ы на абсолютную неподвижность. Глаза Патти застелили слезы. Она вывалилась в гостиную, упала на диван и разрыдалась.
– Господи Иисусе, – повторила она; на этот раз тихо.
Патти нашла в кухне полотенце, завязала им нос и рот и вернулась в спальню. Пусть Шери хотя бы не валяется на полу, наполовину скрытая от глаз, как сломанная игрушка. Ее измученное эксплуатацией тело получит хотя бы частичку того уважения, которого не давала ей жизнь. Патти склонилась и ухватила Шери за ее милые голые плечи. С силой потянула и повалилась на спину, потому что то, что она прижимала к своей груди, было слишком легким и не нуждалось в таких усилиях. Патти держала не Шери, а жуткий огрызок верхней части ее тела: голову и плечи Шери, единственную руку… ее смешных толстеньких ножек, над которыми они часто посмеивались, больше не было, она заканчивалась обугленными голыми ребрами. Словно маленькая девочка, сжимающая чудовищную куклу, Патти лежала и крепко обнимала то, что вынуждало ее кричать, кричать не останавливаясь.
В
алиум. Компазин. Мелларил. Стелазин. Прекрасные разноцветные таблетки и капсулы. Яркие столпы, державшие на себе Храм Отдохновения. Долгие дни с туиналом и телевизором; потные ночи и тихие, сонные утра. Патти провела в больнице больше недели.
Она нашла все, что осталось от ее подруги. Расчленение кислотой оказалось чем-то новеньким, и Шери попала в новости, но в мире трупов в мусорных мешках и массовых захоронений в тихих задних двориках даже о такой смерти не стали бы говорить слишком долго. Растерянность Патти заставляла ее звонить расследовавшим это дело детективам не меньше раза в день. Они с грубоватой тактичностью выслушали, как она бестолково перечисляет все, что знает о жизни и прошлом Шери, но вскоре поняли, что ничего полезного от нее не дождутся.
Патти отчаянно хотела бы отдохнуть не засыпая, но ее поддерживаемый лекарствами покой всегда омрачался неясным страхом. Даже из самой бездумной прострации ее могло вырвать внезапное ощущение, что количество окружающих ее людей постоянно уменьшается – что они сбегают или исчезают, что больница и даже сам город пустеют вокруг нее.
Она винила в этом больницу с ее постоянным потоком тел, прибывавших и убывавших на неслышных каталках. Патти прописали щедрые дозы валиума и отпустили ее, изголодавшуюся по обществу подруг, домой. Любезный врач, покидавший здание вместе с ней, подбросил ее на машине. Жутко стыдясь своей профессии и своего мира, Патти попросила высадить ее у кофейни в нескольких кварталах от «Парнаса». Когда врач уехал, она пошла пешком. Закат только начинал выцветать. Был вечер субботы, но она пришлась на середину трехдневных выходных (как Патти с удивлением узнала от врача), и дороги с тротуарами были непривычно пустыми.
Почему-то эта картина напоминала ей маленький городок в воскресенье, и внутри у Патти пробудилась и забилась в тяжелых валиумных оковах тревога, как будто подтверждались ее пугающие галлюцинации. Чем дольше она шла, тем сильнее становился страх. Она представила себе опустевшее фойе «Парнаса», и ей показалось, что все машины начинают сворачивать с улицы, по которой она идет, и очень скоро на милю в обе стороны здесь не останется никого.
Но тут она разглядела множество оживленных фигур за такими родными витринными окнами. Патти заспешила к ним и, стоя в счастливом возбуждении на светофоре, увидела Жирную Морду в окне его кабинета. Он заметил ее в ту же самую секунду, просиял и подмигнул. Патти помахала ему, улыбнулась и испустила глубокий вздох облегчения, едва не разревевшись. Вот настоящее лекарство – не таблетки, а дружеские лица членов родной общины! Теплые чувства и простая соседская приветливость! Она побежала вперед, едва зажегся зеленый свет.
Перед дверью она на мгновение задержалась, потому что Арнольд адресовал ей из глубин своей деревянной пещеры влажную напряженную улыбку, от которой Патти бросило в дрожь, хоть она и поняла, что эта гримаса была чем-то вроде боязливого приветствия. В его взгляде читались такие… сомнения. Но потом она распахнула стеклянные двери и окунулась в теплую волну криков, и объятий, и шуток, и подтруниваний.
Так приятно было купаться в этой яркой, буйной общности. Она сообщила портье по телефону, что ее выписывают, и на протяжении пары часов те друзья, до которых долетела эта весть, заглядывали, чтобы ее поздравить. Патти наслаждалась всеобщим жалостливым вниманием, принимала маленькие подарки и отвечала на них растроганными благодарными поцелуями.
Это должно было продлиться дольше, но вечер выдался странный. В городе почти ничего не происходило, и у всех были дела в «Окснарде», или «Энсино», или в каких-нибудь других неожиданных местах. Несколько девочек остались работать в привычном месте, но пустовавший в такой ранний час отель заразил их меланхолией. Патти проглотила еще пару таблеток валиума и попыталась притвориться, что мирно отдыхает в кресле. Чтобы побороть ворочавшееся внутри беспокойство, она взялась за книжку в мягкой обложке, оказавшуюся среди подарков, – она даже не заметила, кто ее принес. На обложке было жуткое лицо и название – «Хребты безумия».
Если бы Патти не нуждалась в каком-нибудь сильном отвлечении, в каком-нибудь тяжелом балласте для своей кренившейся души, она никогда не разобралась бы в цицероновых ритмах этого повествования. Но после того, как она с пугливым упрямством одолела несколько страниц, мутная река прозы неожиданно просветлела, подхватила ее и повлекла по течению своей ясности. Валиум, похоже, поспособствовал непривычной сосредоточенности Патти, и там, где ей не хватало словарного запаса, она совершала изящные скачки умозаключений и всегда приземлялась на нужное значение.
И вот на протяжении нескольких часов в постепенно пустеющем фойе, выходившем окнами на постепенно пустеющий перекресток, она прошла по ледяным землям невозможного и спустилась в холодные, глубочайшие подвалы Мира и Времени, где в осколках изображений проглядывали невообразимые эпохи минувшего, а гигантские разумные создания до сих пор бодрствовали, и питались, и насмехались над светом.
К своему удивлению, прочитав две трети книги, Патти начала находить в ней подчеркнутые абзацы. Во всех них говорилось о шогготах. От одного этого слова по коже у Патти шли мурашки. Она поискала дарственную надпись, которая могла бы ей что-нибудь объяснить, на внутренней стороне обложки, на титульном листе, но ничего не нашла.
Отложив книгу в предрассветный час, она сидела в почти полном одиночестве, даже не замечая этого. Что-то пыталось пробиться к ней из глубин памяти, что-то, чего память не желала признавать. Патти поняла, что, прочитав книгу, взвалила на себя таинственное и страшное бремя. Ей казалось, что ее оплодотворили инъекцией запретного знания, чей отвратительный плод – почти ощутимая физически масса неясного ужаса – зрел теперь у нее внутри.
Патти заночевала в номере на третьем этаже «Парнаса», потому что даже самые простые действия вроде вызова такси были окутаны покровом тщетности и неявной угрозы. Стоило ей лечь на кровать, как утомленный разум провалился сквозь прогнивший пол сознания прямиком в бездну снов.
Ей снился город, похожий на Голливуд, но стены и тротуары в нем были отчасти живыми и предчувствовали приближение чего-то, находившегося уже совсем рядом. Все дома и улицы города ждали в холодном поту под затянутым черными тучами небом. Сама Патти, как она вдруг осознала, была сердцем и душой города. Она лежала в нем, и его безбрежный холодный страх был ее страхом. Она лежала, откуда-то зная, что за твари подбираются к ее гигантскому телу. Она знала, что они обитают в огромных слепых безднах, где стоят стены, превосходящие возрастом все, что только есть на лике Земли; она знала, как давно и как коварно они пытались достичь ее корчащихся границ. Они были гигантскими червями, или медузами, или просто огромными кляксами кипящей плоти. Они пробрались на ее опустевшие улицы, скользя к единой цели. Она лежала, точно падаль, которая живет и ощущает, как ее пожирают черви. Она лежала в своей центральной цитадели и была тем лакомым кусочком, который они стремились заполучить, и песнь похоти вырывалась из их отвратительных, разъедающих все ртов.
Патти проснулась поздним воскресным днем, вымотанная и с мертвым сердцем. Она сидела на кровати, глядя, как большая зеленая муха терпеливо бьется в стекло, сквозь которое льется золотой свет. Та бесконечно пыталась побороть неодолимое, тараня преграду своей хрупкой драгоценной головой. Во внезапном приступе ярости и боли Патти сорвалась с кровати и схватила блузку. Она подбежала к окну и убила муху своей льняной палицей.
Через улицу, в окне, которое было всего на этаж выше ее собственного, сидел Жирная Морда. Какое-то время Патти просто таращилась на него, стыдясь своей мелкой жестокости, но согреваясь улыбкой доктора, полной доброго понимания, словно он видел то отчаяние, из которого родился этот поступок. Она неожиданно сообразила, что на ней нет ничего, кроме лифчика.
При виде того, как она вздрогнула, он улыбнулся чуть веселее, и Патти поняла, что он понимает и то, что это случайность, а не уловка проститутки.
И поэтому, охваченная стремительным возбуждением, она превратила это в кокетство и изящным движением прикрыла грудь блузкой. Она воплотит свою фантазию и нежностью изгонит кошмары, заполонившие ее жизнь. Патти с улыбкой указала на себя, а потом, вопросительно, на Жирную Морду. Как он просиял! Не показалось ли ей, как увлажнились его глаза и губы? Он энергично кивнул. Патти продемонстрировала большим и указательным пальцами, что скоро придет. Отходя от окна, заметила, как по тротуару приближается стайка пациентов гидропатической клиники, некоторые – с бродячими собаками на поводках.
Это ее обеспокоило, и Патти мылась медленнее, чем собиралась. Прибытие пациентов не только создавало потенциальные препятствия для встречи – оно к тому же напомнило ей о зверолове, и это воспоминание охладило ее сексуальный пыл. Патти медленно спустилась в фойе. Там никого не было. На улицах царило воскресное запустение, редкое для этой части города. Неожиданно Патти захотелось вечеринки. К черту извращенцев-благотворителей. И как раз когда она остановилась у окна, к отелю подъехала машина, полная ее подруг, которые замахали ей, приглашая присоединиться.