– Хуже всего, моя дорогая, – сказал я дрожащим голосом, – что наверняка повергнет вас в шок, так это то, что прибыль Роджера, которую он задумал так нечестно присвоить втайне от вас – на чем я и настаивал, понимаете! – так вот самое поразительное, что прибыль эту он так никогда и не потратит, потому что Роджер всецело находится вне земного пространства и времени. Да, Натали, его похитила Сущность – намного древнее, чем сам земной шар; Сущность, которую призвал я.
Тут я дошел до того, что схватился за голову и поспешил вперед, как безумец, бегущий от собственных мыслей, со стоном излагающий сбивчивый монолог в милосердном сумраке дендрария. Натали нырнула в тень листвы за мной и догнала меня, когда я прислонился к благоухающей жакаранде и слабо качал головой.
– Да что с тобой такое? Монти! Что за несусветную чушь ты несешь? Отвечай же! Где Роджер?
Я обратил на нее полные слез глаза.
– О, Натали, Натали! Мне во многом нужно сознаться, но простому человеку так трудно будет все понять! Я чернокнижник! Мне более двух сотен лет, и за все это долгое время мне удалось сблизиться с расой существ, о существовании которых догадывались лишь самые безумные провидцы! Одно из них как раз и забрало Роджера! О, постарайтесь поверить мне, Натали. Я знаю, сделать это будет трудно, но я готов привести доказательства. Мои розы – и есть доказательство, что можно увидеть и потрогать.
Вероятно, тут ее разум оказался до боли перегружен, поскольку она вспылила.
– Монти, если ты думаешь, что я буду стоять и выслушивать твой бред, то ты глубоко ошибаешься. Прямо сейчас ты выкладываешь мне все как есть, или я зову Камина и Бо, и они вытрясут из тебя правду.
Я выпрямился, выражение лица застыло маской ледяного презрения. Я заговорил медленно, но пылко:
– Жалкая, глупая Натали. А я ведь верил, что вы разумны. Был готов преподнести вам букет моих роз, моих транскосмических югготианских роз, маркированных, с детально задокументированным внеземным происхождением – у меня даже имеется монография собственного авторства об их природе и сути. Но теперь я понимаю, как ошибся в своей оценке. Вы, конечно, невежественны, но невежество – не признак глупости. Нет, отличительной чертой глупца является неприятие предложенного знания, отрицание очевидных доказательств!
В нашу первую встречу много лет назад Натали неверно истолковала мою природную сдержанность и приняла ее за охладелое профессорское презрение к ее умственным способностям только за то, что она – женщина. Прояви я больше энтузиазма, восхищаясь ее высказываниями и «соображениями» (как она их называла), мы могли бы стать друзьями, но так вышло, что с самого начала она сочла меня врагом. Но я задел за нужную струну, дабы привести Натали в соответствие с моим замыслом. Пробуждая в ней ярость и желание доказать свою правоту, я в то же время преподносил ей затейливые доказательства безумия, с помощью которых она с легкостью могла выставить меня на посмешище перед любой аудиторией, которую была способна собрать. И пока я говорил, на ее лице расходилась жестокая, ироничная усмешка, а когда я замолчал, она ответила, чуть ли не дрожа от счастливого гнева:
– Ты правда так поступишь, Монти? Правда подаришь мне букет, пометишь каждый цветок и собственноручно их классифицируешь? Что ж, действуй. Веди меня к ним. Поглядим на твои доказательства!
Мы поспешили по тропинке дендрария; тени листьев скользили по плечам, как нежный, призрачный дождь, в то время как ветерок доносил до нас сухой, дождливый шепот. Мы направились к дальней опушке, где земля обрывается в небольшую долину, по которой мы с Беком недавно прогуливались. Внизу, в самом начале склона, нам открылся акр роз; они сияли за кованым забором.
Я говорю «сияли», но слово это не передает их вида в полном объеме. Разнообразный, сочный багрянец бутонов отражал золотистые сумерки, прельщал взгляд и воспалял душу. Так, должно быть, сверкают инопланетные закаты в великолепных, ядовитых атмосферах, что существуют в световых годах пространства и времени от Земли. Набухшие, чувственные цветы нежились, превосходя бесстыдством даже благоухающих одалисок Вавилона, и наливались, как вампиры, солнечным шафраном и медью.
Ни одного человека в здравом уме не оставила бы равнодушным инаковость моего сада. Натали, верившая в бесконечность реальности, оказалась у порога, за которым та вдруг резко обрывалась. И все же, вопреки изумлению, она пустилась вперед, перехватывая инициативу. Ибо Странность надлежит атаковать. Вперед, Натали! Пусть она отступит перед вашим, более правильным мнением! Розам, подобным этим, нельзя цвести под вашим любимым земным солнцем. Мчитесь же к ним, Натали! Пусть они расступятся пред вами, разбегутся, как стая гусей, верните миру тот облик, что вам по нраву. Она проскользнула за ворота – бесподобное произведение барокко из железа. Я закрыл их, проследовав за ней в пышные, дикие дебри колючек и атласа.
Натали вяло вертелась со странной, пьяной резкостью, разинув рот от вида окружавшего ее воинства. Я обратился к ней – вновь с той самой мягкой и родительской любезностью.
– Перед вами поколение с Юггота, но сама раса происходит из гораздо более отдаленных мест. Я говорю «раса», поскольку они разумны.
Казалось, смысл моих слов до нее не доходил. Она произнесла задумчивым, почти нежным тоном:
– Они больше кочанов капусты. И лепестки все в шипах.
Я осторожно продолжил:
– Вы осознаете, что каждая из этих особей появилась за тысячелетия до первого ледникового периода нашей планеты? И все же они – само воплощение свежей весны.
Натали вздрогнула – мощным, плавным движением, нехарактерно грациозным.
– Такой цвет, – начала она. Тихий голос приобрел легкий, скорбный оттенок, жалобно заскулил. – Такой цвет… невозможен. Он… проникает в голову. Ощупывает мозг изнутри!
– Верно! – воскликнул я. – Как точно вы сформулировали! Они гостят у меня уже более сотни лет, и каждый раз я поражаюсь этому чувству, как в первый… О, Старцы! Смотрите! Взгляните наверх! Неужели?..
Я не мог поверить своей удаче, – а в следующее мгновение понял, что совпадение тут ни при чем. Очевидно, Великому Тсатоггуа пришлось по душе скромное представление, и в приступе абсурдного веселья он совершил то, что превратило мою нехитрую постановку для Натали в шедевр. Прямо над нами по ровному, медному сумеречному небу пошла трещина. Изъян разрастался и ширился, явив нам черное озерко, усеянное звездами. А затем из разлома, растянувшись, выпал крошечный силуэт. То была бледная, распластанная сломанная кукла, плавно растущая в размерах над головой; ускоряясь, она ухнула вниз впечатляющим рывком и с размаху влетела в розы.
Узловатые черные стебли податливо изогнулись, принимая удар и цепляясь тысячей шипов за фигуру, в то время как шлепок приземления, благодаря неким тонким волнам, пронесся по всему саду, словно ветерок по пшеничному полю, и цветы зашевелились. Там, в колючих зарослях, висел нагой Роджер – разорванный и опустошенный мешок; кожа, пронзенная шипами, не кровоточила, не покраснел ни один край из дюжины рваных ран. Ни одно изображение мученичества, созданное в величайший период, не могло сравниться с траурным великолепием картины, написанной Роджером, распростертым среди пробуждающихся, дрожащих цветов. Слова застряли у Натали в горле. Ее колени подогнулись, и она упала на землю.
– Они раскрываются, – возмутилась она жалобным голосом, как никогда походя на ребенка. – У них желтые глаза! Они его едят.
Она говорила правду. Лепестки плавно раскрывались, как замедленный затвор фотоаппарата, обличая глаза гостей – настоящие луковицы-самоцветы, полные ликования и жадности. Тем временем закаленная холодом бледность Роджера розовела под дюжиной острозубых цветочных поцелуев. Я рассудил, что пора уходить. Когда я развернулся, Натали заметила, что цветы вокруг стряхнули суглинок с корней и, элегантно семеня, принялись обступать ее со всех сторон. Ее крик стал для меня прощальным подарком. Я запер за собой калитку и поспешил обратно в дендрарий, чтобы созерцать происходящее свысока. Представшая перед глазами картина была великолепной, крайне мелодичной.
Я отвернулся раньше, чем намеревался, и поспешил обратно в дом. В скором времени должна была взойти полная луна кануна мая, и в ее свете моя дорогая возлюбленная должна произнести свои реплики.
Как же удачно, что Валери и Камин меня презирали! Объявили меня жалким, старым вуайеристом. Я бы не посмел, не позволил себе солгать им. Жизнь в их представлении была очаровательно проста.
Цель у них была лишь одна – обладать личной красотой. Другие люди усердствовали, чего-то добивались, строили сложные планы с кучей скучных деталей. А Валери и Камин были красивыми, точка. Satis est! Существование больше не требовало от них никаких калечащих потуг.
По этой причине они сразу поверили, когда я сказал, что нам срочно нужно подняться в комнату и начать съемки – что Бо вскоре подойдет, а Натали еще занята и дуется. Валери состроила очаровательную гримасу отвращения, осознав, что придется разыгрывать отвратительный диалог, и парочка двинулась наверх. На каминной полке они оставили зеркало и бритву, а также резной серебряный футляр для гашиша и недавно использованную трубку. Я следовал за ними на почтительном расстоянии и прямо-таки плыл в бодрой уверенности в успехе.
Мы вошли в «часовню». Кобольдус, прежде чем отойти по следующему моему поручению, зажег все курильницы, и смоляные лампы лучились многоцветным обилием. Окно потихоньку оживало, двусмысленный рисунок закручивался в водоворот, однако же невнимательный зритель списал бы все на игру разноцветного воздуха. Камера и микрофоны на штангах стояли наготове.
Валери пропела: «Свет, камера, всем спать!» – и, сбросив плащ, станцевала на ковре шутливые пируэты. Она всегда двигалась с такой волшебной грацией! Камин сбросил боксерский халат и тоже ступил на ковер в костюме – безвкусной набедренной повязке. На ней красовалась рогатая руна, которую неуч счел бы сатанинской, а посвященный в одночасье опред