Я провожу занятия у разных студентов — будущих медиков, юристов, курсантов различных академий. И всегда очень приятно видеть, что студенты, несмотря на все перемены в студенческой жизни, в целом такие же, какими были мы. В каждой студенческой группе есть «ботаники», которые стараются изо всех сил для того, чтобы получить исключительно отличную оценку, есть хулиганы и раздолбаи, есть люди, которые оказались в медицинском вузе случайно. Да и сама система обучения сейчас изменилась. Как-то я вел занятия у студентов шестого курса одного из медицинских университетов Москвы и удивился, когда из тринадцати человек пришли только шесть. На вопрос «А где же остальные?» мне ответили: «Да неохота им, они и не пришли». Я удивился еще больше — «У вас что, теперь свободное посещение?» Ага, сказали мне, так точно. Честно говоря, я не поверил. На следующий день спросил профессора, так ли это. И удивился еще раз: оказалось, что занятия теперь идут по западной системе: не хочешь ходить на занятия — не ходи. Главное, чтобы сдал зачет и экзамен. «А как же, — спрашиваю я, — клинические дисциплины, где нужно видеть больного, разговаривать с ним, щупать его?» А точно так же! То есть студент может даже не объяснять причины своего отсутствия. Не пришел — и все. На мой взгляд, это неправильно. В большом городе много соблазнов, которые отвлекают от учебы, а ответственность присуща далеко не всем студентам (сам таким был). По-моему, вводить свободное посещение у нас еще рановато.
Также я занимаюсь с ординаторами и интернами. Чтобы стать судебно-медицинским экспертом, нужно пройти обязательные этапы обучения: окончить медицинский вуз (обучение длится шесть лет) и пройти постдипломную подготовку (год интернатуры или два года ординатуры). После этого вы получаете сертификат специалиста и право работать по специальности. С 2018 года интернатуру отменили, и теперь всем вчерашним студентам нужно будет потратить еще два года на получение сертификата.
У интернов и ординаторов всегда были наставники — врачам нельзя учиться только по книгам, нужен профессионал, который научит тебя работать практически. Кажется, еще совсем недавно уважаемые Михаил Валентинович Тарабцев, Валерий Авимович Загребаев и Валерий Иванович Фролов лепили из меня специалиста. Делали они это по-отечески, совмещая политику кнута и пряника, и я им безмерно благодарен за такую науку. Сейчас я сам такой наставник, подготовил более десяти специалистов. Некоторые ушли из специальности, но большинство работает. Ординаторы — это не студенты. Это люди, которые сознательно пришли в специальность с желанием стать судебным медиком. Тем удивительнее, что среди них иногда попадаются такие, которые попали в судебную медицину случайно. По блату, или за деньги, или по какой-то другой причине, но такие люди встречаются мне почти каждый год. Одна девушка, поступив в ординатуру, была искренне удивлена, узнав, что для того, чтобы работать экспертом, нужно знать анатомию. Заниматься с ней было очень трудно, потому что начинать нужно было с самых основ нормальной анатомии (ее учат на первом курсе института), нормальной физиологии и патологической анатомии. То есть ей предстояло практически заново получать высшее образование. К счастью, она не окончила учебу, вышла замуж и уехала с мужем-военным куда-то на Север. Другой молодой человек пошел учиться судебной медицине, поверив слухам о «красивой халяве», которая ждет обучающихся на кафедре, и был разочарован тем, что нужно каждый день ходить на учебу. Обладая скудным словарным запасом, он страдал, надиктовывая акты, а потом страдал опять, когда исправлял текст по замечаниям, сделанным наставником. В конце концов он изобрел гениальный способ поумнеть — тупо скопировал чужие тексты и выдал их за свои. Но каждый эксперт относится к составленным им актам как к собственным детям. И уж разумеется, он знает наизусть все выражения, обороты, фразы — все вплоть до запятых. Хитрец был разоблачен, подвергнут общественному презрению и с позором убыл в неизвестном направлении. Скорее всего, он выучился на какую-нибудь другую медицинскую специальность.
Была еще одна девушка. С самого начала она производила несколько странное впечатление: густо красилась, разговаривала о смерти чаще, чем это было необходимо по работе, и предпочитала учебе подработку в качестве фотомодели. Кончилось все тем, что в одной из социальных сетей были обнаружены фотографии из морга, где она позировала на секционном столе. По-видимому, ее творческому началу недоставало красоты в секционном зале, и она решила украсить его собой. Расстались с ней без сожаления.
Но самым колоритным был интерн, о котором у нас до сих пор ходят легенды. Назовем его Гогой. Он прибыл из солнечного Закавказья с простой целью — заработать деньги. Где-то Гога услышал, что учиться на нашей кафедре совсем не надо, а денег можно получить немерено. Встретившись с остальными интернами, он сразу поставил их в тупик вопросом — кому тут надо заплатить, чтобы стать профессором. Когда я фотографировал сотрудников кафедры для стенда, он долго причесывался, принес откуда-то толстую книгу, на которую сначала положил одну руку, потом другую, потом обе, а после окончания съемки отозвал меня в сторонку и спросил, кому тут надо заплатить, чтобы его фотографию разместили выше фотографии заведующего кафедрой. Все эти вопросы Гога задавал с такой непосредственностью, что обижаться на него было никак нельзя. Остальные интерны дивились его наивной наглости, которую сам он, судя по всему, наглостью не считал.
В учебе Гога тоже звезд с неба не хватал. Искренне удивившись тому факту, что в судебной медицине нужно иметь дело с мертвыми людьми, он старался всячески избегать походов в секционный зал, каждый раз выдумывая новые причины.
Однажды мне достались два гнилостно измененных трупа. Я сказал Гоге, чтобы он переоделся и спустился в подвал, а сам отправился туда пораньше делать наружное исследование. Дело в том, что обучать человека и одновременно диктовать акт лаборанту практически невозможно. Проведя наружное исследование и не дождавшись Гогу. Я послал за ним лаборанта. Прошло еще полчаса, и наш интерн явился. Экипировался он весьма основательно: две шапочки, три маски, два секционных халата, две пары перчаток, резиновые сапоги, бахилы, нарукавники и два фартука, один из которых был надет со стороны спины. Местами из-под халатов и фартуков предательски проглядывали мохнатая спина и грудь, поскольку все это великолепие было надето на голое тело — из собственной одежды на нем были только трусы. Появление начинающего доктора в таком виде произвело фурор в подвале. По моргу тут же поползли слухи, и из соседних секционных залов стали приходить люди. Убедившись, что все действительно обстоит так, как гласит народная молва, они уходили, держась за стену от смеха. Надо сказать, что Гога относился к такой реакции с нордическим спокойствием, так несвойственным его южному темпераменту, и в сотый раз объяснял, что боится запахов и микробов, для защиты от которых и принял необходимые меры. В секционный зал он так и не зашел, на все мои предложения поработать мычал что-то неопределенное, пока наконец не сказал, что он не пойдет потому, что с утра «очень хорошо покушал».
Было сразу понятно, что в судебной медицине этот человек лишний. Грех мой — я часто привлекал его к исследованию гнилых трупов, и, когда это удавалось, нужно было видеть, как он проводил исследование, стараясь не испачкать ни кончика пальца, ежесекундно мыл руки, ругался и потел. Да простят меня читатели за такие подробности, но однажды во время вскрытия такого трупа из брюшной полости с шумом вырвались гнилостные газы, что бывает очень часто. Бедный Гога от неожиданности шарахнулся в сторону, поскользнулся и чуть не упал, после чего, сославшись на телефонный звонок, вышел в коридор и пропал до конца дня.
Удивительный был человек! Каждый день он веселил нас анатомическими открытиями — не зная анатомии совсем, он выдумывал какие-то свои термины: «кишечные щупальца», «желтая дыра» в печени и многое другое.
Однажды мы исследовали труп полной женщины. Одна из методик практического обучения заключается в том, что врач садится на место лаборанта, а интерн проводит исследование и диктует эксперту, который по ходу исследования корректирует его. Одновременно интерн учится внятно и громко диктовать. Так было и в этот раз: Гога диктовал, я печатал текст. Дошли до живота. Гога диктует: «Живот располагается выше уровня реберной дуги. На животе рана… края раны ровные…» Я спокойно печатаю, потом спохватываюсь: «Стоп! Какая рана? Я же осматривал труп, никаких ран не видел. Где рана?» «Да вот же», — отвечает Гога и на полном серьезе указывает на… пупок. Как я уже говорил, женщина была полная, и пупок у нее был в виде поперечной щели, а не круглый, как обычно. Вот его-то Гога и принял за рану и наверняка описал бы эту «рану», не останови я его вовремя.
Несмотря на все эти курьезы, вид он имел профессорский, ходил важно, говорил величаво и производил очень благоприятное впечатление на тех, кто его не знал. Еще одной его особенностью было то, что на кафедре он появлялся часто только ко времени обеда и, переодевшись, сразу шел в столовую, где требовал добавки и красивые столовые приборы. Он окончил интернатуру и даже успел поработать, но где он сейчас, мне неизвестно. Надеюсь, что не в судебной медицине.
Но, конечно, интернов и ординаторов, которые приходят в специальность по призванию, большинство. Работа с ними — это ответственное и часто утомительное, занятие, требующее много времени и сил. Тем приятнее наблюдать результат такой работы по прошествии некоторого времени, когда вчерашний ординатор начинает работать по-взрослому и становится полноценным судебно-медицинским экспертом.
Я очень благодарен всем моим студентам и ординаторам — и способным, и не очень — за бесценный опыт общения и тот интерес, который они проявляли к специальности. Надеюсь, им надолго запомнятся мои занятия, во время которых они учились у меня, а я у них.