и оставили подарок у двери. До того мы опрокинули несколько бутылок пива в пабе QF, чтобы сказать «прощай» всем моим романтическим надеждам, и друг помог мне придумать надпись на открытке. Мы чуть ли не падали с табуретов, смеясь над вариантами. Желать им «процветания» казалось излишним, «долгой жизни вместе» – нелепым. В конце концов получилась пошлая отписка с пожеланием «счастья».
На выходных (уже во Франции) я написал Эмбер длинное письмо. Мне хотелось сказать многое и не с кем было поговорить, и иногда я замечал, что помимо своей воли веду с ней беседу в голове. Так что я вывалил на бумагу все то, что думал о французских мыслителях и писателях, художниках и скульпторах, красоте искусства и архитектуры, социальном неравенстве, которые были заметнее здесь, чем в Новой Зеландии, и о том, как французы улыбались меньше, – я имел в виду, что тут улыбались не только реже, но и не так широко. А может, это просто я во Франции не такой прикольный, ха-ха. Я писал глубокой ночью, и мне пришлось переписать целую страницу, где почерк стал совершенно неразборчивым. Я хотел показать Эмбер, как у меня все закрутилось и как я в восторге от новых-людей-и-новых-мест, но еще и дать понять, что я ее не забыл и все еще считаю другом – только другом (я это демонстрировал выражениями «дорогой друг по переписке», «твой старый приятель Итан» и «Стюарту привет»).
Затем, пытаясь забыть о ней, ведь все было foutu[17], я сходил на пару свиданий. Первое было с женщиной постарше (за тридцать?), которая жила в большой квартире тремя этажами ниже и носила шубы – не все сразу, но каждый день разные, и по меньшей мере две были из норки. Ее звали Одиль. Только при упоминании «мон мари» до меня дошло, что мужик средних лет, амбал в большом пальто, дымивший на лестничном пролете большие сигары, был ее муж, и на этом все быстро закончилось.
Потом была модель из Нью-Йорка, с волосами оттенка «клубничный блонд», вся усыпанная веснушками, – она монополизировала такой имидж в журналах. Узнав, что я из Новой Зеландии, она стала всюду таскаться за мной по студии, болтая, чем займется потом. «Потом» в модельном мире значит «когда ты слишком старая для модели», а «старая» – это когда ты пару лет как окончила школу ну или бросила ее. На карточке было напечатано имя Холли, а также параметры – грудь-талия-бедра и большой размер ноги (теперь не требуют, чтобы ноги были золушкиного размера, всех интересует только лицо и тело). После съемки мы пошли перекусить (все модели только перекусывают вместо того, чтобы нормально поесть). Мы договорились быть на связи, но как-то не сложилось поддерживать отношения на расстоянии.
Как-то раз, снимая рекламу мороженого, которое таяло безумно быстро, – осветители Balcar могут накаляться, как лампы в солярии, – Жан-Клод велел мне приготовить картофельное пюре, потому что никто не увидит разницы, если покрыть сверху шоколадным сиропом (никто, кроме модели из Западного Берлина, которой приходилось есть это, да еще улыбаться). Все должно было быть безупречно белым: стол, пиала, фон. Той же ночью мне приснилось, будто я на такой же безупречно белой яхте Стюарта и на моей голове его белая капитанская фуражка. Я нырнул в воду вслед за Эмбер, мы слились в соленом поцелуе, но она вдруг отстранилась и ахнула: «Я прыгнула, не прицепив лестницу сбоку. Как мы поднимемся, боже?» Что, черт возьми, значил этот сон? Что она правильно сделала, выйдя за Стюарта? Или это был символ денег – со мной Эмбер никогда не поднялась бы до нормального уровня жизни? Не стоило мне брать у Бена книги Фрейда и Юнга о толковании сновидений. Нет, я серьезно. Иногда прыгнуть во сне с большой лодки, не думая о том, как вернуться назад, означает страх спрыгнуть с большой лодки без плана, как вернуться назад.
Мое сердце заколотилось, хоть я этого и не хотел, когда спустя примерно месяц в почтовый ящик упал толстый конверт от Эмбер. Казалось, внутри много страниц. Вдруг она рассталась со Стюартом? Двенадцать великолепных страниц, хоть и ни слова о том, на что я так надеялся. Она начала с рассказа, как провела десять дней в доме родителей, потому что Дэнни сбежал после очередной стычки с отцом, но папа прекрасно со всем справлялся, поэтому она вернулась домой (к Стюарту). Она не имела ни малейшего представления, где ее брат был несколько недель, и до смерти боялась, что он может выкинуть какую-нибудь глупость. Дэнни нарисовался на пороге ее дома и выглядел так, словно ночевал под забором, он рыдал у сестры на руках и говорил, что «не хочет омрачать» ее счастливую жизнь. Это разбило ей сердце, и она придумала, как помочь ему «найти свое место в жизни и все уладить». Эмбер написала, что у Дэнни был неплохой шанс на скачках, так что решение бойкотировать олимпиаду в Москве стало для него очередным ударом, и упрекнула меня, что французы («эта твоя Франция» – с каких пор она стала моей?) собирались ехать. Она упомянула, что они с друзьями взяли лодку Стюарта с целью поднять шум вокруг ядерных испытаний, которые проводила Франция в Тихом океане, в то время как я здесь наслаждался всеми этими «о-ля-ля». Видимо, чтобы противопоставить свой активизм моему гедонизму, она приложила поляроидное фото себя, изображающей «марш мутантов». Волосы выглядели так, словно они выпали из-за «радиации», – на самом деле Эмбер спрятала их под бежевую шапочку для плавания, из-за чего выглядела как инопланетянка, в этом, думаю, и был смысл. Один глаз, судя по всему, был замазан чем-то вроде воска. Фото было слишком ужасным, я не стал его оставлять.
Она написала, что «думала обо мне», когда училась готовить французские блюда. Ее первое суфле свернулось в комок, а вот пирог и шоколадный мусс вышли неплохо для новичка. В подтверждение стрелка указывала на три засохших мазка с подписью «Потри и понюхай»! Я не мог удержаться от смеха, хоть и не стал тереть и нюхать. У Стюарта все хорошо, он много работал, но уделял ей время на выходных и учил теннису. Она пуляла в небо пушистые желтые шарики, и «вчера» (судя по штемпелю – уже две недели назад) он обновил навигационную систему, так что они могли отправиться куда угодно со спокойной душой. Вот и все, что Эмбер написала о Стюарте, здесь же письмо и закончилось. Отстой.
Я получал от нее письма в следующие месяцы, но послания становились все короче и беспорядочнее, да и приходили все реже. В последнем она упоминала Дэнни, он был в Лондоне и в Ньюмаркете (Саффолк) – горячее местечко для лошадей – с каким-то жокеем, и Стюарта, который зашивался на работе (его партнер планировал отойти от дел, что только увеличивало нагрузку). Еще там было, что теннис пока на паузе, Стюарт не в лучшей форме, нужно сдать анализы, но ничего критичного. Меня не покидало ощущение, что она замучила бедного старикана. На этом все закончилось, никаких больше писем.
На грани существования
Уже несколько дней мы взаперти, ветер воет без остановки, и снег все валит и валит. Я уже думаю, не похоронит ли нас заживо и бесследно. Серьезно, мы, взрослые мужики, развлекаемся только игрой в дартс (и, кажется, это совсем не развлекает тех немногих женщин, что здесь есть). Если все продолжится в том же духе, еще немного – и мы начнем кидать дротики друг в друга. Даже когда погода хорошая, чувство отдаленности в Антарктике такое, какого я никогда не знал прежде. Наблюдая, как Венера ошеломительно ярко светит в беззвездной голубизне, а не темной ночью, как мы привыкли, начинаешь принимать это небесное тело за Солнце, которое каким-то образом оказалось очень далеко, – или, может, это я смотрю на него с отдаленной ледяной планеты. Временами кажется, что это одно и то же – быть здесь или на краю Солнечной системы… И все же довольно иронично, что расстояние только пробуждает чувство близости к тем, кто значит больше остальных, делая их более реальными и осязаемыми в сознании, в то время как все остальное угасает.
Онехунга
5 декабря 1980 года
Стоило мне только ступить на землю в аэропорту Окленда, появилось чувство, что я снова на ее территории, хотя с каких это пор Окленд – ее территория, а не моя? Не успел я добрался до зоны прилета и маминых распростертых объятий, как все на меня нахлынуло, словно и не уезжал. По пути домой маме надо было заскочить по делам, и, «чтобы побаловать меня», она поехала в универмаг Farmers на Хобсон-стрит, где, как и всегда в это время года, маячил гигантский восемнадцатиметровый Санта в десять раз выше меня взрослого. В детстве я его боялся: представлял, что он схватит меня в кулак, как Кинг-Конг, если не буду хорошим мальчиком. Было чудно́ снова оказаться здесь взрослым. Тем более что я подмечал то, чего не видел раньше, например его подмигивание и смещенный на бок ремень, когда он подманивал пешеходов пальцем. Я пришел к выводу, что даже теперь нелишним было бы перейти на другую сторону улицы, когда видишь его, даже будь он нормального размера. Я поделился впечатлением с мамой, думая, что она отчитает меня за грязные мысли. К моему удивлению, она рассмеялась.
Поначалу многое в Окленде напоминало мне об Эмбер – городской пейзаж, пейзаж вокруг городского пейзажа, морской пейзаж вокруг пейзажа вокруг городского пейзажа. Столько мест, где я бывал или планировал побывать с ней. Я думаю, это из-за запахов у меня случился рецидив, против моей воли. Аромат пачули унес меня в лето 1979 года, в бесконечную эйфорию после первой встречи с ней, как иногда это делал запах моря, задувающего с извилистого побережья. В то мое семейное Рождество Эмбер была как гость, которого никто не видел, кроме меня. Когда сестра распаковывала новое летнее платье, сидя под елкой, Эмбер появлялась будто из воздуха, чтобы показать мне, как она выглядела бы в этом платье. Она словно была рядом, не обращая внимания на форелевый галстук, который мама подарила мне. И я сейчас не о маленьких рыбках, плывущих по ткани, нет, весь галстук был в виде рыбины, причем конец галстука – это голова, чтобы каждый видел: у меня на шее болтается форель.