Я подумал, все и правда плохо, если ей для понимания своих чувств нужен «магический» объект. С усмешкой она надела кольцо и спросила:
– Какая я сегодня? Испуганная? Сердитая?
– В раздрае? – предположил я, хотя подумал, что, скорее всего, просто под кайфом.
Девушка двинулась дальше, пробудив во мне любопытство и в то же время встревожив. Она обхватывала себя руками, нетвердо шагала от прилавка к прилавку и в океане людей казалась одинокой и ранимой… Затем она медленно прошла через толпу наискосок в сторону поля, ее будто уносило течением, а я следовал за ней на небольшом расстоянии.
Приблизившись к загону, где стояли две лошади, которых, кажется, разморило на солнце, она погладила их носы так, словно животные могли ее утешить.
– Хотите, чтобы эти докучливые мухи оставили вас в покое, да? – спросила она, отгоняя рукой темную тучу насекомых. Когда она нежно притянула голову каждой лошади к своей, я почти захотел стать лошадью.
– Эй, привет. Я Итан. – Я подошел и встал рядом. – У тебя все нормально?
Вблизи она выглядела лет на восемнадцать-девятнадцать. Настоящая красотка, бледно-голубые глаза с опущенными уголками, выгоревшие на солнце ресницы и обгоревший нос, красивые пухлые губы – было в ней что-то простое, естественное, почти скандинавское.
– Давай посмотрим. – Щурясь от солнечного света, она посмотрела на новое кольцо. – Хм, могло быть и лучше.
Я готов был поклясться, что услышал слово «янтарь», когда она подошла ко мне показать кольцо. Я посмотрел на безделушку.
– Оно черное, – произнес я озадаченно.
Она сморщила нос и задумалась.
– Не янтарного цвета, – сказал я.
Она кивнула и добавила:
– Не янтарь, Эмбер[3]. Я Эмбер.
Черт, она же протянула руку для рукопожатия!
– О, прости! Я думал, ты говорила о жидких кристаллах, что они, ну, такие, янтарные.
Мы засмеялись, потом постояли немного, не зная, что сказать.
– Ты прискакала сюда на лошади? – Я попытался завязать разговор.
Она посмотрела на свои бриджи для верховой езды, и плечи ее опустились.
– Понимаю: я выделяюсь из всей этой толпы. У меня есть старший брат, он привез меня сюда и пошел развлекаться с друзьями.
Это, похоже, о чем-то ей напомнило, и она помассировала висок.
– Мы приехали сюда в последнюю минуту – искали мира и убежища.
– Мира и убежища?
– Чтобы его не прибили из-за пиаффе и поворотов на задних!
Мое лицо, должно быть, ничего не выражало, так что она изобразила, будто держит поводья.
– Дэниел занимается дрессурой, а мой отец лошадей разводит. Для папы трюки – так же плохо, как если бы мальчик захотел танцевать балет.
– Мы, случайно, не родственники – по отцу? Мой считает, что только у девушки могут быть длинные волосы.
На этих словах она прикусила губу:
– Все потому, что лошадь сломала ногу, когда они занимались. Пришлось ее усыпить.
Мы медленно пошли туда, где было не так людно. Залив превратился в ясную бирюзу, подернутую рябью света, до нас доходил аромат соленой воды, и там мы решили остановиться. Остаток дня, всю ночь и весь следующий день допоздна я делился с Эмбер всем: сырными лепешками, булочками с изюмом, имбирным пивом, походным ковриком и спальным мешком, который я вытащил, чтобы укрыть нас от комаров, когда стемнело. Она тоже делилась со мной всем: гигиенической помадой, знаниями о зодиакальных созвездиях, грандиозными планами по спасению океана и животных и защите мира от гибели. Если не считать утреннего купания в одном белье, мы все время разговаривали. Вообще-то поначалу говорила она, я по большей части слушал.
– Лошади сильные и здоровые, но один неверный шаг – и они будто из стекла, – сказала она. – Такая лошадь, как та, стоит не меньше, чем дом, и папа даже не смог оставить ее спокойно доживать в конюшне, потому что кость ноги дробится, как стекло, ее правда уже не вылечить. Бедная лошадь только мучилась бы. Папа так любил ее. Жеребенком она постоянно подпрыгивала, и он назвал ее Попкорн.
Она рассказала, как отец навел на Попкорн винтовку, но отложил ее и побрел прочь, ломая голову в поисках другого варианта… которого, увы, не было, – даже Эмбер это знала. Так что она подняла винтовку. От пронзительного ржания она вздрогнула так сильно, что, только услышав грохот, поняла, что выстрелила.
Не думаю, что она впоследствии помнила и половину того, что рассказала мне, пока все еще была потрясена случившимся, потому что спустя несколько недель я поднял эту тему и история неожиданно изменилась. В этот раз выходило так, что отец отослал Эмбер в дом и застрелил Попкорн в упор, так что кровь забрызгала всего Дэниела. Может, Эмбер не хотела, чтобы кто-нибудь, включая ее саму впоследствии, знал, что она совершила такую жестокость, пусть и вынужденную? Или это была версия «для всех», не та, что она сохранила для особенного человека в ее жизни?
Часы шли, и, когда рассвело, я разглядел едва заметные следы от соленых ручейков на ее щеках. Волны бились о берег, где-то вдалеке, как отголоски грома после грозы, звучала музыка. На нас снизошло спокойствие, и, глядя в глаза, светло-голубые, как вода в бассейне, я представил, как в толще воды играют полосы света в солнечный день. Настал тот самый момент. Я мог бы поцеловать ее, я должен был поцеловать ее, особенно теперь, когда она смотрела мне прямо в глаза и я чувствовал – она хочет этого. Трудно объяснить, почему я сдал назад. Думаю, тогда она показалась мне слишком потерянной и эмоционально опустошенной. Еще больше я не хотел, чтобы потом она узнала, что я несвободен, и это разрушило бы ее доверие ко мне. Я хотел поступить порядочно, хотел быть хорошим парнем и начать все правильно.
Альбертон
30 января 1979 года
В то время в автобусах были так называемые коробки честности – специальные контейнеры, куда пассажиры опускали деньги за проезд. Не могу избавиться от мысли, что их больше нет из-за меня: когда не было нужной монеты, я использовал похожую на плоское кольцо штуковину из папиного ящика с инструментами. Бросаю в целом равное по стоимости, так я себя убеждал. Старый, похожий на военный джип уехал, а значит, родители Оливии уже отправились на работу. Скажем так, прошло не очень хорошо. Расставания всегда тяжело даются и рвут душу, все равно что отскребать жвачку от подошвы.
Несколько недель я звонил Эмбер так часто, как того допускали приличия. Наш первый телефонный разговор был абсурдным, потому что я отчетливо услышал лошадиное ржание в трубке и спросил:
– Это что, лошадь? Ржет? – Не могу объяснить, почему ее ответное «Это что, машина? Гудит?» так сильно нас рассмешило.
Может, то была эйфория от возможности снова разговаривать. Наша болтовня по телефону стала главным событием дня! Повесив трубку, я порой улыбался еще несколько часов. Например, в первую неделю после Намбассы она рассказала, как днем собирала дрова и увидела двух свидетелей Иеговы, подходящих к их дому. Эмбер узнала мужчину и женщину – они приходили пару месяцев назад, – так что спряталась за поленницей, радуясь, что осталась незамеченной… Ровно до того момента, как они обошли дрова, а там – она, сидит скрючившись. Между тем мужчина, держа полено, процитировал Библию: «Не прячься от присутствия Господа Бога среди деревьев сада». На следующей неделе я рассмешил ее до слез рассказом, как выполнял задание для Оклендского технологического университета. Я снимал море в черно-белом цвете. По пленкам шли противные полосы-трещины: ветер подхватил прядь моих волос и они оказались прямо перед линзой! Я с большим трудом выцарапал зачет, доказывая преподавателю, что так и задумывал: показать текстуру реальности, которая может в любой момент разбиться на осколки, совсем как наши хрупкие жизни.
У нас дома, в скромной гостиной, телефон висел на стене под лестницей, но, даже когда телевизор был включен и показывали шестичасовые новости, ничто так не интересовало маму и папу, как информация, которую они могли выудить из обрывков моих разговоров с «новой девушкой». Иногда это была всякая чепуха о нашей совместимости: я – Рыбы, она – Водолей и родилась на три дня раньше меня. На самом деле Эмбер родилась на три года позже меня, но по дням – на три раньше, 17 февраля 1961 года. Через несколько недель ей будет восемнадцать, это родителей очень интересовало. В те дни все дома знали, кому я звоню, потому что платный код был супердлинным для супермаленького места, где она жила, 07127, и, хотя номер телефона сам по себе состоял только из четырех цифр, так получилось, что он оканчивался на 11, и повторяющийся ритм набора выдавал меня с потрохами. Виктория, моя младшая сестра, считала своим долгом подслушивать наши разговоры, тайком снимая на кухне трубку другого телефона. Уотергейт прямо в моем доме, и мама закрывала на это глаза – вероятно, потому, что стукачка все докладывала ей!
Однажды я спросил Эмбер, что, если мы с моим лучшим другом Беном приедем повидать ее в воскресенье. Я выбрал Бена не просто так: у него был автомобиль «Сузуки-Фронте» 1969 года – достаточно приличного вида, чтобы позвать именно Бена, но не настолько хороший, чтобы я без собственных колес выглядел неудачником. Кроме того, у Бена была расщелина на подбородке вроде попки недоношенного ребенка, так что, если у Эмбер не было чрезмерного материнского инстинкта, Бен и по внешности был мне не конкурентом. Но Эмбер извинилась, ей нужно ехать с отцом на ярмарку в Филдинг, показать там жеребцов-производителей (как я понял, это дорогие рысаки, выращенные вместе с матками). В следующие выходные – ей «ужасно жаль» – у ее бабушки юбилей, семидесятилетие. Как бы Эмбер ни нравилось, что я ей звоню, меня не покидало ощущение, что ей не разрешалось «принимать гостей»: часто наши разговоры заканчивались резким «Мне пора!» или «Позже поговорим!», и она бросала трубку, если ее отец оказывался поблизости.
Как-то вечером спустя несколько дней я зашел в красную телефонную будку, желая получить хоть немного приватности, и через один гудок Эмбер ответила. Я сказал что-то о том, как мечтал услышать ее голос.