– Да! – выкрикнул я, отчаянно желая согласиться. – Да! Отойди! Отойди, иначе я снова тебя ударю!
Ротовой аппарат Помоечницы, черно-зеленый букет из рашпилей и щипцов, заработал, щелкая и шевелясь с поразительной энергичностью. Она, как будто не могла смотреть во все стороны сразу, повернула ко мне сначала одну фасеточную полусферу, а потом другую, точно птица или изящно склоняющий голову богомол. Ее плечи сотрясались. Она издавала низкий пневматический шум. Я понял, что она смеется.
От этого смеха у меня на теле встал дыбом каждый волосок. В нем слышался жуткий, окончательный звон, с которым падает в стеклянный ящик четвертак. В нем слышалась та слепая, дикая энергия, тот гулкий грохот, с которым пустой автобус со скоростью семьдесят миль в час несется по полуночной магистрали. А еще в нем слышался стук крышки гроба, вздох захлопывающейся двери. Я пронесся мимо Помоечницы – она даже не попыталась меня остановить. Я взлетел по заросшему плющом склону насыпи, по залитым светом фонарей, маслянистым, как смог, листьям, холодным и мокрым от тумана. На вершине был забор из проволочной сетки. Я перелез через него и побежал. Господи, Макпиттл, как я бежал!
Нейвл
Как я уже упоминал, Нейвл не написал больше ни единого письма. Он заявил, что это нездоровая привычка, и забросил ее.
А еще он забросил жизнь пьяницы. Он стал гастролирующим жонглером, и теперь мы с ним видимся куда чаще. И хотя Нейвл с ностальгией вспоминает о днях, проходивших за распитием вин, он понимает, что своей притягательностью они обязаны главным образом той нечаянной красоте, которую приобретает все минувшее. Он искренне посвятил себя жонглированию – искусству, к которому впервые подступился с помощью тех самых апельсинов, что спасли ему жизнь в ту ночь.
Он был здесь совсем недавно, когда выступал в местном клубе пенсионеров, и рассуждал о своем новом призвании:
«Жонглирование, Макпиттл, – сказал он мне, – подарило мне то, чего я не знал, будучи пьяницей. Это самое восхитительно прямое отрицание притяжения, какое только бывает. Все сущее есть отрицание притяжения! Во всем скрывается танец, который я с радостью выпускаю на волю, и я намереваюсь заниматься этим до тех пор, пока вновь не повстречаюсь с Помоечницей. Ведь все должно танцевать – все на свете, – пока не окажется в ее тележке, в этой дребезжащей тюрьме!»
Статист
Как так вышло, что я решил сниматься в кино? Началось все довольно прозаически. Идея о съемках просто однажды пришла мне в голову, а на следующее утро я уже был на площадке.
Я тогда ошивался в зоопарке – где же еще? – с остальными приматами. Подпирал стену, разделявшую «Ликеры Вика» и «Мгновенную голографию Фредди Фотона», и прислушивался к собственным мыслям, которых, в общем-то, почти и не было. Тут подходит ко мне друг, Иафет Старки, белый пацан с улыбкой от уха до уха.
– Здорово, профессор, – говорит он. – Чего задумчивый такой, лапуля? В чем дело?
– Привет, Блад. А ты чего веселый и радостный такой? Повезло в любви?
Он бросает на меня мудрый взгляд, приподняв густые брови.
– Вот тут ты прав, Руфус. Именно так.
Чуть поодаль у стены происходила скромная мирная потасовка, но она быстро разгорелась до серьезной разборки. Зрелище притягивало зевак, и толпа набухала. Массой нас понесло вдоль балкона, мимо «Голографии» прямо к «Цифровому домино». Иафет закричал мне в ухо:
– Давай к перилам!
Мы стали пробираться по этажу. Я в жизни не плавал, но движения очень похожие. Надо их выполнять уверенно, но плавно, прокладывать себе путь. Иначе наступил бы на кого неудачно, меня бы свалили и затоптали. Мы добрались до стороны, выходящей во внутренний двор, облокотились на трубы. Если случалась какая драка или перестрелка, у перил обычно никого не оставалось.
– Такое дело, – сказал мне Иаф. – Я завтра пойду в кино сниматься.
На этот раз брови выгнул я.
– Дурак, и зачем тебе это?
А он просто рассмеялся и махнул рукой. Я, по большому счету, ответа и не ждал. Вверх уходили тридцать этажей балконов, вниз – двадцать, на перилах свисали такие же, как и мы, приматы на соцпособиях, теснились они и на пронизывающих внутренний двор мостиках на каждом этаже. Воздух был настолько битком набит животным гамом, что стал спертым, и казалось, перегнись я через перила, смогу зачерпнуть из него пригоршню. И все же звуки выстрелов шум вряд ли бы перекрыл – как раз их мы тогда и услышали. Подняли взгляд и увидели парня – он перелезал через перила шестью или семью уровнями выше.
– На третий! – прикинул Иаф.
– На четвертый! – воскликнул я, потому как мне показалось, что кривая полета у парня какая-то плоская. Но Иаф оказался прав: парень долетел до третьего от нас перехода, дернулся и продолжил падать. Так что я похлопал приятеля по плечу и отдал ему талон на еду.
– Так что за фильмец? – спросил я.
– «Инопланетная паутина».
– Ясно. От студии «Плутон». Историческая научная фантастика, действие происходит в конце двадцатого века, фильм о вторжении инопланетян.
Мне вроде как даже прозвище дали, за то, что я в библиотеке часто пропадал, и мне нравилось ему соответствовать. Я изредка почитывал ежедневные газеты, но новости культуры любил, следил за ними. Вид у Иафета был довольный и хитрый.
– Вот оно, Руфус. Мой билет в жизнь. Кстати, ты ведь тоже можешь. Чего бы и нет?
– Совсем сдурел, Иаф?.. Ах ты сволочь!
Сволочью я назвал не Иафа, а того, чья рука залезла мне в карман. Я развернулся, размахивая кулаками, и отморозок со змеиными локонами отшатнулся. Рядом стоял его друг, но Иаф подступил ко мне поближе, и парочка, нырнув в толпу, исчезла.
– Так о чем мы? – продолжил я. – Может, у тебя и полная безнадега, но у меня-то нет. До этого мне еще далеко. Я не устал от жизни.
– Не устал тут жить?
Он улыбается. Вид у него безмятежный. И тут я понял, что он настроен серьезно, что его слова – не пустая болтовня.
И чувства меня двойственные охватили. С одной стороны, восхищение – мой друг взял и решился на авантюру. С другой – мне самому захотелось что-то этакое совершить. Но мне нравится самому всякое придумывать. Не по душе мне чужие инициативы.
– Видимо, еще нет, – сказал я ему. – Ты ведь шутишь, да? Ты ведь не дурак, не покупал билет на метро до студии?
– Нет, мой добрый призрак, я взял два билета.
Я растрогался. После того как попадаешь в мир кино, сложно друзей сохранять, но Иаф бы обрадовался, если получилось бы взяться за новое не в одиночку, а вместе. Я бы тоже стал чуточку счастливее. Предложение его больше не казалось мне безумным, но принять я его не мог.
Я покачал головой.
– Мне за тетей Харриет смотреть надо. Скоро ее из «Голограммы» забирать.
– Слушай, Руфус. Купи ей лет десять в кинотроне каком-нибудь. А через два дня, если вернешься, то сможешь купить пяток, а то десяток лет работы на ферме.
– На какой станции будешь? И во сколько? – спросил я, а мысленно удивился: «Неужто я это сказал?»
Иафет засмеялся, похлопал меня по плечу и ответил.
– Не жди, если опоздаю, – предупредил я.
Вот так все просто и вышло. Но мозг, разумеется, переварил все не сразу. Не проплыв и половины толпы на обратном пути, я покачал головой и решил: к черту, никуда я завтра не поеду. Но мысли о кино не давали мне покоя. В «Голограмме» я послонялся без дела, смотрел, как старики играют последние раунды, прежде чем стукнет три часа и их уведут сопровождающие. Старушек вроде тети Харриет ты наверняка встречал – ей под восемьдесят, старшая сестра мамы, а всего в семье их было девять. Всегда меня забавляло, как она валит быстрые голограммы, – пожилая леди, охваченная рьяным азартом. Не потеряй она ноги, отправилась бы прямиком в студию «Плутон». Так чего же медлил я, с двумя здоровыми конечностями, не имевший живых родственников кроме нее? Чего ждал?
В «Голограмме» сопровождающие работали отличные: платили им хорошо, так что поддавались они редко, – потому-то старики нашего уровня там и тусовались. В комнатушке восемь на десять целый день мало кто выдержит сидеть, и неважно, есть у тебя талоны на видео и сок или нет. Обычно я тетю до квартиры провожал, как многие родные делали, потому что сопровождающие, может, и хорошие, но их всего двенадцать на уровень было.
В тот день на сок тратить не пришлось – никто не пытался пробиться сквозь их щиты или попасть под их палки. Мы все стояли на транспортере к нашему комплексу, и тетя ворчала и сетовала на свои недуги, а я фыркал и говорил ей, что не надо быть такой неженкой – так как знал, что именно это она и хотела услышать в ответ, – и в то же время, догадайся, о чем я думал? О помарках в библиотечных книгах.
Верно. Кассеты не испортишь, но вот считывающие терминалы пинали все кому не лень, и половина только размытую картинку показывала, да и мне нравилось читать старые книги. Многие в пленку не перевели, и вряд ли когда-то переведут. Прошлое необъятно, мир огромен, все дела, верно? Много странностей вылезало и прорастало из этих книг, стоило только покопаться в их темных уголках со словарем. Но не буду тебя грузить – просто знай, что библиотека для меня была особым местом, там и дышалось легче. Но вот эти помарки. Сам не знаю как, но я наловчился читать и шел по тексту сквозь кучу надписей вроде «пошел в задницу», или «отсоси» – и это без всякого рентгена. Но, бывало, не получалось: сидел, читал себе взахлеб, а тут раз – все вырезано после шестой или шестидесятой страницы. И вот я стоял на транспортере и думал о книгах, о том, что разбирать зачерканные слова – все равно что разглядывать мир через грязное окно. Вот так и жили мы в зоопарке – впустую тратили время, пытаясь разглядеть хоть что-то сквозь треснувшее грязное окно.
– Тетя, – сказал я, – хочу купить тебе десятку в каком-нибудь кинотроне.
– А платить чем будешь?
– Талоном на сок. Завтра он мне не понадобится, уеду на целый день.
– Вот как! Оставишь мне свой сок? Знаешь ведь, как руки болят из-за этого проклятого артрита.