Не стану расписывать, что я чувствовал, когда на меня обрушилось, по сути своей, одинокое обязательство, которое не с кем было и разделить, – даже с этим недоумком-социологом, хоть он сидел близко. Ведь не мог же я рискнуть и намекнуть человеку, чье дыхание выдало его с головой, что его суждения прогнили, а рассудок помутился от регулярного приема жабьего сока. Одиночество. Теперь я очень хорошо понимаю, что это значит. Но разве жизнь чего стоит, если в ней нет того единственно важного, что преобладает над остальным? Жизнь без единой вершины – невыразительна, и это факт.
Следующие несколько дней я обращал имущество моих соседей в наличные, и задачка эта была не из легких. И все же, пока чувствовал, что могу справиться один, то не видел причин беспокоить по этому поводу соседей и изводить их паникой. Возможно, нашлись бы такие люди, что позже назвали бы меня честолюбцем, но я знал, что втайне они точно бы хотели посодействовать. Через неделю после расправы на ферме Уиддлса я собрал все необходимые ресурсы, был готов действовать.
Я улизнул из дома, когда совсем стемнело, но оставил свет, чтобы задержать жаба, пусть думает, что мучает меня. Я поспешил в долину, к оборудованию, припрятанному возле плотины водохранилища Галч, которую щедро украсил динамитом, дабы превратить этого жаба в легкую зеленую дымку, расстилающуюся над нашим и шестью соседними округами.
К слову, любой другой добропорядочный человек больше ничего бы и не задумывал; установил бы детонатор на вершине ближайшего холма, уселся на землю, достал прибор ночного видения и выжидал, пока этот жаб не заплывет в водохранилище.
Но что будет, когда три миллиона кубических футов воды покатятся полторы мили вниз по ущелью и обрушатся на город у подножия, на сам Галч? Уверяю вас, все это я предусмотрел и предпринял особые дополнительные меры предосторожности: обнес обе стороны теснины, что в полумиле от плотины, и саму плотину. Затем забрался на холм с парой детонаторов и принялся ждать.
Прошел добрый час, когда его засекли инфракрасные датчики. Появился он легким движением в камышах, однако цинизм, развязность этого движения не узнать было невозможно. Затем он пошел рябью, медленной и беспрерывной, к центру водоема.
Я держался из последних сил, выжидая, пока он не нырнет в чистые (точнее, прежде чистые!) и нежные воды этого бедного пропащего озерца. Так я и наблюдал, ждал, пока жаб этот достигнет самого центра, окунется в глубины греха, кичась и спустив штаны до лодыжек, чтобы – хлоп! – подорвать его так, чтобы он из носков вылетел и попал в самый прескверный, горячий закуток ада. Он погружался все глубже и глубже. Я стиснул зубы, временил – мгновение, другое, – застонал и вдавил обе кнопки. Рванули заряды.
Плотина вздулась огромным пузырем, а затем развалилась, как только до меня дошла плоская ударная волна. Вода, будто огромный слизняк, поползла вниз по ущелью, – и тут до меня дошло эхо от теснины; я повернул прибор ночного видения: как я и задумал, стенки ущелья рухнули друг на друга, создав тем самым земляную дамбу, способную задержать поток воды и не дать ему обрушиться на Галч.
Сверху заморосило брызгами, а черная вода змеилась вниз, все быстрее и быстрее. К моменту, когда она добралась к насыпи, водохранилище превратилось в огромную пустую чашу, блестевшую в лунном свете.
Правая сторона моей земляной дамбы держалась крепко. Ни на дюйм не сдвинулась, как я и рассчитывал. А вот другая, левая, сплоховала. Оказалась такой хрупкой, будто ее из леденцов построили. Вода пробила ее насквозь, как кулак толщиной в двести футов, и стремительно понеслась к городу.
Я мчался со всех ног по склону сквозь озерный дождь, который все никак не прекращался. До окраины добрался с огнеметом наготове.
Три-четыре богатых квартала, что стояли на возвышенности, даже не забрызгало. А вот остальную часть города занесло напрочь, и если бы кто забрался на самую вершину ущелья, напялил грязевые лыжи и проехал до самого низа и через весь город, то спуск его был бы плавным, приятным, без единой кочки или неровности. Что я тогда чувствовал – описывать нет смысла. Я ощутил то же, что и любой нормальный человек, стань он свидетелем ужасной трагедии, выпавшей на долю невинных горожан и произошедшей по вине одного лишь обезумевшего жаба, несущего разрушения.
Но в такие моменты стоит помнить горькую правду – мертвых не спасти. Я проверил прихваченные газовые баллончики и направился к кучке выживших. Мэр в домашнем халате пытался успокоить десяток обступивших его соседей. Толпа глядела на глинистые холмы и низины – на то, что раньше было недорогим районом и деловым центром. Подойдя ближе, чтобы все объяснить, я огляделся по сторонам в поисках останков врага, дабы подкрепить мою историю. Но я даже не подозревал, что отыщу кое-что в разы хуже, чем кусок тела того жаба.
Фонари не работали, и выжившие стояли с керосиновыми лампами, так что только оказавшись в пределах слышимости группы, я осознал жуткую правду. Жаб, целый и невредимый, насмешливо глядел на меня, уютно устроившись на плече мэра, будто верный домашний попугай. Мэр что-то произнес.
Люди, собравшиеся позади, тоже что-то говорили мне. Видя, как обстоят дела, я, конечно, не обращал на них внимания. Я встретился с ним лицом к лицу и был собран как никогда в жизни. Огнемет я перевел в режим испепеления и обратился к жабу.
– Мистер Жаб, – сказал я. – Вместе мы через многое прошли, а сейчас оказались в отчаянном положении. У нас семь тысяч четыреста восемь невинных жертв – мужчин, женщин и свиней, – не говоря уже о серьезном материальном ущербе. Легко повесить сфабрикованные обвинения на человека в моем положении. Послушай же: остерегайся гнева терпеливых! Как бы твоя ухмылка не вышла тебе боком.
Но на курок я не нажал. Ведь жаб мне ответил. Он заквакал – склизко, безучастно, будто за спиной кто-то исподтишка приоткрыл дверь. Он заквакал, и я разобрал каждое «ква» до последнего слога. Он сказал:
– Мистер Морсел, вы меня пробудили. Раньше я лишь ел и бездельничал. Но вот очнулся ото сна. Я жутко голоден и возбужден.
Глаза у этого жаба походили на стеклянные черные дыры на турелях – смотреть в них было все равно что уставиться в пару 75-миллиметровых независимых дул, взявших меня на прицел. Он сказал:
– Вообразите всякое преступление, мерзость, гниль, подлость, изнасилование и убийство – все, что только сможете. За один лишь завтрак я делаю в десять раз больше, а сразу после приступаю к обеду. Подобное зло вам в самых смелых фантазиях не представить! Воображение мое в миллионы раз больше вашего, делаю я абсолютно все, что приходит в голову. Любого, кто выживет после встречи со мной, вам придется убить из одних лишь соображений морали. Вы же знаете, как говорят, мистер Морсел, – «кто-то должен это делать». Так вот этот кто-то – я.
Тут я нажал на курок, очухавшись от чарующего голоса этого жаба, – но особо ни на что не надеялся. Теперь я понимал, с чем столкнулся, и пальнул в него, только чтобы показать: я ему – вечный враг, а не потому, что верил, будто всего один человек сможет остановить этого жаба. Так оно и оказалось: пепел мэра и толпы еще не успел полностью осесть, как – шлеп! – он приземлился, вызвав серое облачко пыли среди останков. Он ухмыльнулся, хвастаясь, что еще жив, а затем квакнул и запрыгал прочь.
Вот как, в общем, все и произошло, дорогие мои друзья. Жаб этот, видимо, отступил до поры до времени – сейчас разруха и хаос сходят на нет. Мы не сидели сложа руки, но теперь нашей организации нужна ваша помощь. Написал я этот текст не ради одной шумихи. Я и мои коллеги нуждаемся в работниках и среднеквалифицированных кадрах – и за этим нам больше не к кому обратиться кроме вас, наши сограждане. Удача даровала нам сегодняшний день, чтобы мы, так сказать, подтянули штаны и не медлили.
Многие из вас запротестуют против завтрашних бомбардировок даже после того, как прочтут мое обращение. Увы, с этим ничего не поделаешь. По нашим данным, этот жаб, к сожалению, добрался до столичного водопровода, и те, кто осудит нас, отпив лишнего, станут его несчастными жертвами.
Порядок эвакуации будет транслироваться сегодня вечером по всем каналам. Наши пункты набора находятся на каждом маршруте эвакуации, их точную позицию объявят во время трансляции. Мы не несем никакой ответственности за людей, оставшихся в городе после рассвета. С почтением и долгом,
Полковник Флук Уотли
Первая противожабья танковая
Жирная Морда
Пусть эти скульптуры повествовали о событиях седой древности, автор их совершил кощунство: шогготы и их деяния не предназначены для глаз цивилизованных существ и никому не дано право сохранять их облик средствами искусства.[3]
Г. Ф. Лавкрафт. Хребты безумия
Когда Патти вновь начала работать в фойе отеля «Парнас», стало ясно, что другим девочкам она нравится, – по тому, как они поддразнивали ее и незаметно поддерживали, пока она приходила в себя. Она была невероятно рада, что вернулась.
До этого она работала четыре ночи в неделю в массажном салоне «Встреча». Ее сутенер был совладельцем и утверждал, что с таким графиком ей будет лучше, потому что там требовался «исключительно ручной труд» и сил приходилось тратить меньше, чем при работе на улице. И Патти могла бы согласиться, что эта работа легче, – если бы не грабежи и убийства. Последние и стали причиной ее нервного срыва, и хотя она так и не призналась в этом своему сутенеру, он явно понял, в чем тут дело, потому что разрешил ей вернуться в «Парнас» и сказал, что следующие несколько недель, пока не оклемается, она может отдавать ему половину обычной таксы.
Она была практически уверена, что за первые недели, проведенные ею в массажном салоне, двое клиентов – не ее клиентов – приобрели во «Встрече» билет в один конец до Голливудских холмов. Но эти случаи все же укрывала милосердная тонкая вуаль сомнения. А вот третий произошел слишком близко, чтобы Патти могла от него отвернуться.