А затем его накрыло прекраснейшее онемение. Он разговорился, задушевно юморил, и мне выпала честь увидеть Внутреннего Человека. Он сказал, что всегда считал меня странным, но все же серьезным стариком. Cказал, что Валери – так, «симпатичная пустышка». Признался, что сам часто пользовался ее благосклонностью, и приязненно выразил надежду, что из-за этого между нами не будет никаких обид.
Он сказал, что секс больше не в моде. Фильмы о смерти – вот новое веяние. Хвастался, что готов снимать их с иным размахом и воображением. Кроме шуток! Я все еще слышу его – слышу, как он, хихикая, мяучит мерзости, разлетающиеся слабым эхом среди петляющего по обе стороны от нас искусства Ктулху. Насколько чудовищным он себе казался, каким могущественным себя воображал, гордясь тем, что, как он считал, было его Злом. Ха-ха! Разве ничтожная аморальная импульсивность – зло? Существа на потревоженных светом стенах плавно извивались и прыгали, устраивая перед нами транскосмический авангард, стояли во главе нашей процессии с мрачным ликованием, и от восторга мне хотелось танцевать и ущипнуть мою мясистую жертву за потные щеки. Впереди показалась дверь.
– Все они ходячие мертвецы, – вдруг радостно заявил Бек. – Сифилис, глисты, туберкулез, все эти отсталые, рак – и им подобные. Просто хотят добыть денег, чтобы вскоре умереть ни за что! То есть скажу прямо: они – ненужное мясо, верно? А так смогут оставить после себя кое-что мамасите или еще кому, понимаешь?
Мы стояли перед железной дверью, украшенной рунами. Я выдвинул засов, но открывать ее не стал. Ухмыльнулся гостю. Злобно скосился на него, что его очень удивило, ведь при нем я всегда вел себя скромно.
– Ненужное мясо, – повторил я. – Какая поэзия, мистер Бек. Вы поэт. Ненужное мясо. Пустые, лишенные души и разума куски говядины, что говорят, едят, пьют, умирают и зарабатывают деньги – по крайней мере, пытаются.
Повисла тяжелая тишина; Бек прищурил поросячьи глазки, словно хотел меня напугать. Я послушно прижался к двери, как самоуверенный педант, внезапно испугавшийся более сильного противника. Бек расплылся в свирепой улыбке и бросился на меня. Я толкнул дверь плечом, и мы вместе ввалились внутрь, и только он пересек порог, я, толкнув, закрыл дверь и задвинул щеколду.
Я покойно стоял, ведь в притворстве более не было нужды, и направлял на Бека фонарь, пока он… А он уже и забыл о моем оскорблении, попав в зловонную комнату; нырнув в ее ужасный смрад, он пошатнулся и припал к стене. Схватился за живот, начал давиться и не удержался – его вывернуло на каменный пол. Я отвернулся и произнес огненный слог, отчего факелы по стенам большой круглой комнаты зажглись.
Когда желудок Бека успокоился и он выпрямился, бледный и потрясенный, чтобы осмотреться, то не успел изумиться при виде факелов – его внимание привлекли ржавые решетки, вставленные в пол площадью в четверть акра, и огромный, застарелый алтарь, возвышающийся в центре. Я восторженно обратился к нему с широким жестом:
– Узрите! Солгал ли я вам? Каменные мешки, темницы! К тому же очень древние, мистер Бек, и в разы глубже, в разы… вместительнее, чем традиционные. О да! И знаете что, дорогой мистер Бек? О великие древние и верховные боги! Попробуйте догадаться! Эти самые темницы не стоят без дела. Они содержат настоящих древних пленников. Подлинных! О да, настолько подлинных, что вам в жизнь не догадаться. Знаете ли вы, что такое шоггот? Не хотите ли познакомиться?
– Нет! – закричал он; я подумал, что надломленный вой разорвет ему горло.
Ведь под градом моих насмешек он различил, – видите ли, он услышал, как титан, хлюпнув, всколыхнулся, пустив еще больше зловонных потоков сквозь железные прутья. Бек, как и я, ощутил вязкое шевеление громадной массы по базальтовому основанию пола.
Он не отмахнулся от дурного предчувствия, не стал! Его ни с чем не спутать. И даже когда Бек впился в меня взглядом, с зияющей, будто сломанной в шарнирах челюстью, бархатные перекаты и глухой стук, словно пленный прибой, доносились снизу и отдавались эхом в ногах. Он застонал.
– Что такое? – напевно поинтересовался я. – Мистер Бек чем-то встревожен? Не хочет ли он, случаем, вернуть билет и покинуть шоу? Вы только послушайте!
Резким тоном я крикнул в пол:
– Кар-датт, Шоггот! Хин-гйя, Хин-гйя!
Из-под решеток прорвался влажный, всасывающий звук и снова повалили густые миазмы отвратительной вони. Бо Бек развернулся и вцепился в дверь, но та не поддавалась. Я крикнул ему:
– Вы что же, отказываетесь от встречи с шогготом? С самым что ни на есть подлинным и уникальным существом! Подойдите же, скажите, что примете его объятия! Оно жаждет прижаться к вам, ведь так редко выходит в мир!
Бек снова завопил – на этот раз невнятными, неразличимыми звуками. Он так отчаянно дергал задвижку, что исцарапал пальцы до крови, и неуклюжие движения по грубому железу сопровождались скользким, крысиным звуком.
– Что же, – сказал я. – Раз вы настаиваете, что хотите уйти, вам понадобится ключ.
Я протянул его Беку, и тот резко бросился на меня, как кабан, покидающий укрытие. Я замахнулся, и серебряная в свете огней дуга со звоном оборвалась на алтаре.
Бек остановился, выждал один судорожный вдох, и направился за ключом; остаться в комнате он страшился больше, чем пройти в ее центр. Пока он бежал, я произнес необходимый слог – самая крупная решетка, простонав петлями, распахнулась настежь. Взвыв, Бек рухнул на огромный помост из залитого кровью камня, и в это мгновение черный гейзер шоггота рванул фонтаном из открывшейся ямы.
Он хлынул океанским валом, окружая алтарь черной пеной, пронзительно гудя безумной, космической жадностью.
Он возвышался и вздымался над толстяком, обратившись в пульсирующий, жилистый навес, и обрушил шквал кипящих щупалец. Там, где они скрутили руки Бека, кожа оператора задымилась. Он выл и бормотал, теряя рассудок, в то время как шоггот, зная мою волю, не заглотил его, а погрузил питательные щупальца в затылок толстяка – так, как вставляют ложку в яйцо, чтобы вычерпать содержимое. Бо Бек разинул рот и выпучил глаза; и пока угасал его аппарат познания, испытывал каждое касание, разрыв и голодное повреждение его тканей!
Солнце висело над горизонтом, когда я пересек лужайку меж любимых деревьев. Меня охватила гордость художника, ибо я с непревзойденным мастерством изобразил правосудие. И тут ко мне, словно предзнаменованием дальнейшего триумфа, широкими шагами приблизилась Натали, и в аистиных лапках сквозило негодование.
Для Натали, глупой женщины, кичащейся умом, правосудие не могло случиться без огласки. Преподнесенную правду она различать не умела, но могла осознать собственную слепоту в окружении истины.
– Монти, – начала она резко и властно, – хватит. Я серьезно. Идиотские диалоги мы убираем. Выучили они все назубок, но звучит все ужасно нелепо, будто они плюются или… задыхаются. Зрители будут смеяться! Атмосфера кадра будет испорчена!
Я одарил ее печальной, отеческой улыбкой и поймал взгляд женщины, словно воскресил в памяти нежное и болезненное воспоминание.
– Натали, – сказал я, – моя дорогая, я как раз собирался заняться розами. Не хотели бы вы на них взглянуть? Закатный свет придает им неописуемое великолепие.
– Черт возьми, Монти, хватит дурачиться! Что ты несешь? Какие розы?
– Моя дорогая, я приглашаю вас не просто взглянуть на розы. Видите ли, мы с Роджером не были до конца откровенны с вами. Мы заключили определенные соглашения, о которых никто из вас и не подозревает. Но теперь же, честно говоря, я начинаю сомневаться и даже стыжусь, что принял участие в обмане.
Я зашагал вперед, и она, дернувшись, словно рыба, попавшая на крючок, потянулась за мной. Я продолжил, замедляя речь вздохами раскаяния и страдальческими паузами.
– Видите ли, моя дорогая… Вы редко бывали ко мне благосклонны… И даже приложили немало… усилий, чтобы сестра развелась со мной. И все же, несмотря на это… Не могу отделаться от ощущения, что вы единственная беспристрастная сторона, способная выслушать меня без предубеждения, оправдать мое доверие – по крайней мере, на краткий срок.
Теперь она шагала рядом, ловя каждое слово.
– Ничего не обещаю, Монти. Сначала хочу понять, что происходит.
Мы обогнули восточный угол дома и пошли по посыпанной гравием дорожке, обсаженной тисами и кедрами. Несколько мгновений я шел молча, скривив лицо, будто приготовившись к унизительному разоблачению.
– Понимаете, моя дорогая, Роджер не задумывал этот фильм и не вложил ни цента в его создание. Отнюдь, ему заплатили четверть миллиона за то, чтобы он притворился, будто задумал снять картину; притворился, что работает над ней; притворился, будто ему совершенно случайно пришла в голову идея использовать Штернбрюкке в качестве съемочной площадки, когда он узнал, что у меня во владении такой особняк. Признаться, это я рассказал ему о доме. Пришел к нему с детальным предложением и авансовым чеком на сто тысяч долларов в кармане. О, но подождите, моя дорогая, это еще далеко не все!
Она остановилась и сжала кулаки.
– Вот сукин сын! Сокращения бюджета, значит! Перевел меня на проценты с продаж! Вот ублюдок! Навешал лапши! И все, что…
– Боже, – вздохнул я, – этого я и боялся. Больше не стоит вам ничего говорить. Понимаю, что вы наверняка отправитесь рассказывать все остальным. Напрасно я надеялся найти в вас сочувствие к гротескным причудам одинокого старика!
Я бросился, словно в отчаянии, прочь. Натали не терпелось вернуться к остальным и с торжествующим кудахтаньем сообщить поведанный секрет, но больше этого она жаждала вызнать все до последнего. Прежде чем пропасть меж нами не стала непреодолимой, она бросилась следом за мной, ворча, что ничего не обещала, но обязана все выслушать.
Делая вид, что меня терзают стыд и сомнения, я увел ее как можно дальше, не проронив ни слова. Мы миновали сады, огороженные флигелями Штернбрюкке; лишь когда они остались далеко позади и мы спускались по откосу, я продолжил. У подножия склона – куда мы и направлялись, – находился дендрарий, а сразу за ним – мой ненаглядный сад роз.