А теперь и Семенычу придётся. Значение вчерашнего приказа выяснилось вполне. Интендантство отказывается прокармливать армию и предлагает армии перейти на путь открытого мародёрства. Солдаты Бендерского полка вчера же приступили к делу. Они рассыпались по Шинвальду и окрестностям и организованно отбирали у населения хлеб, муку и картошку. Начальник дивизии Белов вызвал по этому поводу полковника Нечволодова, и между ними, говорят, произошёл такой анекдотический разговор.
Белов, человек жёлчный и раздражительный, страдающий катаром желудка, долго распекал Нечволодова и раздражённо закончил:
— Да вы знаете, как это называется? Вы просто мародёр!
— Так точно, ваше превосходительство, — спокойно ответил Нечволодов. Я — крупный мародёр. А вы — мародёр мелкий.
— Я? — опешил Белов. — Когда же я мародёрствовал?
— А помните: в Раве Русской, когда аптеку громили, вы наконечник клистирный взяли... Вам нужен клистирный наконечник, а мне нужен хлеб для полка...
Стоящая рядом с нами обозная команда принялась за дело ещё энергичнее. По предписанию из штаба дивизии, прихожу сегодня в обоз для производства телесного осмотра. В команде 500 человек. Спрашиваю командира обоза, пожилого полковника из запаса:
— А где же ваш доктор?
— Врача нет. Числится только по бумагам. Он, как выяснилось, умер ещё в одиннадцатом году и не был вычеркнут из мобилизационных списков. Хлопотали, хлопотали, но ничего не добились. Так и остались без врача.
— Кто же вас лечит?
— Ветеринарный доктор.
— Он здесь?
— И с ним, знаете, путаница вышла. Послали его за лекарствами в Киев. А он уже два месяца там сидит и не едет.
Приступаю к осмотру команды. Налицо только 300 человек. Спрашиваю:
— А где же ещё двести?
— Я их вместе с моим помощником, прапорщиком, и с двумя зауряд-чиновниками послал в соседний район на фуражировку, — спокойно поясняет полковник.
— Как? Двести человек на фуражировку? Да ведь это — целая экспедиция!
— Нуда. Но зато я уверен, что с пустыми руками не приедут..
Невозможно уснуть ни на минуту. Немцы, по-видимому, подвезли несколько новых тяжёлых батарей. Жалкой детской хлопушкой кажется наша артиллерийская пальба рядом с зловещим грохотом этих потрясающих взрывов. Снаряды летят по воздуху с таким страшным гудением и рвутся с такой ужасной силой, что о их направлении можно следить по звуку. Временами треск разорвавшегося снаряда напоминает грохот падающих домов. С цепким вниманием следишь за каждым ударом, и кажется, что все кругом превращается в развалины, и вот-вот чудовищные «кабаны» обрушатся на Шинвальд.
Канонада затихла. Оттого ли, что немцы потеряли надежду сломить скалистый упор нашей артиллерийской позиции, или оттого, что подвозят новые орудия, как утверждают солдаты?.. Но сразу все просветлело, и мы радостно ощущаем приход весны. Какое здесь удивительное солнце: стоит ему показаться на полчаса, как все кругом оживает. И ещё приятнее воздух — чистый, светлый и звенящий, как арфа. Звонким делает его горное эхо. Офицеры выбегают греться на солнце и осмотреть, как растут деревья». Здесь такая буйная растительность, что можно видеть, как распускаются почки. Кругом так много солнечной мягкости и цветов. Пахучими белыми цветочками усеяна вся земля. А вдали так заманчиво синеют карпатские леса.
— Вот вам и Мезо-Лаборч с Дуклинским перевалом, — иронизирует Базунов.
Мезо-Лаборч — город в венгерской долине в четырёх переходах (120 верстах) от Тарнова. Туда собирались перебросить наш корпус, и офицеры втайне мечтали о венгерских красавицах и венгерском вине.
Пёстрыми группами разлеглись на земле бендерцы и беседуют с нашими солдатами. Солнечные лучи продираются сквозь толщу овчинных кожухов и поселяют в головах неположенные мысли. Огромный пехотинец, раскинув руки и ноги на белых цветках и подложив папаху под голову, говорит с блаженной улыбкой:
— Так воевать согласен...
— А много ты народу переколол? — любопытствуют наши солдаты.
— Не считал, — лениво отвечает бендерец. — Из окопа стрелял... Стрелок я годный... Верно, немало ихнего брата перебил... Только и их жалко, — закончил он мягко.
— Чего жалко?
— А как же? И они не своей охотой идут: начальство приказует. — И, помолчав, продолжает: — Плохого не помнишь, а хорошее не скоро забудется... Шли мы с ребятами в разведку. Один офицер да нас семеро. Видим: раненые ихние. Стонут, корячутся. Офицер приказует: приколи!.. А чего их зря-то колоть? Тоже люди. Детишек дома оставили... Кликнули наших санитаров и подобрали. Тоже и ихней крови немало пролито, — вздохнул бендерец.
— Земля от крови парная: хорошо родить будет, — говорит, глядя в небо, другой пехотинец.
К группе подходит оборванный парень из местных жителей и протягивает руку: хлеба дайте. Семеныч выносит ему краюху хлеба и спрашивает:
— Чего на работу не идёшь?
— Работал, — отвечает по-польски парень. — На дороге служил. Истопником... — И вдруг начинает обличительным тоном: — Нима венгля, нима джава, нима запалки[28]... — И, сорвавшись, сыплет с негодованием: — Платят восемьдесят одну копейку в день... Прокормиться надо, одеться надо... А где тут прокормиться, когда фунт белого хлеба в Тарнове стоит девяносто копеек, а литр молока — сорок копеек. Солдаты все выели кругом, как саранча... Спичек купить не на что. Свечей нет. Дают десять свечей, а обер-кондуктор себе берет пять. Потом приходит кондуктор и забирает ещё три свечи. А господа офицеры ругаются, что в вагоне темно и холодно. Что ж остаётся делать? Красть?.. Украл бы, да негде, — заканчивает он с едким раздражением. — Все солдаты раскрали.
— Где уж работничать на войне, — сочувственно вздыхают солдаты.
— Знай — лоб подставляй! Да язык прикуси, чтоб не вопил!.. А солнце ярко сияет и нежит, и воздух — как крепкое вино.
Только Старосельский не поддаётся чарам карпатского солнца.
— Ишь, развалились на солнышке снежные чины, — пускает он сквозь зубы и злобно набрасывается на взводного Федосеева. — Ты смотри у меня, лодырь! До смерти под ранцем уморю, если опять нагнеты[29] увижу.
Да Ханов мрачно критикует Галицию.
— Чего ты болтаешь, Ханов? Они худого слова не скажут... Живут в пехотном обстреле. Скотины нет. На себе землю пашут. Видали! Пан заместо лошади тянет, а жена заступом роет...
— У плохого хозяина все плохо, — угрюмо отбивается Ханов. — Слабого качества люди. Когда принесёшь борща с кухни — не берутся борща есть: нам, говорят, не полезно. Кашу едят. А чтобы борща — так совсем на него внимания не обращают. Я и то дивлюсь: им бы давно околеть пора. Одной картошкой живут.
Опять вечерние сумерки. Опять свирепо грохочут пушки. Испытываю какое-то тусклое удушье, похожее на безумие. Прошлое кажется далёким-далёким сном. Нужно сделать мучительное усилие, чтобы внушить себе веру в реальность того, что когда-то видел и понимал...
— Где-то есть электричество, мостовые... — доносится до меня, как во сне, голосок Болеславского.
— Да, есть, — соглашается Болконский и задумчиво произносит: — Хорошо бы теперь лежать на малиновой бархатной кушетке и читать старую «Ниву» за девятьсот первый год. А над тобой канарейка заливается. И в комнате тихо-тихо, так что кажется, что никого больше нет на свете...
«Может быть, и мне только кажется, как чеховскому Чебутыкину, — мелькает смутная мысль. — Может быть, в действительности ничего этого нет и никогда не существовало...»
А за окном гремит и грохочет.
— Надо бы наградные выдать нижним чинам на Пасху, — говорит заведующий хозяйством прапорщик Кириченко.
— За что? — жёстко бросает Старосельский. — Разве это люди? Лодырь на лодыре сидит и лодырем погоняет. В каком виде у них лошади? Амуниция?.. Его, сукина сына, нужно из матери в матерь грозить, под ранец ставить, а иначе, по добру, никто ничего не сделает. Сознания службы — никакого. Все — дрянь сверхъестественная!..
— Это вы напрасно. Есть очень хорошие солдаты.
— Вот увидим, что эти хорошие солдаты запоют, когда отступление начнётся. Я уже этих гусей хорошо знаю!..
— А жизнь идёт своим ходом, — раздаётся насмешливый голос Базунова. — Напишешь бумажку о том, что кухонь походных в бригаде нет, а она — бумажка — кого-то задела. От одного к другому, — и вот уже от Эрдмана[30] спешный запрос: «Получили ли вы при выступлении на театр военных действий походные кухни? Если нет, получите их в срочном порядке в городе Ровно Волынской губернии...» Да-с... Время от времени полезно взглянуть на вещи с интендантской точки зрения...
— Токарев! Коньяку! — кричит прапорщик Растаковский.
— А не сыграть ли нам в шмоньку? — тоскливо вздыхает доктор Костров.
Заложив ногу за ногу, орёт, потренькивая на балалайке, прапорщик Кузнецов:
Раста-ту-туриха коров пасла...
Завя-зи-ла между ног коз-ла...
Прото-ри-ла я тропинку через лёд,
Проло-жи-ла ми-лому проход...
Из сеней долетает забористая песенка Шкиры, адъютантского денщика:
Раным рано в ранци
И шли новобранци.
Три хвороби тай дви дули
Заховали в ранце...
В дверях появляется Коновалов:
— От старой учительки за вами.
— Седлай лошадей — поедем.
Старой «навчительке», пани Ванде Мыслинской, лет за семьдесят. Но на вид это ещё бодрая старуха с интересной седой головой в чёрной наколке и с проницательными глазами. Её знают вёрст за сорок кругом. В её домике на краю Шинвальда — в стороне, на отлёте, — сохранилась вся обстановка: гардины, зеркала, шифоньерки, часы, подносы, вазочки и даже оставленный кем-то на хранение велосипед. Население её любит, а солдаты относятся с уважением. Она очень гордится их вниманием и доверием и, рассказывая об этом, любит с улыбкой повторять: «Человек всегда лучше, чем о нем думают люди».