Ехидно поглядывая в сторону докторов, Старосельский обратился к Базунову:
— А как же быть с лицами весьма сомнительной политической благонадёжности, которые служат в армии?
— Дать им вне очереди командировку в Киев!.
Весь день нервничают, тоскуют, ругаются и в сотый раз возвращаются к вопросу о казематах, конине и допотопных пушках, которыми защищаться нельзя...
Евгений Николаевич поехал в штаб корпуса за какими-то разъяснениями. Вечереет. Мы бродим по полю. Накрапывает дождик. Земля сразу превратилась в болото, над которым виснет мглистый, гнилой туман.
— Бр... Не хочется в крепости оставаться, — говорит Левицкий.
— Знаете что? — предлагает Кириченко. — Давайте отрежем себе кончик уха, уедем в Киев и там заявим прокурору, что бежали из плена, где нас пытали.
— А Костров таки улизнул, — говорит адъютант. — Выпросил отпуск у командира. Будет он потом на аэроплане пробираться в крепость.
За ужином Базунов разносит штабное начальство:
— Кабак!.. Форты не готовы. Телефоны не действуют. А главное — вооружения нет. Едва только одна треть вооружена. Да и та — старыми пушками. Ведь крепость устроена как? К обложению не готовилась. Теперь наскоро устраивают форты на восток. Был только один форт, вынесенный на восемнадцать вёрст. Приходится возводить второй ряд укреплений, но они ещё не закончены. На этих укреплениях поставлены будут «штурмовые батареи». Это прежние медные пушки. Заряжаются старыми снарядами, которые, вероятно, и рваться уже не будут. Стреляют на близкое расстояние. Это значит — жди, пока неприятельские колонны полезут на штурм...
— Как же они смотрят на исход обороны?
— По обыкновению: очень игриво. Храбрости — на словах — черт знает сколько. Начальник штаба дивизии с гордостью заявил: не успели залезть в окопы, как уже шпиона австрийского поймали. И очень рад. А они, подлецы, нарочно подсылают своих, чтобы сбивать нас с толку. И как прут! По пятам за нами идут. Не успели занять окопы, а они уж, извольте вам, появились! Понимаете, как несутся? Выяснилось, что в лоб лезут австрийцы. Их немного. Но везут с собой шестнадцатидюймовки. А с боков чистые германцы. Чешут вперёд, как оглашённые. Прут на автомобилях, на тракторах. Везут орудий до черта. Хотят ударить с боков и с тыла.
— Как с тыла? А Ковно?
— Ковно больше трёх дней не продержится. А Новогеоргиевск пал.
— Пал?
— Да они «бертами» своими как саданут, так форт пополам: как скорлупа трескается.
— Какой же ваш общий вывод?
— Общий вывод такой: нет у нас больше крепостей.
— А Осовец?
— Осовец что? К Осовцу орудий никак подвезти нельзя. А Брест — пустое место. От него после первого выстрела ничего не останется.
— Что же в конце концов решили?
— Ничего не решили. Наверху растерялись и сами не знают, что делать. Сначала нас хотели направить походным порядком в Гомель. Потом назначили было всю дивизию в резерв. А теперь уж я и сам не пойму, как будет. Главное — все перегрызлись. Командир корпуса обиделся на начальника дивизии. Начальник дивизии, видите ли, вошёл в непосредственные сношения с фронтом, минуя штаб корпуса. Комендант крепости свою сторону тянет.
— Да из-за чего грызня?
— Господи! Не понимаете?.. Каждый старается поскорее улизнуть из крепости, а делает вид, что горит патриотическим жаром и жаждет пасть смертью храбрых.
— Кто же теперь всем распоряжается?
— Комендант. Форменный идиот. Ни уха ни рыла не понимает. Горелова назначили командовать артиллерией всего сектора, потому что он генерал-майор. А командиры тяжёлых дивизионов — капитаны и полковники. Одним словом — кабак.
— Что же будет?
— Думаю, что решено эвакуировать крепость. Такое у меня впечатление. На моих глазах нагрузили два поезда девятидюймовыми снарядами.
Эвакуация Бреста — вопрос решённый. Ежедневно из Бреста уходят сотни поездов, гружённых орудиями, снарядами, проволокой и интендантским добром. Паркам приказано забрать по миллиону ружейных патронов на бригаду.
Опять снуют над головой аэропланы. Они кружатся целыми стаями. Где-то совсем близко грохочут пушки. У нашей стодолы столпилось человек десять офицеров. Они нервничают, ругают начальство и тоскуют о мире. С час тому назад на висячем мосту убит бомбой с аэроплана часовой. В Бресте сброшенной бомбой ранены три солдата. Над нашим парком все время вьются четыре аэроплана. Гремят зенитные пушки, визжат шрапнели. Но аэропланы низко и медленно кружатся над парком, не обращая внимания на выстрелы.
— Какая дерзость! Эх, подбить бы его, — говорит кто-то из офицеров.
Освещённые косыми лучами солнца аэропланы, казалось, весело насмехались над нами.
— И где это наши лётчики? Что они делают?
— Сестёр милосердия на автомобилях катают. Разве вы не знаете?
— Бездарная у нас публика. Хоть бы профессора наши выдумали что-нибудь для борьбы с аэропланами.
— Что тут выдумаешь?
— Ну, придумайте пушку, которая бы воздушной струёй опрокидывала аэропланы. Или магнит такой, присасывающий машину. Мало ли что...
— Вот-вот, — подхватывает Базунов. — Притянуть его, подлеца, произвести над ним маленькую операцию и зарядить в пушку для сбивания аэропланов.
— К чему все эти чудеса, — говорит поющим голосом ветеринарный доктор Колядкин, — когда есть такое простое и хорошее средство: мир... Только скажите это слово — и сейчас пушки перестанут стрелять, исчезнут аэропланы... Такое желанное слово, — вздыхает Колядкин. — Кажется, мы никогда не дождёмся конца войны.
— Дождёмся, и очень скоро. Только после войны ещё хуже будет, — мрачно произносит какой-то незнакомый нам черноусый офицер.
— Почему так?
— Если внутри перемен не будет, пойдёт такая резня, что небу жарко станет.
— Ничего не будет, — сухо роняет Старосельский.
— Будет! — внушительно отвечает тот же офицер. — Люди легче стали. Жалеть нечего. Заварится каша!
— А будут с миром тянуть, — говорит Левицкий, — во сто раз хуже будет.
— О каком же теперь мире может быть речь? — возмущается Растаковский. — Это значит сдаваться на милость победителя...
— Ну, куцый мир, а все-таки мир, задави его гвоздь, — шутливо вздыхает Кириченко.
— На кой он тогда черт?
— Это вы теперь говорите, когда узнали, что в крепости сидеть не придётся.
— Ну разве можно воевать, — вмешивается офицер из дружины, — когда кругом вор на воре!.. Слыхали? В Киеве двух генералов повесили за то, что они сто четыре вагона австрийских трофеев через Румынию назад в Австрию отправили.
— Ну, это из «Солдатского вестника», — смеётся Левицкий. — Ко мне вчера приходил солдат, спрашивал: правда ли, что комендант Брестской крепости убежал к немцам ещё двадцать четвёртого июля и передал им все планы? Так что теперь из-за этого приходится сдавать крепость без боя.
— Что ж, доля правды в этом имеется: из-за кого-то ж приходится сдавать крепость без боя.
— Забодай их лягушка, — раздражается Кириченко. — Когда вздумали крепость эвакуировать! Неприятель в двух верстах от передовых укреплений, прёт с трёх сторон, а они только теперь догадались, что крепость никуда не годится.
— Воображаю, сколько добра достанется немцам, — говорит Болконский. — Одних консервов в крепости заготовлено сорок пять миллионов. Хлеба, муки, скота — неисчислимое количество. Крепость готовилась к полугодовой осаде.
— Ведь у нас все время так делается, — говорит с раздражением дружинник. — Дорогу заканчивают перед тем, как сдавать её немцам. Во Влодаве платформу достраивали в день отступления. По неделям части стоят без дела. Тут бы как раз хлеб смолотить и увезти. Никто и думать не хочет об этом. А потом сжигают.
— Сжигают — это бы ещё ничего. Немцам отдают!
— Всюду изменники работают. Все это умышленно делается. Слыхали вы, как под Брестом окопы строили? В нашу сторону! Теперь там кого-то под суд отдают.
— Под суд? — язвительно подхватывает Базунов. — Ну, значит, дадут ему Белого орла и посадят в Государственный совет. У нас ведь такой порядок: как только поймали прохвоста с поличным, так ему сейчас — Белого орла и в Совет.
— А в Думе кричат: воюем! Что ж, они ничего не знают? Хоть бы написать им, что ли?
— Что там из писания выйдет? — пренебрежительно отмахивается черноусый офицер. И добавляет с суровой решимостью: — Пока с волка шкуру не снимут, никакого толку не будет!..
С трёх часов ночи грохочут тяжёлые орудия. Стреляют с западных фортов. Временами огонь становится ураганным и пальба превращается в протяжный, стонущий гул, раскалываемый треском шестнадцатидюймовок. По дороге мимо нашей стодолы тянутся обозы и транспорты, гурты скота, этапные полуроты, понтонные батальоны вперемежку с голосящими бабами, мужиками, почтовыми фурами и лазаретными двуколками.
Идёт спешное отступление.
В ясном небе вьются германские аэропланы. Их очень много. Они сбрасывают бомбы, которые рвутся в разных местах и наполняют воздух резким металлическим треском.
Возле нас отдыхают казаки Екатеринбургского полка. Развалившись на травке, они пренебрежительно поглядывают на летающие машины и спокойно обмениваются размышлениями.
— Вот за еропланы эти, — говорит здоровенный загорелый детина, — надо бы немцу все ребра перебить, и то мало. Ни на часок тебе отдыху нет. Уснёшь при дороге — и к бомбе во сне прижмёшься.
— Нет большей сволочи, как немец, — отзывается другой, — все для смерти удумал. И газы, и еропланы, и пушки...
— Всех война выучила, — вздыхает пожилой казак. — Ни стыда, ни совести. Ровно траву луговую людей косим...
— Про то ж и я говорю, — живо откликается первый казак. — Один забрался наверх и... гадит бомбами. Другой снизу плюёт в него шрапнелью. Для ча? Кому это надобно? Черт его знает! Гудит, трещит. Облегчиться не дают. Того и гляди зацепит бомбой или снарядом...
Наша стодола, расположенная у самой дороги, давно уже сделалась сборным пунктом всех проезжающих офицеров. Явная, бьющая в глаза бессмысленность верховных распоряжений, ужасающая неподготовленность, посрамленность, растерянность, чудовищное казнокрадство и национальный позор развязали всем языки. Здесь, на территории Бреста, уже никому не мешают доискиваться правды. Да и как помешаешь? Как зажмёшь рот всем этим беженцам, солдатам и прапорщикам? Во всех речах клокочет нескрываемое беспощадное раздражение. Командир дивизионного обоза подполковник Шмигельский — только что из штаба дивизии и делится свежими впечатлениями: