В ту ночь меня вызвали в больницу Мафуты Малатджи к глубоко беременной женщине в связи с внутриутробной гипоксией плода. Шел сильный дождь. Я осмотрел женщину и убедился, что ей необходимо срочное кесарево сечение. Я позвонил своему напарнику по дежурству, которому еще нужно было доехать из дома до больницы. Женщина испытывала сильную боль, и состояние плода ухудшалось. Через некоторое время, поскольку напарник все еще не прибыл, я позвонил снова. Он сказал, что у него нет никакой возможности добраться до больницы: реки разлились и вышли из берегов. Я мог полагаться лишь на себя.
Той ночью разразился тропический шторм «Ирина». Словно в ловушке, я застрял в больнице на 200 коек, где провел два дня и две ночи, прежде чем потоп схлынул и я смог без риска для себя вернуться в город.
Я был единственным врачом в больнице. Еще было несколько медсестер.
Мы с двумя медсестрами провели кесарево сечение. Мне пришлось самому делать анестезию и операцию. В середине процедуры отключилось электричество, и мы продолжили работать при зажженных свечах. Я рад сообщить, что и мать, и ребенок выжили.
Эти два дня и две ночи прошли для меня как в тумане. Я занимался тем, что можно описать как «медицина в дикой природе», иными словами, делал все, что только можно, с тем, что есть под рукой. Эти двое суток я почти не спал. Не стоит и говорить, что то было сюрреалистическое, напряженное время, но я многое узнал о себе. И прежде всего уверенность в себе, которая появилась после этого испытания, была бесценна. Рядом не было никого, кто мог бы мне помочь, и не было эксперта, к которому я мог бы обратиться за советом. Мне просто нужно было составить план под мерцающим светом свечей. Размышляя об этих событиях, я все еще помню глубину своего страха и тревоги.
За те два дня многие люди попали в больницу с переломами от тропического шторма. Интересно, что те, кто жил в традиционных хижинах из глины и соломы, получили меньше травм, чем те, кто жил в самодельных лачугах из гофрированного железа. Это навело меня на мысль, что наши предки, вероятно, обладали большей мудростью, чем мы, современные люди.
Тропический шторм «Ирина» также дал мне первый опыт борьбы с крупными потерями. Термин «массовые бедствия» имеет разные определения, но общепринятое понимание таково: это событие, которое перегружает местные ресурсы. Массовые бедствия, к счастью, относительно редки, но когда они происходят, то, как правило, создают чрезмерную нагрузку на медицинские службы.
Именно в Пхалаборве я впервые присутствовал при вскрытии. Шахтер, работавший на одной из многочисленных окрестных шахт, неожиданно умер. К частному судмедэксперту обратились за консультацией, и он прилетел из крупного города, чтобы провести вскрытие.
Я присутствовал в качестве наблюдателя. Все, что я знал о судебной медицине в то время, мне удалось почерпнуть из американского популярного телесериала 1976 года «Медэксперт Куинси», в котором рассказывалось об окружном судмедэксперте, исследовавшем улики в случаях подозрительных смертей. Внезапно у меня появилась возможность лично стать свидетелем реального вскрытия, и я ухватился за нее.
Поначалу процедура ошеломила меня. Я не знал, что вижу; все выглядело как сплошное кровавое месиво. Это был совершенно дезориентирующий сенсорный опыт. До сих пор помню эти виды, звуки и запахи. Кроме того, тогда я понятия не имел, что «нормально», а что «ненормально» во время вскрытия. Я не видел разницы между обычными травмами, которые произошли, когда шахтер был еще жив, и теми, что появились после его смерти в результате вскрытия.
Я был заинтригован, воодушевлен и немного ошеломлен. Это не было похоже ни на что из виденного мной когда-либо раньше.
Как и большинству молодых людей, мне промыли мозги, заставив думать, что врачами становятся, чтобы спасать жизни. Мой первый опыт вскрытия заставил задуматься, действительно ли это так.
Стать судмедэкспертом – ни о чем подобном я раньше и не думал. К счастью, у меня был хороший проводник – такой проводник совершенно необходим, тот, кто прошел и прорубил путь до вас.
Множество деталей, связанных с внезапной, неожиданной смертью шахтера, возбудило мое любопытство. Прежде всего выяснилось, что мужчина был убит. Его коллеги подозревали, что он умер от гипертермии, но на самом деле причиной смерти стала травма головы, нанесенная тупым предметом.
Меня часто спрашивают, что считается нормой, а что – патологией. Обычно я объясняю концепцию патологии следующим образом: как опытный рейнджер замечает леопарда в африканском буше[15]? Ответ таков: с помощью экспертных знаний, основанных на опыте.
Если рейнджер каждый день проезжает определенный участок буша, он будет знать его как свои пять пальцев. Каждый день он будет видеть один и тот же скалистый выступ. Но однажды очертания будут выглядеть немного иначе. «Диагноз»? На скалистом выступе лежит леопард.
Рейнджер знает, что такое «нормально», и поэтому сможет определить, когда появится что-то необычное или «ненормальное». То же самое относится к патологии и судебной медицине. Например, чтобы обнаружить патологию в сердце, сначала нужно узнать, что представляет собой нормальное сердце.
Прежде чем податься в область судебной медицины, следует тщательно изучить свои мотивы. Это может звучать круто – быть судмедэкспертом. Но что побуждает вас продолжать работать после девятитысячного вскрытия? Что поддерживает вашу мотивацию? Я часто сравниваю это с ультрамарафоном. Что заставило бы вас принять участие? Ваше эго или великое призвание?
Я выбрал эту область, во-первых, потому, что не мог терпеть несправедливость, а во-вторых, потому, что хотел помогать реальным жертвам. Что я имею в виду под реальными жертвами, спросите вы. Позвольте мне рассказать вам историю, произошедшую вскоре после того, как я закончил общественную работу в сельской местности провинции Лимпопо.
В 2001 году я уехал в Великобританию, чтобы год заниматься клинической медициной. Вскоре я уже трудился в больнице Святого Луки и Королевской больнице Брэдфорда. Я работал в отделении неотложной помощи и некоторое время посвятил гериатрии[16]. Я также провел около шести месяцев, занимаясь несчастными случаями и чрезвычайными ситуациями в этой части мира.
Однажды ночью я уже спал, когда мне позвонили из отделения неотложной помощи. Было около трех часов пополуночи, стоял ужасный мороз. Помнится, мне пришлось надеть несколько слоев одежды и куртку и тащиться через двор, усыпанный снегом по колено.
Меня дожидался пожилой белый мужчина, у которого случился острый приступ астмы. Он был на грани – в шаге от смерти. Вся команда отделения неотложной помощи работала над тем, чтобы вернуть его в нормальное состояние, – с большой энергией и используя кучу препаратов. Когда страсти утихли, я спросил пожилого джентльмена, курит ли он.
– Пятьдесят сигарет в день, парень! Пятьдесят сигарет в день! – таков был его несколько высокомерный ответ.
Я наклонился к нему и сказал, что он тратит наше время впустую. Возможно, я употребил ругательство между «нашим» и «временем», хотя конкретные детали этого разговора ускользают от меня. Одна из сестер подбежала и начала ругать меня.
– Мы не разговариваем так с пациентами!
– Этот мужик испортил нам всю ночь, потому что продолжает дымить как паровоз! Почему я не могу сделать ему выговор?
– Пациенты могут делать все, что захотят. Это свободная страна. Он имеет полное право курить! – рявкнула на меня медсестра.
«Я не подписывался на это», – мелькнула у меня мысль. Я пошел в медицину, чтобы помогать невинным жертвам, но этот мужчина оказался здесь из-за собственного неправильного выбора. Я был не в настроении обсуждать с медсестрой в четыре часа утра принцип эгалитаризма удачи, в соответствии с которым плохие вещи иногда случаются с хорошими людьми не по их вине, а иногда – из-за их собственного дурного выбора.
– Это неправильно, – сказал я.
Когда смена закончилась, я подал в отставку и ушел из клинической медицины.
Осознание рухнуло на меня, как тонна кирпичей: как и большинство медицинских работников, я пошел в профессию, чтобы попытаться помочь людям. И все же больные не всегда так уж невинны, и многим из них никак не поможешь. Одни слишком много ели, пили вредные напитки, занимались незащищенным сексом, водили быстрые машины без ремней безопасности и принимали множество таблеток. Другие курили или просиживали перед телевизором весь день, не заботясь о здоровье.
В медицине острые состояния лечатся «остро», а хронические – «хронически». Другими словами, если все происходит быстро (например, перелом лодыжки), пациента и лечат быстро.
Если болезнь развивается медленно в течение многих лет (высокое артериальное давление, диабет из-за неправильного питания и т. д.), лечение, скорее всего, займет годы. В клинической практике меня всегда раздражало, когда человек с морбидным ожирением[17] хотел, чтобы его вылечили прямо сейчас.
Все это нанесло мне моральную травму, и я решил, что лучше применять мои энергию, таланты, навыки и знания для помощи реальным жертвам. Мне казалось, что я зря трачу время, пытаясь спасти людей как врач общей практики.
Именно тогда я попал в сферу судебной медицины. К счастью, меня взяли в престижный университет, в который принимали только двух ординаторов каждые четыре года.
Чтобы стать судебно-медицинским экспертом, нужно либо сначала стать обычным патологоанатомом, а затем специализироваться на судебной медицине либо получить степень по ней. Это зависит от того, где вы хотите специализироваться, потому что в некоторых странах такой степени нет. К счастью, в ЮАР она действительно есть и пользуется большим спросом как на национальном, так и на международном уровне.