В то утро я так и не сделал прививку – слишком много было пациентов у доктора, слишком долго пришлось бы ждать, хотя, возможно, я это только придумал, чтобы вернуться домой. Следующее, что я помню, – как стою рядом с маминым автомобилем «Принц Глория». Мама, как мне сказала Вики, ушла к соседям на праздник Tupperware. (То, что взрослые женщины могут устроить праздник из-за такой скукоты, как пластиковые контейнеры, выше моего понимания.) Я убедил себя, что объясню ей позже, почему мне понадобилась машина, но потом увидел фиолетовую наклейку на лобовом стекле, и мое сердце упало. Из-за нефтяного кризиса был принят закон, запрещающий людям использовать свои машины один день в неделю. Его можно было выбрать самостоятельно, но главное – каждый раз это был один и тот же день недели. Им соответствовала наклейка определенного цвета: понедельник – зеленая, вторник – красная, среда – желтая, четверг – фиолетовая и т. д. Меня бесило, что люди вроде Стюарта обходили все эти ограничения с наклейками, потому что у них было несколько машин: в тот день, когда нельзя было ехать на одной, он садился в другую – или «Роллс-Ройс», который раньше предназначался для воскресных поездок (не из-за наклеек). Но для нас, обычных работяг, у которых только одна машина (если не считать папиного рабочего фургона), это тот еще геморрой! По закону подлости на этой неделе мама не использовала автомобиль в те дни, когда было разрешено.
Поскольку поездка заняла бы часа два (а то и больше, так как схема экономии также предполагала снижение скорости до бабушкиных восьмидесяти километров в час), мне, вполне вероятно, могли прилететь штрафы по пути, скорее всего один за другим, целая коллекция к концу пути. Часы работы автозаправочных станций тоже ограничили, и мне даже не обязательно было поворачивать ключ в зажигании, чтобы знать, что стрелка упадет влево. Автомобиль работал практически на парах между впрыскиваниями топлива насосом. У меня было ощущение, будто я даю машине сироп от кашля при больном горле. В отчаянии я пнул шину. Как же это раздражает! Что, по их мнению, должен делать человек моего возраста целый день? Обзавестись идиотским хобби, вроде снятия вкладышей с крышек от пивных бутылок и наклеивания их на стену спальни, эдакая коллекция презервативов, которые никогда не использовались? Должно быть, закон приняли старики, которые ничего не знают об анархической природе любви!
Следующее, что я помню, – позднее утро, я уже в Фенкорте – довольно милом сельском местечке неподалеку от Кембриджа. Я повернул налево у знака «Конюшни» и потащился по длинному пыльному подъезду – мимо лошадей, которые поднимали головы, чтобы посмотреть на меня, мимо кудахтавших слева и справа кур, мимо сторожевой колли, зашедшейся лаем, прямо к стоящей посреди всей этой глуши ухоженной белой вилле. И вот я перед дверью Эмбер, дверью из древесины риму, без звонка, колокольчика, глазка или чего-нибудь, чем можно было бы воспользоваться. Только подкова на перекладине. Половик с фальшивой маргариткой. Пара резиновых сапог. Я стучусь, умоляя Провидение, чтобы дверь открыла не миссис Диринг. И, конечно, дверь открывает именно она. Стало не по себе оттого, что миссис Диринг выглядела копией Эмбер, когда той будет лет на двадцать больше или около того. Поймите меня правильно – мама Эмбер была вполне привлекательной женщиной за сорок. Те же бездонные голубые глаза, тот же прямой нос, та же улыбка, спрятавшаяся в уголках губ, как чувство юмора со встроенным предохранителем; конечно, время нарисовало складки между ее бровями, проложило круглые борозды вокруг рта и добавило килограммов на бедрах.
Она посмотрела мне в лицо, явно недовольная, будто приняла меня за коммивояжера или миссионера.
– Чем могу помочь? – спросила она, всем видом сообщая: «У меня есть другие дела».
– Доброе утро, миссис Диринг, – очнулся я. – Итан Григ.
– Это ты все время звонишь?
– Можно мне поговорить с вашей дочерью, всего пару минут?
Миссис Диринг поняла, что я проделал такой путь, чтобы увидеть Эмбер, и на ее лице появилось выражение жалости. Она сказала уже мягче:
– Итан. Да, конечно. Здравствуй. Иди за мной.
Она вытерла руки о шерстяное платье и сменила мохнатые тапочки на резиновые сапоги. Я следовал за ней, когда она порывистой, немного мужской походкой шла к задней части дома.
– Они здесь, – равнодушно сказала она.
Они? Миссис Диринг же не имела в виду Стюарта? Разве он не должен быть в своем головном офисе, делая то, что там положено ему делать со всеми этими финансовыми графиками, скачущими вверх и вниз, как электрокардиограммы, возможно заставляя сердца так же взмывать вверх и падать вниз? Позади дома запах лошадей был сильнее, но не сказать чтобы неприятнее. И действительно, довольно много животных высовывали головы из стойл вокруг бетонной площадки, на которой куча сена фактически парила. Было ли это реакцией только что вычищенного из стойл навоза на осенний холод или последствиями компостирования? Я слегка растерялся и повернулся к миссис Диринг, но она уже уходила, бросив на меня рассеянный взгляд. Она наклонилась сорвать на ходу полевой цветок, рассекла им воздух и решительно швырнула его вдаль. Я несколько раз моргнул, пытаясь понять, что все это, черт возьми, значит.
Я не видел никого, кроме недовольного мужчины лет пятидесяти, кажется, фермера. На голове у него был белый ежик волос, на щеках пылала розацеа, а крепкое телосложение, несмотря на рост ниже среднего, напоминало о боксерской груше (о такую грудь вы разобьете кулак, а ему хоть бы что). Возможно, нехорошее впечатление он производил из-за вил, которые держал одной рукой чуть ниже зубьев, будто хотел забить ими кого-то. Должно быть, он видел меня: ему пришлось пройти мимо, но он полностью сконцентрировался на своем деле. Он грубо швырнул вилы в полузакрытое помещение, где на крючках была развешана всякая всячина из кожи и металла. Несколько решительных движений одной рукой – и он сложил грубое одеяло, а затем пошел в другую сторону.
– Доброе утро, сэр. – Я широко шагнул, чтобы перехватить его, и дружелюбно протянул ему руку. Он не стал пожимать ее. Согнув пальцы на правой руке в кулак, он показал мне тыльную часть запястья. И что мне надо было сделать? Стукнуться с ним костяшками?
– По словам миссис Диринг, ее дочь, Эмбер, где-то здесь, – сказал я.
Его лицо ничего не выражало, поэтому я повторил медленнее:
– Эм-бер. Вы ее знаете?
– Полагаю, что да, раз я ее отец. – Он говорил спокойно, как бы между прочим, будто успел устать от этого факта.
Откуда мне было знать, что он ее отец? В ней не было ничего от него, ни в лице, ни в теле, ни в чем-либо еще, и это, думаю, хорошо.
– Она пошла в ту сторону. – Он повернул руку на сорок пять градусов, закрыв один глаз, будто хотел выстрелить из винтовки в том направлении. – Слоняется по пастбищу.
Я хотел уточнить, где именно, потому что для меня пастбище – огромное пространство, особенно если передвигаться по нему пешком, но я не хотел выглядеть дураком. Я шел по мокрой траве и лужам, мимо куч лошадиного навоза, которые указывали, что я на правильном пути, но я был еще далеко от цели, когда заметил парня со светлыми, выгоревшими волосами, упакованного в цилиндр и пиджак с фалдами, как какой-то жокей. Он был верхом на высокой серой лошади и дергал за поводья, если можно так выразиться, чтобы побудить ее изящно двигаться, будто танцуя. Это была лошадь весом около девятисот килограммов, с рельефными мускулами и гривой, заплетенной в тонкие косички, как у Бо Дерек в романтической комедии «Десятка».
Судя по невероятному сходству с Эмбер, это был Дэниел. Он держался прямо и гордо и красиво (или, лучше сказать, в полном осознании своей красоты) кивнул мне.
– Эй, Эмбер! Похоже, кто-то приехал повидать тебя! – крикнул он, внимательно глядя на меня и, очевидно, оценивая.
Эмбер была всего в пятидесяти метрах и делала пометки на планшете с его, а точнее, лошадиными показателями.
– Хорошая у тебя лошадь, – сказал я Дэниелу.
Он улыбнулся, а затем коснулся губы, скривившись от боли, – видимо, недавно поранился.
– Черт, ой, – пробормотал он.
– Итаааан!
Эмбер была одета по-простому: комбинезон закатан до колен, на клетчатой рубашке не хватает нескольких пуговиц. Глядя на нее в естественной среде обитания, я как никогда был уверен, что каждый день до конца своей жизни хочу просыпаться с ней.
– Привет! Что ты тут делаешь?
Сейчас или никогда.
– Мне нужно поговорить с тобой.
– О чем?
Я взял ее за руку, чтобы увести от брата, но почувствовал, как она напряглась. Отвечать, когда он галопировал возле нас, как конный эскорт, было трудно.
– Все нормально, Дэнни! – Эмбер стукнула лошадь по крупу планшетом, и брат с хохотом рванул с места.
– Это была Колыбелька? – спросил я.
– Колыбелька? – Она сморщила нос в замешательстве.
– Горячая лошадь, которая не хочет приручаться.
– А! Поняла! – Она тряхнула головой и весело засмеялась. – Нет, это Оникс. Дэнни чистил ему копыта несколько дней назад, и он повел себя так, будто его щекотали. Дэнни еще повезло, что не выбило зуб, а губа заживет. Знаешь, каждая лошадь уникальна, они чувствительны и немножко безумны. Как мы. Вот почему мы так их любим.
Я кивнул, глядя в землю.
– Я приехал поговорить с тобой. О Стюарте.
При упоминании его имени Эмбер тяжело вздохнула.
– Да ладно тебе, я уже выслушала всякое от мамы с папой. И от брата. Теперь что, твоя очередь?
– Женщины живут дольше. Ты останешься вдовой практически со стопроцентной вероятностью. Твои дети не смогут долго рассчитывать на отца.
С чего я заговорил о детях? Откуда это? Так, парень, ты начал не с того.
– То есть, по-твоему, чтобы иметь полноценные отношения, мы со Стюартом должны умереть одновременно?
– Нет, я говорю не об этом…
– У тебя что, есть хрустальный шар – будущее предсказывать? Откуда тебе знать, может, я умру первая или заболею.