дезодорантом.
Первый полицейский, которого я встретил, спросил, есть ли у меня история приводов в полицию. Это было ожидаемо, поскольку свой хороший костюм я сдал в химчистку, а бритвенные и умывальные принадлежности оставил в других штанах. Я сказал, что история приводов у меня есть, но в последнее время я ничего такого не делал, а пришел сообщить об убийстве, свидетелем которого стал сегодня после полуночи в тридцать третьем автобусе, шедшем от аэропорта на Флэндерс-Хайтс. Жертвой был пожилой японец или китаец, убийцей – еще более пожилая женщина, судя по виду – безумная нищенка. Полицейский, с которым я говорил, повернулся к своему коллеге и сказал, указав на меня большим пальцем: «Узнай имя и данные этого гражданина. Подозреваю, у нас есть на него досье».
Его партнер записал мое имя и данные, после чего я около часа просидел на мягкой банкетке без спинки. Наконец снизу сообщили, что да, у них есть на меня досье. Мне выдали бумажку с его номером и отправили на два этажа выше, пообщаться с детективом. Все детективы были заняты, и я провел в комнате ожидания еще часа два. Наконец меня вызвали. Девушка потребовала номер моего досье. Я его потерял.
Она позвонила вниз, но отдел, занимающийся номерами досье, был уже закрыт. Мне велели вернуться утром, и я ушел, благословляя свое везение, потому что успел изжить странное желание сообщить о случившемся, так этого и не сделав. Что еще важнее, все потраченные на ожидание часы я думал о помоечнице и кое-что осознал: она никогда не допустит, чтобы ее поймали, и не в силах людей задержать ее против ее воли.
После этого к Нейвлу вернулся привычный фатализм – по крайней мере, так мне казалось. В своих письмах он подчеркнуто избегал упоминаний об этом инциденте, а жизнь, о которой в них рассказывалось, проходившая все в тех же парках, районах и благотворительных организациях, была его обычной жизнью. Было бы бестактным аплодировать такой стоической отваге. Мы оба понимали, что он столкнулся с чудовищем самого ужасного рода, и оно знало, что Нейвл был свидетелем его злодеяния. Но жить вопреки этому, не пытаться, после изначального, продиктованного возбуждением сумасбродного порыва, спрятаться или защититься – такого поведения требовал от него кодекс чести пьяницы. Возносить хвалы верности Нейвла этому кодексу, в то время как сам он хотел бы, чтобы его друзья просто воспринимали ее как данность, означало бы оскорбить его.
Но я ошибался, и на самом деле его поведение не было абсолютно фаталистическим.
После нескольких писем он «проговорился», что не просто не начал избегать автобусов – он стал ездить на них чаще, и особенно часто – на тридцать третьем. Это было очевидным предательством его этических установок. Именно так я ему и написал, хотя на самом деле меня, конечно же, беспокоила сохранность его жизни, а не приверженность кодексу поведения. Но упирал я именно на это: искать встречи с неминуемым – такое же безумие, как и бежать ее. Что сталось с его равнодушием пьяницы?
Я достаточно хорошо знал его окруженный пустыней город, чтобы понимать, что Нейвл вполне может перемещаться по нему, не прибегая к помощи тридцать третьего автобуса, и весьма категорично посоветовал ему именно так и поступать. Его ответ был довольно легкомысленным. Нейвл утверждал, что тридцать третий – одно из главных его развлечений. Круг на нем позволяет не только провести три часа в тепле и уюте, но и полюбоваться превосходной панорамой города, ведь маршрут автобуса проходит его насквозь – от возведенного из стекла и балок сердца, через несколько этнических зон, мимо окраинных бобовых полей, садов и эвкалиптовых лесополос к аэропорту. Кроме того, добавил Нейвл, он больше никогда не ездит на нем по ночам. Невелика защита! Ведь второму столкновению Нейвла с помоечницей суждено было свершиться очень скоро. И произошло оно в салоне тридцать третьего автобуса при свете солнца – ярким, блистательным полднем!
Когда тридцать третий возвращается от аэропорта, поля за окном сменяются населенным чернокожими и латиноамериканцами гетто, где асфальт полосат из-за поросших травой трещин, а на дощатых заборах и шлакобетонных стенах мексиканские письмена сражаются с безыскусными негритянскими граффити. Дальше начинаются приземистые холмы с улицами, на которых теснятся более высокие, более викторианские с виду дома. Здесь живут китайцы, корейцы и пожилые белые. И именно здесь, когда автобус поднимался на вершину холма, свежий ветер вспорол облачный покров, омрачавший всю первую половину поездки Нейвла. Тонны медового света пролились на крутые черепичные крыши; выскобленные зимой тротуары сухо и бело засияли. Мой друг восхитился этим зрелищем, а потом задумался, произвело ли оно такое же впечатление на его единственную соседку по автобусу. Это была маленькая старушка с цыплячьей шеей, обвисшей от возраста; на голове у нее красовалась маленькая и круглая воскресная шляпка, с которой свисал декоративный клочок синей вуали. Она сидела в передней части салона, Нейвл – в задней; он не мог понять, смотрит ли она вообще в окно. Перевалив через вершину холма, автобус подъехал к остановке; его новенькие тормоза даже не скрипнули. Засипела и открылась дверь. Над лестницей, точно зловещее дерганое солнце, взошла утыканная шипами сальных волос голова. Не заплатив за проезд, старая помоечница с морщинистым лицом, бормоча, заковыляла по проходу. Не послышался ли шум барабана с табличками, встроенного в лоб автобуса? Быть может, там теперь было написано «ПАССАЖИРЫ НЕ ОБСЛУЖИВАЮТСЯ»?
Как ни странно, Нейвл не чувствовал, что ему угрожает прямая опасность, хотя его было прекрасно видно. Сам не зная почему, он сразу уверился, что добычей нищенки станет старушка. Так и вышло. Помоечница уселась в двух рядах позади нее. Она не прекращала бубнить и бессистемно копошилась в своих многочисленных убогих сумках. Нейвл наблюдал за ней, нисколько не пытаясь этого скрыть. Карга даже не взглянула на него, пока шла по салону.
Потом она поднялась и подошла к старушке – та, как свойственно многим женщинам ее возраста, сидела возле прохода. Старая бродяжка остановилась, по-медвежьи сгорбившись и прижимая к себе свои сумки и пакеты с мусором, что-то сказала сверху вниз и грубо дернула головой. Старушка подняла взгляд, и Нейвл почувствовал, хоть и не увидел, как ее узловатые пальцы теребят перчатки, наверняка лежавшие у нее на коленях. Однако к беспокойству на лице старушки примешивался и интерес того же рода, что был знаком Нейвлу по случаю с маленьким азиатом. Ее скупая, костлявая нижняя челюсть на мгновение отвисла, а потом старушка просияла, и на ее сухом лице туго натянулись нити возраста. Она пересела к окну, и помоечница плюхнулась на освободившееся место.
Нищенка отставила свою ношу в проход и наклонилась помассировать себе ноги, не прекращая при этом говорить. Старушка, которую Нейвл видел в профиль, слушала с широкой улыбкой, наверняка самой живой в ее репертуаре – такие носят в церковь и на общественные мероприятия. Она кивнула в ответ на какое-то замечание, а потом сделала рукой легкий жест, как будто отодвигала какую-то мешающую беседе панель. Склонившись к открывшемуся окошечку для конфиденциальных разговоров, она что-то страстно прошептала помоечнице; та закончила растирать лодыжки, выпрямилась и медленно кивнула.
Они сидели, склонившись друг к другу. Заговорила шипастая голова; потом голова старушки; потом снова шипастая. Не умолкая, помоечница как бы между делом потянулась, сняла с мочки старушкиного уха сережку и убрала в карман. Старушка ошеломленно кивнула – судя по всему, реагируя на то, что ей говорили, а не на то, что с ней делали. Помоечница, бормоча, присвоила и вторую сережку.
Почему-то Нейвл ожидал, что в качестве одного из трофеев старая нищенка заберет себе шляпку, но она этого не сделала. Она с неожиданной обходительностью сняла со старушки синий вязаный жакет, а под конец, как было и с японцем, туфлю. Прежде Нейвл спрашивал себя, станет ли он смотреть до конца. Теперь он сидел, не в силах отвернуться, и наблюдал, как помоечница хватается за шею и стягивает с себя резиновый мешок с лицом и скальпом, высвобождая голову огромного насекомого с черными фасеточными глазами и компактным хирургическим инструментарием ротовых органов.
Однако, пока эти органы деловитыми стригущими движениями входили в шею старушки, Нейвл следил не за ними – а за глазами. Поскольку они представляли собой полусферы и смотрели в разных направлениях, он знал, что они имеют полный обзор и видят весь салон сразу. И тем не менее не мог отделаться от ощущения, что взгляд их, подобно взгляду человеческих глаз, сосредоточен только и исключительно на нем.
На протяжении пятнадцати секунд, пока гигантское членистоногое кормилось, они смотрели друг на друга. Изобильные и неудержимые солнечные лучи беспрепятственно лились в окна и зажигали в фасеточных глазах радужные огоньки. Нейвла поразило это сияние, преломлявшееся в сотнях тысяч линз; в те мгновения, когда снаружи проносились ослепительные улицы и небо, тварь казалась облитой позолотой бессмертия.
А потом помоечница вновь натянула на голову увенчанный париком мешок, подхватила старушку и сумки и зашаркала к выходу, потому что автобус повернул к остановке впервые с тех пор, как она в него зашла. Она передала что-то водителю и вышла на улицу. Усадила старушку на скамейку остановки, уковыляла прочь, свернула за угол, скрылась из вида. Старушка сидела криво – без жакета, в одной только блузке с кружевным воротником, но по-прежнему в воскресной шляпке – и, казалось, спала c несколько беспутным видом: бесстыдно, на глазах у всех, как старая пьянчужка в парке.
Получив рассказ Нейвла об этой второй встрече, нового письма от него я ожидал с ужасом. Я надеялся, что он решит покинуть свой город, и здравомыслие не позволяло мне даже предположить, что он не просто останется там, но и сам начнет искать встречи с Помоечницей.
Следующее письмо принесло с собой не только разочарование от того, что мои страхи оправдались, но и более неявное беспокойство. Эту короткую эпистолу я привожу здесь полностью. Пугающе точные выводы Нейвла относительно Помоечницы, проницательность, с которой он высказывал предположения о ее целях и правилах, убедили меня в том, что мой друг уже подпал под то гипнотическое воздействие, каким обладало это чудовище. Вот его письмо: