Как я думал: спрячу их под горкой, но идея эта только на первый взгляд здравая, а когда дело дошло до исполнения, тут-то и понял я, что затея – херня полная.
Рыхлая грязь только засыпала выкопанную дырку – так насыпь и работает, идиоту же ясно. Я колотил землю, будто пропеллером, выкапывал бушель за бушелем лопатой, скрипел зубами, кряхтел и обливался потом, но все, чего добился своими действиями, – я двигался вместе с землей все дальше и дальше в овраг.
Тогда я решил разгрести землю, пока не образуется выемка подходящего размера, – тогда ее не будет так сильно засыпать. Но ничего не получалось! Стоило мне чуть тронуть почву, как кирка и лопата начинали едва ли не скакать вместе с ней. Будто дергали меня за руки, делая выпады – и от того, что я пытался их сдерживать, заныли плечи. Меня шатало, я ругался и проигрывал с каждым новым ударом. Такое чувство было, что борюсь с отдачей электроинструмента, но в руках-то я держал сухое дерево и сталь. Так и стоял я, переводя дух, как тут сверху, у дома, заглох двигатель и открылась дверца автомобиля.
Я напрочь прозевал, как он подъехал. Затаил дыхание, прислушиваясь, – дверца с глухим стуком захлопнулась и тяжелые, прихрамывающие шаги направились к крыльцу. Я задышал.
Жди, пока Грант не войдет в дом. Войдет внутрь и закроет дверь, говорил я себе. Затем присыпь парней почвой, чтобы тела не привлекли мух. Потом заведи грузовик и кати отсюда к чертовой матери. Если Грант остановит с вопросами, долго не задерживайся, только скажи, что Уолт и Гейб ушли с заскочившим около полудня незнакомцем. Ты был в лощине, так что пришедшего не видел, только уловил шум мотора и голоса, после чего Гейб подошел к краю лощины и сказал, что если они с Уолтером не вернутся до темноты, то вывози свою часть дров, что ты как раз и делаешь.
Выдумка эта пришла мне в голову за полдюжины следовавших к дому шагов. Вот как я был взвинчен. Так глубоко завяз в дерьме, что новых волн уже не чувствовал, попривык. Чем ближе к заднему крыльцу были ступени, тем глуше звучал топот. Четыре, три, еще два – и он дойдет до задней двери. Вот тогда-то, прямо на моих глазах, кирка оторвалась от земли, закрутилась в воздухе и сама по себе начала долбить склон, в то время как лопата поднялась на нос, закрутилась и звяк! – вонзилась в землю рядом с киркой. Пронзительное щелканье, скрежет и лязганье перекрывали треск сверчков – древний звук, такой едва ли с чем спутаешь; казалось, слышно эту какофонию даже в Хилдсбурге. Шаги на крыльце замерли. Последовала долгая пауза – всё на дядюшкиных акрах, кроме инструментов, застыло. Затем снова послышались шаги – скрип-тук, скрип-тук, – они вернулись по крыльцу и спустились по ступенькам, по которым только что поднимались.
Я не двигался с места. Видишь ли, я-то был от силы в трех ярдах от жутких, повисших в воздухе инструментов, терзающих землю. Страшная магия, приводящая их в движение, словно сгустила воздух вокруг и крепко держала меня, как жука в желе. Считай, я тогда окончательно понял, что же творится на дядюшкином участке. Увидел своими глазами, ухватил суть, но все равно не мог шевельнуться. Ноги заледенели. Я все глядел, как в сумраке инструменты на пару рубят и копают сами по себе, слушал приближающиеся шаги Гранта. Они стихли, открылся багажник машины, раздался лязг, багажник захлопнулся, шаги возобновились.
В лощине стемнело, но над головой – там, где была бы поверхность воды, будь я утопающим, – синело небо и засверкала первая звезда. Ничтожная часть моего сознания, сродни этой звездочке – отчужденная, смотрящая свысока на передрягу, в которой я оказался, – подшепнула, что долгую, однако же, Грант паузу на крыльце сделал. Слишком уж долго он шум распознавал. Нет, звуки эти для старины Гранта что-то да значат. Шаги приблизились, но стали тише – слабое шарканье туши в двести восемьдесят фунтов по траве к краю лощины. А кирка и лопата тем временем бились в землю, и та стекала, как зимние стоки, на дно оврага. Я все стоял и наблюдал, как тут из этого стока вынырнул, словно островок из речного потока, черный металлический уголок.
Тогда-то я зашевелился. Оторвал ноги от земли, а там уже все пошло как по маслу – ощущал я себя легким и маленьким по сравнению с силой, гудевшей в инструментах. Проворно и бесшумно, словно рыбка в омуте теней, я влез по противоположному склону и спрятался за дубами – и тут появился Грант Таггс; он хромал по дороге с помповым ружьем двенадцатого калибра в правой руке, по сравнению с которым дробовик покажется хлебной палочкой.
Боже милостивый, ох и верзилой же был Грант. Хоть от пива его и разнесло до бочонка, из-за широких плеч пузо казалось небольшим. Макушка у него облысела, так что хвост начинался от волосяного экватора на затылке. Лицо походило на полную луну – одутловатое, с маленькими злобно-хитрыми глазами-щелками, как у самурая, обрюзгшего на дешевом саке. В конце дороги он остановился и оперся на трактор, приподняв загипсованную ногу, чтобы передохнуть. Гипс был чистым, новым и белым, а туша Гранта – маслянисто-темной, щетинистой и злобной, и сочетание получалось весьма забавное. Представь гризли в праздничном колпаке.
Стоя у трактора, он не видел инструментов – их заслонял куст, но он узнал мой грузовик и окликнул по имени. Кирка и лопата замерли, как замер бы перепугавшийся человек. Меня бросило в дрожь. А потом они снова задвигались. Земляной поток все ширился и ширился, обнажая черный островок. Оказалось – это угол погребенного вверх тормашками черного фургона. Если б не оружие, я бы удрал. Грант окликнул меня еще раз. Голос звучал подобно лезвию грейдера, шкрябающего грязь:
– Выходи, чтобы я тебя видел, сосунок, или я с тебя шкуру спущу. Вилли? Слышишь меня? Хватит копать, выходи давай!
Инструменты продолжили работу, и Грант пустился по склону; лунообразное лицо выделялось в темноте ярким пятном, глаза почти закрылись от гневного прищура. Хотя, пожалуй, не только из-за гнева. Выражение разбавляла капля беспокойства, что ли. Да. Капля такого, чего я никогда раньше не видел на лице Гранта Таггса. А потом он остановился и вытаращил глаза, поняв, что же было истинным источником звуков.
Голова его оттянулась назад, приоткрылся рот. А когда он увидел, как грязь стекает со старого черного фургона, лежащего колесами вверх, то содрогнулся всем телом. Тут его руки вспомнили о ружье. Он покачал головой и повел плечами, словно сбрасывал тяжелую ношу.
– Ну ладно, старина! – крикнул он. Голос прозвучал резко, с нотками безумного смеха. – Будь по сему! Будь по-твоему! У меня полно патронов. Хоть отбавляй. Не отступлюсь!
Он пальнул припасом картечи – тот попал прямо по ковшу лопаты, от чего та завертелась, как балерина на носке.
И, как балерина, сохранила равновесие, пока резко не замерла. Затем отклонилась, будто набирала силу, и прыгнула в воздух. Ковш с такой силой влепил Гранту, что его со звоном припечатало к трактору, причем с таким, что наверняка слышно было в самом Олдсбурге. Кирка тем временем качнулась маятником и вдарила Гранта по голове – сбоку, как дубинка, с противоположной удару лопаты стороны, – голова Гранта дернулась, и он повалился на землю.
Затем приподнялся на локте, качая головой. Затарахтел двигатель трактора, зажглись фары. С лязгом сменилась передача, и, пыхтя и хрюкая, как гигантская свинья, трактор двинулся на Гранта Таггса.
Кирка и лопата засуетились пуще прежнего. Теперь, в свете фар, их тени вытянулись, и казалось, будто инструментов стало вдвое больше. Я заметил, как Грант моргал, недоумевая, глядя на старый черный фургон, с которого струилась и змеилась, как с живого существа, земля, – на тот самый фургон, который никто не видел пять месяцев, как и дядюшку, и Черри, и Ральфа, а последним их видел Грант Таггс. Он оторвал грудь от земли, но не успел поднять остальную часть тела – его настиг трактор. Ноги его лежали смирно, как два полена; трактор притормозил, уперся нижними зубьями ковша в землю.
Ком в горле рос, подступая ко рту, словно меня вот-вот стошнило бы сердцем, но пошевелиться я был не в силах – мышц, казалось, у меня осталось не более, чем у тени. Трактор загрохотал, вцепился и поддел пласт земли, на котором лежал Грант, и поднял его; металлическая челюсть исходила камешками, как оголодавший исходит слюной. Ручка задней двери фургона дернулась вниз раз, и еще, и еще, и еще раз – и заевшая дверная задвижка открылась. Дверь распахнулась со скрежетом стиснутых зубов.
В свет фар вошла морда Ральфа. Лучи очерчивали его в мельчайших деталях, выделяя каждый клок шерсти, свисающий с липкой черной кожи. Сквозь щели-соты в морде проглядывала кость, а внутри теснились личинки, их тельца извивались и ворочались, словно тысячи крошечных язычков пламени. Ральф спрыгнул на землю. Хвост, облепленный червями, слегка вильнул, будто от радости встречи со стариной Грантом. Пес подбежал к нему, и я заметил, что у левой лопатки зияет большая рваная дыра – за ней виднелась раздробленная и белая, как мел, плечевая кость в заплесневелых мышцах. Трактор опустил Гранта, словно кланяющийся официант. Тот безуспешно пытался вскинуть ружье к плечу, но, когда ковш с грохотом упал на землю, верзила выкатился и завалился на спину – тут Ральф положил огромные лапы ему на грудь, схватил челюстями за горло и крепко, железно прижал его голову к гравию. А затем из трактора вылез дядюшка – тогда-то я и задал чесу.
Но, знамо дело, успел на него взглянуть. Видел я дядюшку отчасти, но вполне себе четко – слева в груди у него красовалась рваная дыра, и в свете фар она казалась черной, как лунный кратер в крошащейся, словно сыр, белой коже. В одной руке он держал разводной ключ, в другой – пару болторезов, и пальцы, обтянутые ороговевшей кожей, вцепились в орудия, как корни в землю. А вот в глаза смотреть я ему не осмелился. Мы оба знали, что я прятался за деревом – я это сразу понял, – но встречаться глаза в глаза мне не хотелось. Вот я и побежал. Рванул прямиком по склону к началу лощины – и тут Грант завопил. Я завел грузовик и помчался по дороге. Грузовик прыгал по гравию, поленья подбрасывало в воздух и раскидывало во все стороны; я проскочил по двору, выехал на шоссе и понесся за помощью.