от желает, чтобы она была тучна от паники – полна психических соков отчаяния. Поэтому он дразнит ее их неизбежным союзом; поэтому он шепчет и поет ей дерзкие, обольстительные строки и с обжигающим пламенем в бесчисленных своих очах клянется, что она будет принадлежать ему. Вот его песнь:
Фатой тебе послужит кровь,
Что застит гаснущий твой взгляд,
Подруг заменят Страх и Боль,
Проклятья будут вместо клятв.
Ты облачишься в плоть мою,
Как будто в свадебный наряд,
И, в ней сгорая, как в огне,
Женой и пищей станешь мне.
Готовьте же деву к пиру,
Сорвите скорее платье
И нежное тело предайте
Кипенью моих объятий.
Вот, милые девушки, какие серенады и баллады поет он своей возлюбленной, вот как он вальсирует с ее душой в пустых и темных чертогах ожидания, вечно нарастающего Кошмара, пока танец наконец не достигнет последних закрытых покоев единения!
Сколько бы раз девушки ни бросали эти листки на стол, после кратких колебаний они подбирали их вновь. Ни Шери, ни Патти не были заядлыми читательницами, но проблески понятных им образов в тексте заставляли их возвращаться к неясным местам, пытаясь взломать замок их смысла. Угроза таилась даже в самом почерке, чье причудливое, зазубренное изящество казалось издевательским и чуждым. Звучание некоторых загадочных пассажей рождало яркие картины и ощущение погружения в мутные, давящие глубины испуганного ожидания, в то время как неподалеку, во мраке, скрываются незримые гиганты.
Письмо окунуло Патти в знобкую меланхолию, но настоящего страха не вызвало, хоть и дало понять, что какой-то двинутый садист, вполне возможно, положил глаз на них с Шери. Для нее оно стало в такой же степени мрачной забавой, в какой и угрозой. Тот, кто увлекается письмами, с большой вероятностью ничего не сделает на самом деле. К тому же она без особых трудов заработала пятьдесят долларов.
Тем больше ее удивило внезапное запинающееся признание Шери в паранойе. Судя по всему, она давно уже пыталась сдержать панику, и, слушая ее, Патти уверилась, что подруга скрывает гораздо больше, чем говорит. Она боялась идти домой одна.
– Вот эта хрень, – ткнула она пальцем в письмо. – Она перепугала меня, Патти. Не могу объяснить почему. Перепугала до жути. Ну же, Патти, давай переночуем вместе, как будто мы снова школьницы. Я просто не смогу сегодня зайти в свою гостиную и включить свет.
– Конечно, ты можешь у меня переночевать. Только не пинаться, поняла?
– Ох, да мне тогда просто плохой сон приснился! – взвыла Шери. Ее настолько переполняли радость и облегчение, что жалко было смотреть, и Патти осознала, что и у нее внутри зарождается ответный холодок, заставляющий радоваться компании.
Они купили тернового джина, водки, льда и несколько бутылок «севен-апа». А еще – чипсов, хлопьев, печенья и шоколадных батончиков, и вместе со всем этим направились домой к Патти.
Она жила в маленьком коттеджике по соседству с еще тремя такими же, в которых обитали глубокие старики. Девушки задвинули кровать в угол, чтобы можно было положить вдоль стен подушки и опираться на них. Включили радио и телевизор, достали телефонный справочник и принялись названивать людям со смешными фамилиями, а в перерывах ели, пили, курили, смотрели, слушали и болтали друг с другом.
Провизия закончилась раньше, чем у них начали слипаться глаза, но ненамного. Вскоре они заснули, лежа спина к спине, омываемые и убаюкиваемые тихим бормотанием телевизора и его пепельно-серым пульсирующим светом.
Когда они проснулись, их встретил солнечный и ветреный день без смога. Они выбрались из постели великолепным сияющим полднем и зашли позавтракать в кофейню. Ветерок вплетал маслянистый свет в восковые листья пальм, а Голливудские холмы казались облаченными – под безупречной синевой неба – в роскошные серебристо-зеленые одеяния из полыни и сумаха.
Поглощая завтрак, девушки планировали взять у кого-нибудь взаймы машину и покататься. Потом в кофейню вошел сутенер Шери. Та весело ему помахала, но Патти была уверена, что подруга так же разочарована, как и она сама. Руди присел с ними только для того, чтобы сообщить Шери, как ей повезло, что он на нее наткнулся, потому что он как раз ее искал. У него на этот день было для нее какое-то особое задание. Он презрительно сцапал счет и заплатил за них обеих. Шери ушла вместе с ним, с сожалением помахав Патти от двери.
Аппетит оставил Патти. Она долго тянула время за кофе, но наконец с неохотой вышла в многоцветное великолепие дня. Сама его ясность приобрела зловещий оттенок безжалостности. Узрите: весь мир и все его дети движутся под жестоким, недремлющим взглядом палящего солнца. Ничто не может от него укрыться. Только не в этом мире… хотя, конечно, есть и другие миры, где с незапамятных времен таятся сущности…
Патти содрогнулась, как будто по ней пробежало насекомое. Проходившие сквозь нее мысли ей не принадлежали. Она присела на скамейку автобусной остановки и крепко обняла себя, словно буквально пыталась взять себя в руки. По тому, какие чувства вызывали в ней эти странные мысли, она интуитивно поняла, что это отголоски письма, которое они прочитали прошлым вечером. Что ж, к черту их! Этот извращенец не так много ей заплатил, чтобы она продолжала читать, и теперь она забудет эти нечистые страницы. А что до подавленности – это просто случайный приступ печали, вызванный тем, что их с Шери выходной не удался, и поддаваться ему глупо.
Подбодрив себя, Патти встала. Решительно и твердо прошагала несколько кварталов, никуда конкретно не направляясь. В конце концов солнечный свет и собственное природное здоровье выправили ее расположение духа, и Патти отдалась приятному блужданию по жилым улицам Голливуда, наслаждаясь дешевым очарованием домов и роскошью старых деревьев и садов.
Она едва не сбежала из города. Радостное, бурное ощущение свободы крепло в ней, и она вдруг напомнила себе, что в кошельке у нее лежат почти четыреста долларов. Патти была на волосок от того, чтобы примчаться на автовокзал с двумя поспешно собранными чемоданами и купить билет в Сан-Диего или в Санта-Барбару – туда, куда автобус уходит раньше. С отважной решимостью упростить свою жизнь и одним махом очистить ее от всего того зла, что нависало над ней в последнее время…
Но в конечном итоге леность Патти – ее нежелание связываться с неизбежными, но утомительными мелочами: поездкой на автобусе, поиском квартиры, поиском работы – вынудила ее отказаться от этого решения. В сравнении с такими скучными первыми шагами привлекательность бесконечно интересного и знакомого Голливуда стала только сильнее.
Значит, она останется здесь. Понимание этого не притупило ощущения свободы. Ее ноги ступали уверенно, они были как дома на этих тенистых, бугрящихся от корней тротуарах. Патти шагала радостно, взирая на свою жизнь с новообретенной бесстрастностью и легкостью. Какие параноидальные страхи ее терзали! Теперь они казались туманом, который ее воспрявший дух мог разогнать одним дыханием.
Патти свернула в тихий зеленый квартал, над которым нависали высокие и старые перечные деревья, и прошла немалую его часть, прежде чем поняла, что на другом конце его перерезает автострада. Но указатель сообщил ей, что справа есть небольшая дорожка, так что она продолжила идти. Через несколько домов она увидела очень толстого человека в комбинезоне, тащившего через лужайку громадную немецкую овчарку.
Патти заметила, что у тротуара припаркован новенький коричневый фургон, и немедленно опознала и его, и мужчину. Это был один из двух фургонов, принадлежавших приюту для животных, которым руководил Жирная Морда, а мужчина был одним из двух работавших на него звероловов.
Толстяк накинул упирающейся зверюге на шею приделанную к палке петлю. Когда Патти приблизилась, он остановился и подозрительно на нее посмотрел. Утопающий в плюще коттедж, на лужайке которого он стоял, был темным, закрытым и казался заброшенным – как и весь квартал, – и Патти подумала, что зверолов мог заметить собаку случайно и теперь считает, что та принадлежит ей. Она улыбнулась и покачала головой на ходу.
– Она не моя! Я тут даже не живу!
Почему-то от того, как ее слова отдались эхом в тишине улицы, Патти стало не по себе. И она была уверена, что, услышав их, зверолов прищурился. Высокий, круглый и гладкий, лицом он напоминал своего работодателя, но был вовсе не так приветлив. Левая нога у него была деформированной и раздутой, а живот – невероятно большим, но комбинезон все это милосердно скрадывал. Зеленая бейсболка на голове зверолова каким-то образом заставляла его казаться еще более неуклюжим и тупоумным.
Но, приближаясь к нему, уже желая развернуться и побежать в обратную сторону, она вдруг ощутила в этой неопрятной фигуре поразительную силу. Зверолов замер в полуприседе, на середине оборота – не самое устойчивое положение. Собака – чьи лапы и морда свидетельствовали о примеси крови сенбернара – весила не меньше ста семидесяти фунтов и яростно сопротивлялась, но тяжелые руки почти не двигались. Патти сместилась к краю тротуара, притворяясь, будто боится овчарки, что было нелепо, учитывая ее беспомощность, и поспешила пройти мимо. Рука зверолова как будто рассеянно затянула петлю. Голова собаки словно раздулась, ее метания сделались спазматическими, стесненными сильнейшей мукой. И одновременно с тем, как он начал постепенно душить животное, зверолов оглядел квартал и загородил дорогу Патти, без труда вытащив собаку за собой.
Они стояли лицом к лицу, очень близко. В голове Патти стремительно разворачивалась отвратительная математика угрозы: масса, сила, время – ему хватало всего. Следующая пара мгновений может стать для нее роковой. Зверолов способен прикончить собаку одним рывком, бросить ее, схватить Патти и затолкать в фургон. Овчарка и впрямь была уже на грани смерти. Зверолов мерзко ухмыльнулся, и его дыхание – вонючее и почему-то холодное – обдало лицо Патти. А потом с его глазами что-то случилось. Они начали закатываться, как бывает, когда мужчина кончает, но белки были не белыми – они были абсолютно черными – два гладких обсидиановых шара, затмевавших снизу водянистую синеву радужек. Патти втянула в легкие воздух, чтобы закричать. На улицу вывернуло такси.