И она почти это сделала – но потом заметила в машине сестру Шери. Патти содрогнулась от такого близкого напоминания и с улыбкой махнула им, чтобы уезжали. А потом вышла на улицу. Нет. Эти пациенты с их дворнягами сделали здание напротив слишком неприятным для нее.
Она повернула к любимому бару. Арнольд выскочил из своего киоска и попытался ухватить ее за руку.
Патти была на взводе и успела отскочить. Арнольд, похоже, боялся отходить далеко от киоска и не стал ее догонять, но взмолился ей вслед:
– Пожалуйста, Патти! Подойди и послушай!
И неуловимое воспоминание о прошлой ночи ударило Патти, точно молния. Слово «шоггот» было таким пугающим, а история в книге – такой знакомой, потому что именно об этом говорилось в том письме! Ее поразило, что она сумела полностью выкинуть то угрожающее послание из головы. А ведь оно перепугало Шери в ночь перед ее смертью. Его передал Патти Арнольд – и книгу тоже! Вот о чем говорил его взгляд. Красное слабоумное лицо умоляюще таращилось на нее.
– Пожалуйста, Патти. Я кое-что знаю. Подойди…
Он рванулся вперед, чтобы схватить ее руку, и Патти с визгом отскочила, вновь оказавшись быстрее. Арнольд, лишившийся защиты своего киоска, испуганно застыл. Патти подняла взгляд и с восторгом увидела, что Жирная Морда смотрит вниз, на Арнольда – не дружелюбно, но гневно. Продавец газет разинул рот и забормотал, как будто оправдываясь перед тротуаром:
– Нет. Я ничего ей не сказал. Я только намекнул…
Патти радостно перебежала улицу и через несколько мгновений уже летела вверх по ступенькам, по которым еще недавно поднималась с такой неохотой.
Давящая атмосфера, встретившая ее в этих немых коридорах в прошлый раз, никуда не делась – в каком-то смысле страх был их частью, – но Патти ее обгоняла. Захваченная солнечной фантазией, она двигалась слишком быстро, чтобы ее одолела эта тяжесть. Она пробежала по коридору четвертого этажа и, достигнув двери, у которой Шери тогда с хихиканьем опустилась на колени, а она сама струсила, схватила ручку и постучалась, одновременно врываясь внутрь – настолько безудержным было ее стремление к милосердному здравомыслию. Жирная Морда сидел за большим письменным столом у окна, через которое Патти всегда его видела. Ноги у него оказались уродливее, а живот – толще, чем у его пациентов. Это вызвало у нее приступ веселья, но не переменило ее амурных намерений.
Он был одет в просторные медицинские халат и штаны. Ботинки у него были массивные, черные, на ортопедической подошве. Такое тело в отсутствие доброй души могло бы вызвать отвращение. Его же, озаряемое сверху теплым маяком улыбки, казалось всего лишь отеческим, приболевшим – милым. Откуда-то донеслись отдающиеся эхом, как в большом закрытом помещении, плеск воды и голоса животных – странным образом сливающиеся. Но Жирная Морда заговорил:
– Дорогая моя, – сказал он, пока что не поднимаясь, – вы делаете этого глубокого, глубокого старика очень, очень счастливым!
Голос его был чудом, от которого спина Патти покрывалась мурашками сладострастия. Это был странный голос, тонкий и дрожащий, пронизанный словно бы сыгранными флейтой нотками серебряной чистоты, греховно мелодичный. Этому голосу были знакомы соблазны, о которых Патти, возможно, и мечтать не могла. Она лишилась дара речи и выставила руки в робкой попытке защититься.
Он вскочил на ноги, и искрящий задор, с которым двигалась его огромная туша, послал новый разряд по громоотводу нервов Патти. На своих слоновьих ногах он резво, точно кот, подскочил к двери позади своего стола и с поклоном пригласил гостью войти. Голоса животных и шум клокочущей воды с обновленной громкостью хлынули из проема. Озадаченная, Патти переступила порог.
В комнате стояла лишь одна похожая на чашу гидропатическая ванна. Стены были из голого бетона, за исключением одной, с рядом закрытых ставнями окон, сквозь которые и лился мокрый шум. Патти наконец-то одолела неверие и приняла факт, с которым боролась все это время, – эти собачьи бульканья и кошачьи вопли были свидетельством мук и отчаяния. Это были не звуки больницы. Это были звуки пыточной камеры. Дверь захлопнулась с поразительно громким стуком, за которым последовал резкий щелчок. Жирная Морда, воодушевленно расстегивая халат, сказал:
– Ну же, загляни туда, милая, наивная блудница! О да, о да, о да… скоро мы все будем пировать сладчайшей плотью – мужчин и женщин, а не жалкого зверья!
Патти с открытым ртом внимала жуткой музыке его речи, с трудом улавливая ее смысл. Доктор стягивал штаны. Как оказалось, под одеждой у него был сложный резиновый костюм, весь перетянутый застегнутыми на пряжки ремнями. Ошеломленная Патти открыла ставню и заглянула в окно. Она увидела огромный закрытый бассейн, на существование которого намекали звуки, но не той формы и не того ярко-синего хлорного цвета, которые она ожидала увидеть. Перед ней зиял огромный слизисто-черный грот, обрамленный грубыми, поросшими бородой водорослей камнями циклопических размеров. В темном, вязком бульоне его вод кишели огромные бесформенные силуэты…
Разглядев эти силуэты, она с отчаянной поспешностью отвела от них взгляд; и все же видела их на несколько долгих мгновений дольше, чем мог вынести ее рассудок. Кошмар не должен был вот так просто открыться перед ней, такой головокружительно близкий к Реальности. То, что силуэты оказались теми самыми бурлящими амебами, теми самыми коварными титаническими опарышами, которых она видела во сне, было лишь половиной ужаса. Второй половиной стали человеческие головы, венчавшие тела всех этих кипящих оборотней, нелепые наросты на кошмарных массах, – и еще дождь перепуганных животных, что падали из клеток над бассейном и в своей бешеной панике становились игрушками и пищей для студенистых чудовищ.
Патти с разинутым ртом повернулась к Жирной Морде. Тот стоял у широкой пустой ванны, трудясь над сложной системой пряжек на груди.
– Ты понимаешь, милая моя? Пожалуйста, попытайся! Ужас сделает твой вкус острее. Фатой тебе послужит кровь, что застит гаснущий твой взгляд… Видишь ли, нам проще поддерживать форму с помощью вот таких костюмов. Мы могли бы сымитировать все тело целиком, но для этого требуется куда больше сил и сосредоточения. – Он расстегнул последнюю пряжку, и ряд ремней резко разошелся. Тягучий пурпурный студень хлынул из костюма в ванну. Патти бросилась к двери, но у той не было ручки. Срывая об нее ногти и крича, она вспомнила муху у окна и услышала, как Жирная Морда вновь заговорил у нее за спиной:
– Поэтому мы имитируем только голову и никогда ее не растворяем, чтобы не допустить ошибок при воссоздании и не пробудить подозрений. Пожалуйста, сопротивляйся!
Патти оглянулась и увидела, как огромные щупальца, похожие на чудовищные и комичные фаллосы, вырвались из ванны, полной непрерывно бурлящей слизи. Она закричала.
– О да! – пропел Жирная Морда, качавшийся теперь на пурпурных волнах. Руки Патти задымились там, где в нее впились щупальца. Они оторвали ее от пола легко, точно сопротивляющегося таракана.
– О да, милая девушка, – подруг заменят Страх и Боль, проклятья будут вместо клятв…
Когда он поднял ее над кипением своего едкого тела, Патти увидела, как его глаза закатились и почернели. Он окунул ее ноги в себя. Прежде чем шок лишил ее сознания, Патти успела в последний раз обратить жалкое орудие своего голоса против массивных стен. Она билась, когда ее ноги опустились в обжигающий студень, билась, пока не растворились туфли, пока от ступней и щиколоток не расползлись в алчной субстанции Повелителя шогготов туманности разжижающейся плоти. А потом ее биение замедлилось, и она еще глубже погрузилась в…
Nemo me impune lacessit
– Монтрезоры – старинный и плодовитый род, – сказал я.
– Я забыл, какой у вас герб?
– Большая человеческая нога, золотая, на лазоревом поле. Она попирает извивающуюся змею, которая жалит ее в пятку.
– А ваш девиз?
– Nemo me impune lacessit! [4]
Эдгар Аллан По. Бочонок Амонтильядо[5]
Что я чувствовал, смотря, как арендованная машина в рябых тенях свернула на подъездную дорожку в тот ветреный полдень? Как они вылезают из салона, щурясь, оглядывают грубоватый фасад моего милого Штернбрюкке? Что я ощутил, когда понял, что наконец-то их заполучил – особенно вот этих двоих? Ах, как сладко смятение сердца! Конские каштаны на лужайке ревели на ярко-синем ветру подобно кострам, каждое дерево – ликующее множество, и все же в душе я кричал и радовался свыше всех! Разве способен экстаз плоти сравниться с первым привкусом грядущей, бесповоротной мести?
Разминая ноги, они осматривали дом и участок, позами выражая то ли скучающую непринужденность, то ли шутливое недоверие, и все же пантомимы отдавали нервозностью. Как могли они не чувствовать себя не в своей тарелке? Как не замечали собственной безвкусной пестроты на пороге векового величия?
Она, конечно, держалась весьма достойно и манерно – моя бывшая жена, моя Валери, – но только вяжется ли так высоко задранный нос с искренней радостью? Ее жеребец – ее хахаль, Порно Принц, – то и дело зевал, демонстрируя, что Штернбрюкке ему не подходит и интересует не больше, чем спортивная куртка, жмущая под мышками. Беспокойство его было тусклым, невыразительным. Натали, моя бывшая свояченица, изучала дом свирепым взглядом. Всякую вещь и человека, не способных подпитать ее оскорбленное чувство личной значимости, она презирала и, несомненно, вменяла чудному на вид Штернбрюкке в вину то, что он напоминал ей о собственном невежестве.
Как видно, Бо Бек – толстый и бородатый четвертый пассажир – взволнован был меньше всех: закончив осмотр, он насмешливо скривился, словно узрел банальность. Он работал звукорежиссером и оператором, и мне была приятна его непринужденность, ведь ему предстояло стать моим первым проектом того дня.