елил бы как Тиндалон, символ призыва Гончих. На голове у Валери была похожая тонкая золотая повязка, которая призывала Аракнадда сползти со своего места подле Азатота и послушно юркнуть в земное пространство и время. И все же существа эти являлись лишь сопровождающими гораздо более великого. И вот нежный серебристый край луны прорезал восточный горизонт. Они подошли к помосту, на котором лужицей разлился свет. Помост представлял собой алтарь с балдахином, по углам которого стояли тотемные столбы Ктулху, увенчанные непристойными фаллическими навершиями – отчего походил он, скорее, на похотливое ложе, а не святилище. Валери откинулась на забрызганный цветом бархат, приняв позу распростертого пожертвования. Камин, движения которого, напротив, казались деревянными, опустился рядом на колени.
С первыми прямыми лучами луны окно явственно ожило. Образы на стекле то воплощались, то рассеивались, и только бессознательное восхищение могло объяснить, почему пара не была хотя бы смутно встревожена зрелищем. Первые вихрящиеся излучения инопланетной сферы вполне могут производить такой эффект на людей, но для пары в аморфном, эстетическом, наркотическом возбуждении переход к космическому экстазу показался, без сомнения, плавным. Я, признаться, как раз и рассчитывал, что они обомлеют, ведь тогда память сосредоточится на трудных репликах, которые им предстояло произнести.
Однако луна дозревала небыстро, и за это время могли пробудиться страхи влюбленных, что представляло большую опасность – ведь тогда они выйдут из легкого транса и нарушат прекрасный ритм высшего таинства. Когда дряблая и угрюмая фигура Бо Бека ввалилась в наш радужный полумрак и прошествовала к камере (попахивая виски, что для него было вполне характерно), я пристально взглянул на них. Но кровь влюбленных уже бурлила – они зачарованно тыкались носами и бездумно толкались телами, почти не поднимая глаз!
Все складывалось как нельзя идеально! Они лежали на алтаре, распаляя страсть игривыми фрикциями; я завороженно наблюдал за ними; в темноте, за камерой, запоздало прибывший занимался регулировкой аппарата негнущимися пальцами. А луна – гигантская, свежеотчеканенная космическая монета, – она, казалось, приветливо и непривычно быстро затапливала мир своей роскошью, пока наконец нижний край не выскользнул из-за дальних холмов. Камера издала решительный щелчок, и прозвучал приказ начинать. Пара приняла начальные позы – он встал на колени, она растянулась – и громко заговорила.
Казалось, они отрешились от мира. Память ни разу их не подвела. И воистину, если в ней останется хоть малейшая часть призыва, то те, кто снаружи, ждущие совсем рядом, сорвут его с губ – вот как велико их желание пересечь рубеж. Представление юных голубков было поистине феноменальным. Они произносили слова нараспев, с невероятным пафосом и блаженством, будто сами являлись, как и я, седыми адептами этого грубого, ужасающего языка. Человеческие гортани сжимались от усилия, а хрюкающие звуки, подобно чарам Цирцеи, превращали их в говорящих свиней. От безупречно пропеваемых слогов у меня по спине пробежали мурашки. Окно несказанно менялось.
Оно превратилось в буйство очертаний, в кружащийся бестиарий диких форм. Так же скоро бурление закипело – так быстро, что ничего бы в нем не успело собраться в массу. Кипение трансформировалось в калейдоскоп размытых пятен – мы словно падали в небо сквозь цветастый водоворот. А затем всё приобрело чудовищно-четкие очертания, и все в комнате будто узрели в стеклянном дне нашей лодки голову с огромными глазами, поглощающую акры бездны под поверхностью, и осознали, что плывем по озеру-глазу разума, смотрящего на нас с усмешкой.
О, вот тут они и взволновались на ложе благоговения, поняв, что тела их не могут его покинуть (теперь уже поистине оно походило на алтарь!). Они таращились на нас выпученными глазами, призывая нас разуверить, что все происходящее – головоногий левиафан с кипящими руками, пристально разглядывающий их сквозь пьянящий водоворот обожженного луной стекла, – всего лишь галлюцинация!
И когда они снова посмотрели в нашу сторону молящим взглядом в поисках здравомыслия, помощи и ободрения, я сделал шаг вперед и поклонился им. Их глотки сжались, а пальцы неистово скреблись, прося о спасении, но панхроматические, пронзительные звуки неземной флейты, разрушающие мысли, заглушали голоса и превращали крики в немые маски. Туша Бо Бека заковыляла в мою сторону. Затем рухнула на пол, как пуховое пальто, и из нее вышел Кобольдус в истинном обличье; чешуя и когти влажно блестели от изнанки камуфляжа. Я поднял руки к тому, кто смотрел сквозь стекло, и выкрикнул Слоги Предания, посредством которых подношение отдается Силе:
– Трагг-нун Азатот! Хюрним дхал-лад Азатот! Нннгьях! Нннгьях! Хан-гнад, Ктулху! Хан-гнад Йог-Сотот! Трагг-нун Азатот!
А затем в окно словно ворвался настоящий Рагнарек и разлетелся на сверкающие атомы! Широкоплечие Гончие протиснулись сквозь сверкающий хаос и радостно впились ощетинившимися мордами в Камина. Тарантулообразный Аракнадд подскочил к золотистой голове Валери и проткнул ее, как апельсиновую кожуру, гладкими подкожными клыками.
Но наши жертвы едва ли обращали внимание на эти крохотные ужасы. Словно золотую дань, расточали они завывания и умоляющие гримасы перед гигантом с кипящими руками; его похожий на клюв ротовой аппарат клевал стекло окна, а затем, после пышной паузы, отщипнул два вопящих кусочка от окровавленного, усеянного стеклом бархата!
Прощайте! Прощайте! О славное отбытие! До сих пор я смакую его снова и снова каждый день, и хоть времена года полностью сменились, воспоминания неизменно свежи и сладки и ни капли не потускнели. Думаю, они останутся со мной до скончания моих дней, ибо редко художникам выпадают триумфы вроде того, что случился в канун того мая, и тем, что имеется, надобно дорожить.