Что касается Энгельманна, то благодатные секунды тишины и бездействия почти заживили рану, нанесенную ужасом. Он глубоко вздохнул и завел машину, веря, хоть и слабо, что потустороннее возмездие, вершимое Невозможным, обошло его стороной. Но тут в зеркале он увидел, как боковина «кадиллака» вскрылась наружу – и из рваной стали и крошащегося стекла под рев Рагнарека вышагнул гигант. Взвыв, широкая машина Ангела Смерти рванула прочь.
Явилось То, Чего Существовать Не Должно. Гигант бросился вдогонку – чего Энгельманн и боялся. И хотя ему удалось быстро выжать скорость под восемьдесят, враг нагонял. Держать контроль над машиной Энгельманну удавалось лишь чудом: та уходила в занос на поворотах, в которые на такой большой скорости было вписаться просто невозможно. Гигант приближался. Ангел Смерти стал умерщвленным, переломанным Фаэтоном, волочимым по звездному небу смертным, в одночасье пораженным Истинными Богами.
– Истинные Боги! – выкрикнул он. – Нет!
Неужели он разуверился в собственной божественности? Да. Нет. Да – но не совсем. Ведь отчасти все было игрой!
Лишь смерть была настоящей, обычная смерть. А его божественность – не более чем… лирика!
Но запоздалая истина не давала спасения, ибо истиной больше не являлась. Настоящие крылья вознесли его туда, где обитало Невозможное. Их разделяла дюжина шагов; лицо создания – маска мифического спокойствия, в то время как ноги и руки несли его вперед так же остервенело, как шатуны на колесах локомотива. Все же капля ангельского в Ангеле Смерти была – он сумел предать себя проклятию, навлечь на себя мстителя высшего, божественного порядка. Дома у Энгельманна был припасен пулемет, и к этому жалкому символу силы, крайней мере защиты, были устремлены все его мысли. На очередном повороте он слишком резко дернул руль и задел припаркованную машину, но с ревом помчался дальше, оставляя за собой брызги стекла и лязг хромированного железа.
Сираф остановился. Масса его тела полностью вернулась к стандартным показателям, но все же он понял, что затраты, необходимые для поддержания высокой скорости, вскоре нанесут серьезный ущерб заимствованной анатомии. Агрессор бегло проговаривал про себя свой путь – и Сираф извлек из его мыслей пункт назначения и маршрут. Общее расстояние было небольшим.
Ученый перешел на бег трусцой, чтобы приберечь силы. Он также получил предварительные сведения о желаниях своей жертвы – о событиях, которые последуют, когда Сираф доберется до его квартиры. Сираф прогнозировал, что ему снова потребуются трансформации, и взаимодействие наверняка истощит его исследовательскую энергию – что, конечно, ни в коем случае не будет провалом, ведь ему и без того досталось много ценных знаний. Особенно о второй находке. Есть ли более редкий, парадоксальный и саморазрушительный обряд, чем совершенный нападавшим?
Наконец, когда Сираф вошел в вестибюль многоквартирного дома Энгельманна и ясно увидел, как тот лежит на матрасе семью этажами выше, то понял, что его догадки верны, – он стал участником удивительного некроэротического ритуала. Его телесные трансформации были желанны – и как только человек смог безошибочно распознать это умение Сирафа? Более того, почему он так спокойно принял это открытие и включил его в свои страстные фантазии, несмотря на то, что человеческий вид не обладал подобной способностью? За всю карьеру Сираф не раз встречался с разумом, знал о его полиморфной, трансгалактической природе, но в очередной раз проникся восхищением к подобной творческой безграничности. Он погасил свет на лестничной клетке и расщепил тело на мелкие части. Те медленно поднимались по устланной ковром лестнице с тихим, колючим шорохом, множась, дабы исследовать вторую земную загадку.
Возможно ли представить более ужасное, пожалуй, даже трагическое недоразумение?
Пылкое воображение Энгельманна питало не желание, а безумное ожидание! Но разве можно винить Сирафа, которой, по сути, бегло читал невероятно запутанный текст? Видения Ангела были вызваны реальной (и в то же время совершено невероятной) встречей, но место сращения галлюцинации и факта ученый упустил. И поскольку частично сексуальный ужас, распространяющийся по нервный системе мужчины, едва ли отличался от частично сексуальной ярости, сопровождающей первоначальное нападение, Сираф воспринял их в единстве и сосредоточился на собственной роли в сценарии ритуала. Да, в нем вспыхнуло отвращение, но в итоге перевесил профессионализм. Сираф осознал, что от неспокойного вида стоит ждать любого эмоционального насилия.
Чуть позже, ближе к глубокой ночи, Джинни Кудайзински пролезла через огромную, искореженную дыру в стали и оказалась на асфальте среди битого стекла – чужачка в оконченном, а затем возобновившемся мире. Ей подумалось, что место, из которого она вылезла, – некий обрядовый символ утробы, место ее перерождения в Невозможное.
Она медленно зашагала по тротуару. Кругом царила пустота. Аннигиляция не вызвала ни единой сирены. Или же она умерла, а здания вокруг – склепы? Час с лишним она просидела в развороченном автомобиле, предаваясь воспоминаниям, но не видела ни одного прохожего.
Джинни решила, что самое ужасное во всей ситуации – это вероятность того, что больше ничего не случится и ей придется вернуться к обычной жизни. Просто жить как раньше. Вполне возможно, она сойдет с ума. Она взглянула на крупные листья платана, аплодирующие ветру. Словно мерзкие, страдающие артритом руки, они жадно терли уличные фонари с медными наконечниками. Из нутра по телу начали расходиться волны тревоги. Но тут к ней обратились – отчетливо, беззвучно:
– Джинни. Утешься. Это Сираф. Я – представитель внеземной цивилизации, и все, что ты пережила, все случившееся – действительность.
Она подняла взгляд к небу – инстинктивно, поскольку телепатические сигналы не имели направления. В десяти футах над головой, под сводом ветвей, висел пучок транскосмического пуха, в форме которого Сираф совершал путешествия. Джинни пристально его осматривала. Долгий момент смятения миновал, и пришло спокойствие. Она мягко ответила:
– Но ты был…
– В человеческом обличье. Мы спарились. Убийца с сексуальными мотивами – его звали Энгельманн – застрелил тебя. А я починил. Затем я воплотил его фантазию. Он мертв, красавица. Я совершенно истощен, не считая энергии, необходимой для возвращения, так что восстановиться я был не в силах. Но от Энгельманна я узнал – слишком поздно для него самого – о предрасположенности вашей расы к психическим травмам, и потому решил тебе все объяснить. Ты меня понимаешь?
– Да, – ответила она. – Но зачем?..
– Я ученый. Пожалуйста, прими мою благодарность за уделенное время и сотрудничество. Я приношу извинения за причиненные неудобства.
– Я тоже ученый! – выпалила Джинни. Печаль и восторг одинокого первооткрывателя встрепенулись в ней, и она всем сердцем и вопреки всему потянулась к нему, к собственному удивлению испытывая пронзительную зависть.
– Да, – отозвался Сираф. – И ты многому меня научила. Прощай.
Он исчез.
– Прощай, – повторила Джинни, запоздав на мгновение. А после снова, чтобы голос дошел сквозь световые годы, прокричала: – Прощай!
Затем раскинула руки и сделала размашистый – точнее, едва ли не грандиозный – пируэт под платанами. Издав торжествующий возглас, она засмеялась, пригрозила кулаком тихим, трусливым улицам, что в ответ на выстрелы и ярость не высказывали протеста и не предлагали помощи, и закричала:
– Откровение? Прекрасно! А делать-то мне что с ним?
Энгельманн сидел на матрасе, забившись спиной в угол, в который передвинул кровать после того, как запер дверь. На бедрах лежал автомат, работал телевизор. Но на экран он не обращал внимания – смотрел только на дверь, непрочность которой вселяла кошмар похлеще любого ужастика. То, Чего Существовать Не Должно, существовало. Свободно, с непреодолимой силой Оно обрело плоть и диктовало Свою волю человеку. Но не каждому. А только ему одному. Энгельманн заплакал и сжал зубы.
Чего же тогда нет? Что из невыразимого, мелькавшего во снах, не было опровергнуто случившимся? Ибо он знал истинную форму преследователя. То была троица, три в одном. Восьминогие твари, порождения насмешливой тьмы, спускающиеся с ядовитых звезд, затянутых паутиной. Но он же к ним не воспарял, право слово! Так почему они спускаются? Жуткая троица – для лица, для сердца и для чресл. Но ведь у него, по существу, нет крыльев! Лишь костюм, сшитый из чужой крови, лишь костюм бога. Неужели в этом его преступление, его богохульство? Осталось ли что-то, осталась ли ничтожная перегородка Возможности между ним и хаосом? Весь остальной мир ограждала крепость безопасности, а он… Что там шевельнулось за дверью?
Назад в крепость! Назад! О Мир, прими Энгельманна обратно в свои стены! Милый мир, Энгельманн хочет вернуться! Грядет то, что пронзит его жалкую кожу и разъест ядами драгоценное сердце!
Ему показалось или дверь выгнулась?
О, вот он, одинокий и голый Энгельманн! Он просит, умоляет принять его; он беспомощен, из него текут воды; о, возьми его на руки и убаюкай, защити от зла! Мама! Только не смерть! Только не боль и смерть!
Но нечто беззвучно буравило дверь – будто кусок сыра или глины. На потолке вздулся волдырь, и еще один назрел на стене. Три тарантула размером с немецкую овчарку вылупились из дерева и штукатурки; шурша мохнатыми лапами, они осторожно подползли ближе. Один для лица. Другой для сердца. Третий для чресл. Автомат, как это бывает в ночных кошмарах, дал осечку.
Полифем
Яркие лучи солнца отвесно падают на пустоши Файрбэрна в полдень, но свежий ветер спорит с их теплотой. По этой причине мермионы предпочитают жариться на солнышке с подветренной стороны скал и эродированных вулканических конусов, которыми уставлены здешние равнины. Под защитой одного из них – похожего скорее на осыпавшуюся крепостную стену высотой метров сто, не больше, – нежится на лоскутке красного песка мермион.