок.
«На войне замки ржавые, а ребята бравые».
Если под боком нет молодой, вояка не брезгует старушкой.
«На чужой стороне и старушка — Божий дар».
В пороховом дыму разглядывать некогда. Зато и бабы здесь не кобенятся.
Командир i-го парка штабс-капитан Кордыш-Горецкий после двухнедельной артиллерийской подготовки объявил своей квартирной хозяйке коротко и ясно:
— Два воза дров и пуд мяса! А не хочешь — съеду с квартиры и к тебе поставлю солдат.
Баба покорно вздохнула. Только Павлов, жуликоватый денщик Горецкого, ещё от себя накинул полвоза дров. Пригодится в хозяйстве. В Тарнове теперь полено гривенник стоит.
Под грохот орудий такие делишки облаживаются ещё проще. В Шинвальде батарейные обозы стоят рядом с позицией. День и ночь грохочут орудия. День и ночь у заведующего обозным хозяйством капитана Ширвинского идут картёж и попойки. Вечером пришла старуха-хозяйка выпрашивать гостинцев для внучки. Офицеры играли в шмоньку. Стол ломился от вина и закусок. Ширвинский — ленивый и рыхлый, с заросшим одутловатым лицом архиерейского баса — сердито гаркнул на старуху:
— Пошла вон, карга!.. Что ж мне за тебя под суд идти, что ли? Казённое имущество тратить?!
А минут через пять пришла весёлая дочка.
— Прошу пана полковника цукру для дзьетко, — сказала она, играя боками, как кордовская кобылица.
— A-а!..- приветливо обернулся к ней капитан. И, обшарив гостью глазами, поощрительно крякнул: — Сахарку? Изволь! Да куда же тебе всыпать?..
Баба горстью сложила руки.
— Да ты что? Подол подставляй!..
Баба уверенно шагнула к столу, подняла край платья и обнажила крепкие молодые ноги.
— Выше, дура! — захохотал капитан. — Гони выше колен! И в подол полетели сахар, хлеб и бисквиты.
— Эх, ядрёна-зелена! Два пуда сахару не жалко за такие голяшки, — крякает прапорщик Кромсаков.
— Шикардос! — поглядывает завистливым оком Кордыш-Горецкий.
Баба конфузливо переминается и все дальше оттопыривает руки и платье.
— Подымай, подымай!.. Чем выше подымешь, тем больше влезет! — поощряет её Ширвинский. И, не стесняясь присутствия гостей, звонко цапает бабу за голые места.
Все те же серые будни войны. Где-то на горизонте, по гребням Карпат, тянутся земляные холмики — неприятельские траншеи, — регулярно выбрасывающие в нашу сторону груды медных осколков. Так было вчера, так будет сегодня и завтра. Ничего зловещего, острого, непонятного. Все ясно, как циферблат.
Утром — воздушная разведка десятка гудящих аэропланов.
Днём — порция снарядных осколков.
Вечером — передвижка резервов и пулемётная трескотня.
В промежутках — реквизиция и пустота, наполняемая никому не нужными разговорами и чтением дурацких приказов.
Сегодня мы все в Шинвальде, во 2-м парке. Штаб бригады и офицеры трёх парков. Из штаба дивизии вернулся Базунов.
— Что нового? — ринулись к нему офицеры.
Базунов медленно разгладил усы и, сбросив шинель на руки подскочившему денщику, иронически процедил сквозь зубы:
— Заседают... Проектируют меры по части упразднения человеческого рода... А впрочем, вот несколько секретных приказов... Материал для ваших секретных мемориалов. — Он кивнул в мою сторону.
— Разрешите огласить, господин полковник? — официально осведомляется адъютант.
— Разумеется. Для закуски перед завтраком...
— Нет, нет! У вас зуб со свистом! — подскочил прапорщик Болконский и, выхватив папку у адъютанта, прочитал внятно и театрально: — «Генерал-квартирмейстер штаба главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта. Восьмого марта тысяча девятьсот пятнадцатого года. Копия с копии. Секретно. Генерал-квартирмейстеру штаба третьей армии.
Главное управление генерального штаба сообщает, что сектанты, а именно так называемые евангельские христиане, стремятся использовать переживаемые военные обстоятельства для распространения идей сектантства в войсках. В этих целях, пользуясь свободным доступом к находящимся на излечении в лазаретах воинским чинам, упомянутые сектанты под видом раздачи книг святого Евангелия в действительности снабжают их разного рода сектантскими произведениями, не упуская при этом случая вступить в беседу с ранеными на религиозные темы с призывом к переходу в сектантство. Ввиду того что современное сектантство проникнуто противогосударственными, и в частности антимилитаристическими, тенденциями, оно представляет собою один из опаснейших видов пропаганды и может оказать крайне вредное влияние на воинских чинов. Сообщаю для сведения и соответствующего распоряжения.