Конец апреля 1981 года
«Mon pays n’est pas un pays, c’est l’hiver» («Страна моя не страна, а зима») – писал квебекский поэт Жиль Виньо. И, покинув Южное полушарие, чтобы принять участие в съемках документального фильма о природе самой северной части Квебека, я не знал, что скоро пойму истинное значение этих слов. Именно тогда, десять лет назад, я встретил Бертрана, а еще Реми и Рауля. До сих пор помню, как Бертран – большая кустистая борода, похожая на металлическую губку, которой чистят решетку барбекю, нос пьяницы, густые заросшие брови и шапочка с глупым красным помпоном на макушке – ждал меня в аэропорту Квебека. Он держал кинохлопушку с моим именем, написанным мелом, и первым моим порывом было пройти мимо, как если бы я набрел на психа где-нибудь в лесу. Когда Бертран заговорил, я еще больше заволновался. Его одноклассники что, подбили его лизнуть ледяной флагшток? Я никогда раньше не слышал канадского французского, и мне не приходило в голову, что все квебекцы говорят так медленно и так странно, плюс ко всему он использовал древние словечки вроде «экипажа» (да, экипаж – для автомобиля двадцатого века). К счастью, на парковке ожидали два джипа, и ребята в них выглядели нормальными. Для меня расчистили место, сдвинув в сторону тяжелые чемоданы и катушки с пленкой, и мы поехали по самым длинным и пустынным дорогам, которые я когда-либо видел. Среди них были «ледяные дороги» и «ледяные мосты» – длинные, чуть ли не прозрачные пути по очищенному от снега льду. Они выглядели как след корабля-призрака, не тающие и пугающие.
На пятый день съемок мы были на Крайнем Севере среди вечнозеленых лесов, полностью в инее и изморози, так что будет правильнее назвать их вечнобелыми лесами. В этом далеком красивом месте мы ждали, затаив дыхание, когда какое-нибудь мохнатое существо пробежит мимо (мы рассыпали вокруг хлебные крошки для привлечения). Между прочим, мы задерживали дыхание не столько из-за напряжения, сколько из-за невыносимого холода, от которого было больно дышать. Камеру направили на участок нетронутого снега, который плотно растущие деревья, казалось, охраняли от вмешательства человека. Вот только никто не выходил к нам, разве что сухой кленовый лист мог покружиться на ветру и дать на мгновение ложную надежду.
С наших носов уже свисали сосульки, и мы обсуждали, не поискать ли нам другое место, когда услышали тяжелое дыхание откуда-то слева. Вне зоны нашей видимости кто-то громко и с трудом двигался через снег, который местами доходил нам до бедер. Раздражало, что вот-вот лыжник, прущий напрямик через лес, испортит место съемки. Но когда злоумышленник ввалился на поляну, им, к нашему удивлению, оказался лось! Большой коричневый лось с огромными рогами, неопрятной бородой, всклокоченной шерстью и покатыми бедрами и плечами, кожа на которых обтягивала кости. Никогда не забуду его глаз – отчаяние в них было настолько человеческим, будто он знал, что смерть догоняет его в этом стерильно-белом мире и ради выживания он должен обогнать ее и добраться до весны.
Что бы ни случилось, важно быть готовым снимать, предупреждал нас Бертран, но этот величественный зверь застал всех врасплох и проскочил мимо, свободно и размашисто, прежде чем кто-либо отреагировал. Мы успели снять только его костлявую задницу. Рауль, пытаясь заставить лося повернуться к нам более величественной своей частью – головой, швырнул в него снежок и попал в бок. Дальше произошло невероятное. В три четких движения лось развернулся к нам. Не глядя ни на кого конкретно (пока что), он ударил копытом снег и, спотыкаясь под весом собственных рогов, кинулся на нас.
Пораженные, испуганные, мы бросились врассыпную, мы прятались за широкими юбками елок, как дети – за мать, когда отец пытается их наказать. Но только не Бертран. Сохраняя самообладание, будто съемочная площадка все еще под контролем, он вовсю командовал: «Eh! Du calme! Mais ça suffit!»[19] Увы, Бертран не был святым Франциском Ассизским, умевшим заговаривать животных, и его нежелание отступить, должно быть, взбесило лося. У меня до сих пор перед глазами стоят события как череда кадров: а) выражение «вот черт» на лице Бертрана, когда гигантский лось пошел на него; б) Бертран лежит, крепко прижатый к земле, как срубленная пихта; в) лось мстительно гарцует на нем, словно хочет потушить огонь, раздавив ногами (копытами?) безвольное тело Бертрана, а Бертран пронзительно кричит.
– Стой! – Я подбежал, бешено размахивая руками над головой. – Кыш! Фу!
Лось поднял голову посмотреть на меня, его тупые прикрытые глаза ничего не выражали, и я было подумал, что погибну здесь и сейчас. Лось бросился на меня, но, к счастью, остановился, будто просто хотел показать, кто в этих краях главный. Краем глаза я заметил, что Бертран воспользовался отвлекающим маневром и попытался уползти на локтях, волоча ноги, словно они частично парализованы. Потом съемочная группа дружно бросала в животное все, что попадалось под руку: лед, снег, катушки с пленкой, которые страшно шумели, когда ударяли лося по бокам, таким тощим, что ребра можно было пересчитать так же легко, как на скелете. С высоко поднятой головой он наконец гордо удалился.
Я так часто рассказывал эту историю за последние десять лет, что это сказалось на памяти. Чтобы не потерять детали, мой мозг со временем додумал, изменил и преобразовал эту историю. Так что прошу прощения, если за годы лось успел раздуться до размеров бельгийской тяжеловозной лошади, а его рога разрослись, как сосна Мафусаил. Бертран, который орал что-то невнятное, с течением времени начал возносить к небу кулак и заключать договор с Богом, только бы спастись. Его поврежденное ребро и довольно быстро зажившие ссадины преобразовались в несметное количество сломанных костей. Бертран был почти парализован, но, как в американских фильмах – чудо, не иначе! – встал на ноги и до сих пор пребывает в полном здравии. Возможно, воспоминание приобрело сюрреалистический характер, и я иногда задаюсь вопросом, было ли все это на самом деле. Но факт остается фактом, и именно это происшествие заложило между нами, Бертраном и мной, основу прочной, истинной и несомненной связи, как у братьев по оружию.
В ту ночь в хижине мы только и говорили о столкновении с лосем, хлопали друг другу, как героям, снова и снова воспроизводя детали, пока развернувшаяся драма не превратилась в дешевую комедию. Затем мы с Бертраном подлили еще глёга в кружки и решили выйти. Бертран хромал, и я подал ему руку, хотя он был слишком горд, чтобы принять помощь (я имею в виду, гордился своей хромотой и нес ее, как крест Виктории, не иначе). По дороге он сделал глоток горячего пряного вина, вытер бороду и стал рассуждать о том, где спрятаться завтра ночью, чтобы поближе подобраться к волкам. Мы заговорили о них и о том, как они находят пару на всю жизнь. Сам того не заметив, я рассказал Бертрану об Эмбер – так, как никогда не говорил с Беном и Каху, моими самыми близкими друзьями дома. Здесь, в этом мире, затерянном посреди безграничного белого, я почувствовал, что могу это сделать. Я рассказал, что у меня было чувство, будто знаю Эмбер лучше всех, рассказал, как не смог удержать ее и она досталась Стюарту, а ведь мы были созданы друг для друга. Бертран все понял. Он из тех, кто верит в настоящую любовь. Он женат на своей подружке со времен старших классов и сопереживал моей истории. Бертран мог казаться толстокожим, но такого большого сердца и доброго разума в целом свете не сыщешь.
В следующие месяцы, вернувшись в Окленд, я заглядывал к Стюарту и Эмбер, обычно на полдник или ужин. Иногда я путал одно с другим и приходил в неправильное время, но они, кажется, никогда не возражали. Если Стюарту и становилось хуже, он никогда этого не показывал. Во всяком случае, я ничего не замечал. Он ни на что не жаловался, и, могу сказать, ему нравилось, что я приходил. Он считал меня вроде как другом семьи. У Стюарта всегда было наготове доброе слово для меня, он мог подбодрить или посоветовать, куда ехать снимать дальше, потому как я не скрывал, что иногда все еще сталкивался с трудностями. Он не всегда понимал, о чем говорит, но всегда хотел как лучше, даже я это видел.
В конце июля состояние Стюарта неожиданно ухудшилось, и его на неделю положили в Госпиталь милосердия, престижное частное медицинское учреждение в Эпсоме. Судя по тому, как Эмбер в расстроенных чувствах поспешно объясняла случившееся, пропуская тележки, нагруженные бледно-зеленым супом, дребезжащие мимо, жизнь его была на волоске. Примерно десятью днями ранее у Стюарта были боли в груди. Зная, что из-за ревматоидного артрита в два раза выше риск сердечной недостаточности, чем обычно, он поехал к врачу. Поскольку симптомы сердечных болезней те же, что и у ревматоидного артрита, – одышка, смертельная усталость, невозможность лежать на спине, распухшие лодыжки или что-то вроде того, – доктор прописал противовоспалительные. Хуже не придумаешь для больного сердца. По словам кардиолога, не будь Эмбер рядом, когда у Стюарта случился сердечный приступ, он бы не выжил.
Потом в августе, вскоре после того, как Стюарта выписали из больницы, я заехал около половины девятого вечера узнать, не нужно ли им чего-нибудь. Только одно окно тускло светилось наверху – трудно сказать, на каком этаже, все эти современные дома теперь с разноуровневыми этажами, мезонинами и другими секретными местечками… в общем, это было где-то под крышей. Конечно, окно спальни. Посмотрев наверх, я легко представил ее прижавшейся к нему – ее холодные ступни под его ногами, ее голова у него на груди. Представил, как она слушает, как бьется его сердце. Я подумал о ее чувствах, что значит любить человека, чье тело угасает день за днем, чье сердце может остановиться в любой момент. А потом они выключили свет. Рано вечером, вот так. Все погрузилось в темноту и безмолвие. Я почувствовал, что невольно посягнул на очень личный момент, и отступил.
Начало сентября, 1981 год