К счастью, в последующие месяцы довольство и самоотдача Нейвла убедили меня в узости моей первоначальной реакции, и к тому времени, о котором я пишу, наши разногласия были уже улажены. В письме, предшествовавшем тому, что повествовало о его столкновении, мой друг со спокойной веселостью рассказывал о простых ритуалах, придуманных им для празднования годовщины: если не считать того, что ему наливали из чужих бутылок, над содержимым которых у него не было никакой власти, весь месяц он пил исключительно белый портвейн «Санта-Фе» – первый «яд» (как с любовью называл его Нейвл), которого причастился, будучи начинающим пьяницей.
Ах, как сильно отличалось это письмо от следующего! Оно завершалось легкомысленной отсылкой к замечанию фон Шекльстампфа о том, что истинная религиозность заключается скорее в соблюдении мелких обрядов, нежели в истовой вере, а в постскриптуме Нейвл просил меня одолжить ему пятерку; однако как раз в тот момент, когда я запечатывал свой ответ, к которому приложил два доллара, сквозь почтовую щель в моей двери протолкнули новый конверт, распухший от зафиксированных Нейвлом подробностей. От содержавшихся в нем страниц исходил не праздничный аромат «Санта-Фе» – но едва заметная вонь потного страха!
Нейвл невысок и худощав – крупнотелые пьяницы, как правило, долго не живут. Он из тех, кто способен был забиться в любую щель, чтобы принимать там свои дозы забвения. Важным следствием этого умения является привычка, проснувшись, лежать абсолютно неподвижно, пока не поймешь, где находишься. Именно так Нейвл и поступил той ночью, о которой идет речь.
Он выбрался из бездны двух кварт белого портвейна и обнаружил, что лежит, свернувшись калачиком, и вибрирует. Ложе его было туго обтянуто охристым синтетическим материалом, который текстурой своей пародировал кожу и пах чем-то горелым. Нейвл понял, что едет в автобусе. По отсутствию голосов и тому, что в салоне горел свет, он заключил, что сейчас поздний вечер. А доносившийся снизу тошнотворный гул подсказал ему, что он находится над самым мотором, в задней части огромного грохочущего люминесцентного сарая на колесах. Нейвл перевернулся на спину и взглянул вверх.
Даже не садясь, он видел весь автобус, потому что тот был новой модели, с ярдовыми квадратными окнами, которые, когда снаружи было темно, а внутри горел свет, превращались в параллельные зеркальные стены. По обе стороны к салону примыкали его голографические копии. Чуть повернув голову, Нейвл мог увидеть все вплоть до самых мельчайших подробностей вроде рубчиков на красной резине, которой был выстелен проход, и граффити, нарисованного маркером на скрывавшей водителя алюминиевой перегородке.
Так же отчетливо отражали стекла и двух других пассажиров, расположившихся ближе к голове автобуса. Первым был неподвижно сидевший маленький пожилой азиат в костюме и галстуке; его череп казался таким же мягким, как покрывавшие его жидкие пепельные волосы. Второй, сидевшей через несколько рядов от него, была пожилая женщина, помоечница.
Она – с ее тремя пузатыми сумками и двумя двухслойными пакетами, полными барахла, – была из тех толкающих магазинные тележки сумасшедших, тех разорительниц мусорных баков, что с неразборчивым бормотанием возили свое богатство по тем же самым паркам и площадям, которые часто посещал и Нейвл. Но эту он видел впервые. Ее волосы похожими на застывший желтоватый жир шипами расходились от грязного, жесткого, как ореховая скорлупа, лица. Пока Нейвл изучал ее, она поднялась и, шепча что-то себе под нос, поволокла свой багаж вверх по проходу, туда, где сидел маленький азиат. Тот вопросительно повернулся к ней; его гладкий, выпуклый лоб казался по-младенчески хрупким, старческие пятна вокруг глубоко посаженных глаз собрались в созвездия вымученной улыбки. Помоечница плюхнулась рядом с ним, и ее бормотание стало более уверенным, почти слышным лежащему Нейвлу.
Мой друг наблюдал за происходящим, ожидая, что старик попытается от нее отвязаться. Но он этого не сделал. Его улыбка стала шире – теперь он был полностью поглощен тем, что говорила пожилая сумасшедшая. Он нежно, рассеянно коснулся аккуратного узла на своем галстуке и что-то ей ответил. Усеянная седыми шипами голова закачалась, кивая.
У Нейвла затекла шея, и он хотел было сесть, но вдруг заметил, как помоечница осматривает салон. В настороженной осмысленности ее взгляда было что-то такое, от чего он похолодел. Он был уверен, что помоечница его не заметила, и этот взгляд развеял последние сомнения. Автобус набрал скорость, спускаясь по длинному склону между двумя редкими линиями уличных фонарей, едва видимых сквозь отражения в окнах. Гул мотора стал высоким, стенающим, а шум и шорох больших колес стер последние намеки на то, что говорила своему соседу помоечница.
Не умолкая, она принялась касаться маленького старика, трогать его то там, то здесь – похлопала по узлу галстука, пригладила похожие на мертвую траву волосы на висках, поправила лацканы пиджака. Между тем старик понурил голову и уставился на нее так, словно хотел воспротивиться каким-то ее словам.
А потом помоечница придвинулась к нему и взялась за него всерьез. Развязала галстук, вытащила из-под воротника, скомкала и бросила в одну из своих сумок. Склонилась и закопошилась так, будто делала что-то непристойное, а выпрямившись, запихнула в другую сумку ботинок. Наконец, вытащила из кармана расческу и воткнула ее в свои жирные волосы, точно украшение. Старик зачарованно глазел на нее с лицом человека, который и хотел бы вежливо улыбнуться, но находит сказанное слишком неприятным или оскорбительным.
Как будто в качестве последнего штриха в этом бессмысленном прихорашивании помоечница слегка наклонила его голову набок. А потом отставила все свои сумки в проход, ухватилась руками за горло и сорвала с себя лицо. Но под ним обнажился не череп, а голова огромной осы или гигантской плотоядной мухи. Ее безжалостный ротовой аппарат погрузился в шею старика. Примерно пятнадцать секунд помоечница кормилась.
Потом она вновь натянула лицо и сгребла сумки одной рукой, другой в это время поддерживая тело маленького старика, как будто пьяного приятеля.
Автобус неожиданно затормозил, и помоечница, подковыляв к водителю, передала ему какой-то невидимый маленький предмет. Двери со вздохом открылись, и шипастая голова исчезла из вида.
Нейвл не смог сдержаться и выглянул наружу. Они стояли возле знакомого ему городского парка, на перекрестке, где неоновый свет круглосуточной кофейни смешивался с безмозглой красно-желтой пульсацией светофоров. Увидев этот перекресток, Нейвл понял, что автобус едет по тридцать третьему маршруту.
Помоечница усадила тело на скамейку остановки, позади которой высилась темная стена парковых деревьев. И направилась к перекрестку, оставив маленького азиата небрежно раскинувшимся – сам опрятный старик такого бы себе никогда не позволил. Нейвл заметил, что скучающая официантка, облокотившаяся на стойку в кофейне через дорогу, тоже смотрит на тело. Потом он снова перевел взгляд на перекресток и увидел, что его самого внимательно изучает помоечница. Она прервала свой ковыляющий уход и теперь смотрела Нейвлу прямо в глаза. На протяжении долгого мгновения они глядели друг на друга поверх обмякшей в ядовитом леденцовом свете фигуры. Затем автобус отъехал от остановки. Мой друг со стоном съежился на сиденье. Увы! Где укрыться человеку в этом мире стекла?
Тому, кто ни разу не смотрел на жизнь глазами пьяницы, легко упустить, в каком удивительно незавидном положении оказался Нейвл. Он и прочие члены его касты населяют отринутые миром уголки, и потому у них меньше возможностей спрятаться, чем у представителей всех прочих классов. Лишь человек, обладающий имуществом, наделен властью изменять собственную жизнь, укрываться или защищаться; убежденные бедняки же и без того уже цепляются за закутки и последние возможности. В мире не так много мест, где можно бесплатно выспаться или заработать, раздавая поутру рекламки супермаркетов, и Нейвл вынужден был посещать эти места.
Его рассказ о дне, последовавшем за этим происшествием, был написан ровным, хроникальным стилем, но вот поступки, о которых он повествовал, выдавали, насколько на самом деле был напуган Нейвл. Первым делом, около полудня, он купил и съел не только два хот-дога, но и порцию картошки фри в придачу. Затем, после завтрака, он отправился в полицию сообщить об убийстве в автобусе.
Одна еда уже говорила о многом – любой серьезный пьяница ненавидит ее покупать. Вино – это коррозионный агент, разрушающий и убивающий ваше время. От него ничего не ждут, оно ни к чему вас не обязывает – покупая его, вы не выказываете ни малейшей надежды на то, что завтра взойдет солнце. Как отличается от этого акт покупки еды – неприкрытая демонстрация веры в будущее! Я не нуждался в иных доказательствах того, что Нейвл планировал конструктивные действия и, возможно, даже собирался предпринять здравую и серьезную попытку спасти собственную жизнь.
Но, разумеется, мне были предоставлены и другие, куда более поразительные подтверждения этого. Отправился в полицию! Нейвл! Как он признавался в конце письма, он и сам был поражен тем, что дошел до такой крайности. Вот как писал об этом сам Нейвл:
Я отправился в центральное отделение, Макпиттл, а не в один из местных участков, где меня хорошо знают, поскольку рассудил, что такие серьезные вести следует доставлять в самое сердце организации, чтобы она как можно быстрее что-нибудь предприняла.
Центральное отделение расположено в квадратном стеклянном здании высотой не меньше двадцати пяти этажей. В этой зеркальной шахте отражается все, что ее окружает, – небо, соседние дома, машины на улице.
Однако внутри здания властвует полная прозрачность. Там есть этажи, просматривающиеся из конца в конец сквозь сотни стеклянных перегородок. В лабиринте окон колышется лес то появляющихся, то скрывающихся из вида голов, круглых черных голов, столь же бессчетных, как россыпи маленьких и круглых черных дырочек в потолках. Эти потолки, подобные до зевоты упорядоченным звездным полям, увешаны уродливыми люминесцентными лунами – квадратными алюминиевыми решетками, похожими на лотки для кубиков льда. Прохладный воздух попахивает мавзолеем – подозреваю, из-за перенасыщения подмышечным