Я помню, как стало тихо сразу после… после того, как его голова ударилась о паркет, чуть-чуть не попав на ковер. От ужаса Эмбер бросилась, как была, голая, звонить в скорую. Я смутно осознавал, что мы по уши в дерьме, едва ли мог мыслить здраво, сердце мое колотилось, грудь наполнилась ужасом, тело парализовало, но я все же подошел к нему. Стюарт лежал лицом вниз в луже крови, голова его была чуть повернута в сторону, и сначала я подумал, что он и вправду умер. Это был кошмар, так по телевизору показывали сцену убийства, и я был тем самым убийцей. Я не думал о последствиях, когда перевернул его, может, у него была травма позвоночника, не думал о том, что я сам весь в крови: кровь на руках, кровь на рубашке, брюках, кровь была невероятно кровавой. Я думал только о том, что этого не должно было произойти, и в то же время пытался побороть путаное, окутывающее меня, как туман, предчувствие, что выхода нет, что родители и все остальные узнают обо всем, что меня ждет тюрьма. Кровь хлестала из открытой раны на лбу, текла, не останавливаясь, у него из носа, но я слышал неровное дыхание, словно Стюарт пытался дышать, лежа лицом вниз в последнем сантиметре воды в ванне.
Я выкрикивал его имя, чтобы привести в чувство, и тряс за плечо, но он не реагировал, и было неясно, все это время он без сознания или уже очнулся и притворялся, что нет, не желая, пока жив, видеть ни меня, ни ее. Медики из службы скорой помощи приехали через одиннадцать минут, которые показались вечностью. Стюарта увезли в больницу, а мы с Эмбер остались дома – в их доме, я имею в виду. В обычных обстоятельствах она села бы в машину скорой помощи, чтобы поехать с ним, и, кажется, медики этого и ждали, но разве у нее был выбор?
Сирена затихла вдалеке. Эмбер уставилась на паркет: по нему текли длинные струи крови, а ковер уже весь пропитался ею – и запаниковала.
– Господи. Что я наделала! Что нам делать?!
– Нужно вычистить тут все! – закричал я, тоже в панике. – Вот что нужно первым делом.
– Нет, если мы так поступим, будет выглядеть, что нам есть что скрывать, словно мы очищаем место преступления!
– Мы не можем оставить всю эту кровь, она повсюду! На что это будет похоже? Что, если он умрет?
– Не трогай! – закричала Эмбер, когда я попытался свернуть ковер. – Я попрошу миссис Грант разобраться с этим, когда она придет завтра. Тогда не будет похоже, что мы пытались скрыть следы.
– Она не должна знать. Нам нужно самим убрать все самое плохое.
– Необходимо рассказать ей нашу версию, вдруг он ей что-нибудь скажет, – пыталась рассуждать Эмбер.
– Он не вспомнит. Не вспомнит, – настаивал я. – У него травма головы. Будет странно, если мы не станем ничего убирать.
– Я не знаю. – Она закрыла лицо руками, затем в отчаянии дернула себя за волосы.
– Мы сожжем тряпки, – предложил я. – Не будет заметно, что он так сильно истекал кровью.
– Неееет. Мы оставим их в пакете здесь, в коридоре. Врачи уже видели.
– Они ничего о нас не знают. А миссис Грант… она подумает худшее.
Эмбер испуганно огляделась, она никак не могла решиться.
– Это моя вина, – поспешно добавил я. – Я не хотел… черт!
– Я его жена, – процедила она сквозь зубы, то ли мне, то ли самой себе. – Это я должна была сказать «нет».
Следующее, что помню, – мы на коленях, бок о бок, вытираем кровь, иногда приходится закрывать глаза, потому что все это так ужасно. Слабый металлический запах, пропитанные кровью губки и громкий звук, когда мы выжимаем их в ведро. Эмбер сказала:
– У нас должна быть единая версия. У нас с тобой. Если полиция будет допрашивать нас порознь.
Я сразу же остановился, чтобы подумать, это давалось с трудом. Затем я перешел к «официальному объяснению», стараясь придать голосу максимальную уверенность, на какую только был способен:
– Мы оба находились наверху. Я был в гостях. Стюарт поднялся и упал. Вот и все. Чем проще, тем лучше.
– Что мы делали? – спросила Эмбер, ее голос дрожал от страха.
– Разговаривали. Мы разговаривали!
– О чем?
– Да о чем угодно! Они не будут спрашивать!
– Они могут! Откуда ты знаешь, что не будут?!
Я встал и принялся лихорадочно расхаживать взад-вперед.
– Мы говорили о нем. О Стюарте. Ты не хотела оставаться одна. Ты до смерти боялась, что он может умереть. Вот почему я был с тобой. А потом Стюарт поднялся, и мы увидели, как он упал. Мы оба видели, как он упал. Обморок. Падение.
– Как ты испачкался кровью?
Она подошла ближе и показала на кровь на мне: руки, рубашка, колени брюк, резиновые ободки летних парусиновых туфель, пятна на самих туфлях.
– Я пытался помочь ему. Ты звонила в скорую. Больше ничего не говори.
– Если он сейчас умрет, а тебя посадят в тюрьму, я не знаю, что буду делать!
Эмбер заметалась из стороны в сторону – я не знал, что она имела в виду, и не был уверен, что она сама знала, поэтому схватил ее и крепко сжал в объятиях. Эмбер должна была взять себя в руки и принять то, что нужно принять.
– Что, если он вспомнит? Что тогда? А?! – Она попыталась высвободиться.
– Мы будем все отрицать. – Я сжал ее сильнее и отпустил, только когда она перестала сопротивляться. – Все. Мы скажем, что виной всему ночной кошмар. Посмеемся над одной только мыслью об этом. Скажем, что от лекарств у него галлюцинации!
Я не посмел добавить, что Стюарт может не дожить до следующего дня. В больнице его оставили на ночь, а мы с Эмбер не спали все это время, сидели в том ужасном коридоре, снова и снова обдумывая, что мы ему скажем. И что будем делать в случае каждого «вдруг». Вдруг он расскажет миссис Грант. Вдруг он расскажет Тане. Вдруг он расскажет остальным детям.
Утром я первым делом отвез ее в больницу, а когда зашел проведать ближе к вечеру, узнал: в отделении неотложной помощи сказали, что Стюарту нужна паллиативная помощь.
– Помочь ему умереть, – вот как они это сформулировали.
И поскольку Эмбер ни в коем случае не могла позволить ему умереть в хосписе, его привезли домой. Может, это было уже на следующий день. Впрочем, какая разница. Тогда же она сообщила мне, что теперь миссис Грант будет круглосуточно заботиться о Стюарте и жить с ними днем и ночью, что мне больше не надо приезжать, что ей лучше все делать самой, пока все не закончится, поскольку она не хочет компрометировать меня больше, чем уже это сделала.
Думая, что хуже быть не может, я ошибался. Еще как может. Стюарт не разговаривал, не ел, не открывал глаз. Мне хотелось бы сказать, что он отказывался говорить, отказывался есть, отказывался открывать глаза, но я не могу быть на сто процентов уверен, что он на самом деле мог сделать хоть что-то из этого. Подозреваю, что он был способен приложить небольшое усилие, но предпочитал этого не делать. Так что миссис Грант ставила ему капельницы, и, очевидно, этого было достаточно для поддержания в нем жизни. Стюарт больше ни разу не встал, не поел, не попил – ни самостоятельно, ни с чьей-либо помощью. Миссис Грант стала использовать для ухода за ним пеленки и подгузники для взрослых, но, поскольку он ничего не потреблял, кроме внутривенного питания, в этом плане было не очень много забот. Она мыла его куском фланели, ничего не пропуская, а Эмбер вытирала досуха и причесывала. В такие моменты самодовольное молчание миссис Грант было ничем не лучше ее замечаний в стиле: «Дорогие люди, находящиеся под моей опекой, должны умирать достойно» и «Если кто-то из них покинет этот мир на день раньше, чем должен, из-за небрежности или по любой другой причине, это, по моему мнению, равносильно убийству». Взрослые дети Стюарта приходили к «смертному одру» отца, но он реагировал на них не больше, чем на Эмбер; и не совру, если скажу, что она выплакала все глаза, умоляя его поговорить с ней, простить ее перед смертью. Она рассказывала мне все это, когда я звонил справиться о нем.
С одной стороны, это было огромное облегчение: он не рассказал о нас, ни о ней, ни обо мне. С другой стороны, мы страдали, поскольку причинили ему такую боль, что он даже не мог попрощаться с собственными детьми, словно до последнего защищал жену, поэтому и не говорил им правды. Позволить себе угаснуть, чтобы Эмбер могла жить дальше, – это был последний акт великодушия, самоотверженная жертвенность истинного джентльмена. Я иногда с горечью думал, что этим последним поступком, а может, и тактически, он выиграл у меня эту долгую и трудную битву за нее.
4 февраля 1984 года
Стюарт умер в субботу, перед днем Вайтанги[23]. Заботы о похоронах взяли на себя трое его детей и Эмбер. Все это время я оставлял у входной двери открытки с соболезнованиями, которые не выдали бы нас, попади они в чужие руки. С глубочайшими соболезнованиями… Разделяю вашу скорбь… В это время утраты… Голубь, цветок лаванды, ракушка. Я ждал почти две недели, пока она мне ответит, а она сказала только:
– Мне нужно больше времени, пожалуйста, пойми.
Для нее это было слишком быстро, для меня – слишком долго.
– Сколько?
– Я… не знаю.
Ей нужно время. Понятно. Сказав так, она получила его, но вскоре я уже не мог ждать и снова стал ее донимать.
– Не знаю, смогу ли я жить как раньше, – бормотала она. – После Стюарта.
– Его нет, он больше не с нами и не осуждает нас. Здесь только мы. Ты должна отпустить!
Я умолял ее.
Она говорила о своей вине и ошибках, а потом перешла к моим. В итоге мы оба слетели с катушек.
– Сколько бы он еще протянул? Несколько недель, максимум месяцев? Что они значат для умирающего человека? Он и так много страдал! – Я изо всех сил старался достучаться до нее. – Он, может, даже ничего не осознал, может, только на долю секунды!
Она избегала смотреть мне в глаза.
– Мы оба знаем, что он умер не своей смертью.
– Это была самозащита! Не было никакого злого умысла, клянусь. Он ведь