спасибо большое.
Не успел я опомниться, как Эмбер проводила меня обратно к джипу. Думаю, ей было неловко за мать, но, похоже, такова цена, которую Эмбер заплатила, чтобы увидеть меня. Вечерний воздух был приятно прохладным, особенно после душной атмосферы в доме, и я не скрывал, что дышу полной грудью, – своего рода камень в огород миссис Диринг.
– Не волнуйся из-за мамы. – Эмбер попыталась меня успокоить. – Она переживет.
Я не был в этом так уверен.
Эмбер же, словно почувствовав прилив энергии, вдруг подпрыгнула и притянула к себе ветку яблони.
– Продолжая традицию Адама и Евы, вот. – Она кротко протянула мне маленькое яблочко.
– М-м-м, не знаю, стоит ли мне его принимать, – сказал я, притворяясь испуганным и быстро отступая от нее.
Она со смехом швырнула в меня яблоко, я кинул его назад, и мы продолжали перебрасываться. Яблоко взмывало все выше и выше, вскоре оно уже летало в небе по огромной дуге. Так продолжалось, пока я не потянулся назад, едва не падая, чтобы изловчиться и поймать яблоко после ее (никудышного) броска. А небо над головой окрашивалось в тот самый глубокий синий цвет, какой рождается, когда день превращается в ночь, появляется первая ранняя звезда, а от луны видно лишь тонкий хрупкий край, будто это брошенный на произвол судьбы осколок. Эмбер подняла голову, и ее лицо снова было беззаботным и сияло. Я с легкой болью вспомнил, как все было между нами раньше. Но все же у меня появилась надежда, и я был благодарен за все – даже за дикое яблоко.
После того дня я время от времени приходил к ним помочь на ферме, хотя никто меня об этом не просил. Моя помощь была очень кстати, особенно когда я таскал тяжелые грузы, иногда беря тачку. Одна среднего размера лошадь производит около восемнадцати килограммов навоза в день, то есть почти семь тонн в год! А теперь умножьте это на количество лошадей, и вы получите общее представление о работе на ферме. Тяжелый труд! Но какой бы полезной ни была моя помощь (да, помощь не всегда бывает полезной), миссис Диринг, похоже, с трудом переносила мое присутствие, а может, ей была отвратительна сама мысль о мужчине в доме. Что эти двое пытались доказать самим себе? Что им никто не нужен? Как будто двум женщинам по плечу самим всем заправлять, улаживать проблемы и ничего не бояться? Бред! Было в этом что-то дисфункциональное: взрослая овдовевшая женщина и ее молодая дочь, снова одинокая и свободная, пытаются вдвоем вырастить ребенка. Любой посторонний решил бы, что младшая – мать, а старшая – бабушка. Либо так, либо две лесбиянки! Должно быть, люди постоянно ляпали что-то, не подумав. Правда, вокруг не было никаких людей. Кроме меня.
А еще я участвовал в кормлении лошадей, которые буянили, ржали, брыкались, бились в стойлах, чтобы быстрее получить свою порцию. Иногда было страшновато заходить в стойла к агрессивным жеребцам. Также я кормил кудахчущих кур (почти не страшно, по клевку за каждое яйцо) и даже помогал кормить младшую сестренку Эмбер. Веселая голубоглазая малышка с блондинистым пушком вместо волос (то есть лысая, по правде говоря) была похожа на миссис Диринг (что уже внушает страх). Но в ней определенно были черты мистера Диринга. Лысая головка, крепко сжатый рот и выражение упрямства на лице. Каждый раз, когда я засовывал ей в рот ложку бананового пюре, она на раз-два выталкивала его обратно языком, и мне приходилось собирать пюре с ее липкого подбородка и давать снова. Мое терпение подходило к концу (я хотел, чтобы Эмбер увидела во мне потенциального «папу», а эта негодница, ее младшая сестра, выставляла меня дураком). Но я должен был улыбаться, хочешь не хочешь.
– Ууууу, самолетик идет на посадку, открывай – это за твою старшую сестричку… а это за твоего дядю Итана!
Эмбер улыбалась, она отлично понимала, к чему я клоню с «дядей Итаном», хотя вообще-то она была сестрой, а не тетей, так что, получается, мои слова не имели смысла. Кажется, у нас все начало налаживаться, но тут ворвалась миссис Диринг и принялась сверлить меня глазами так, чтобы я понял: дети и все такое с ее дочерью мне не светят. С ума сойти, ей лишь бы испортить всем настроение!
Однажды, когда я насыпал зерно в угловые кормушки в стойлах, а лошади по своему обыкновению бесновались, я спросил Эмбер, знает ли ее мать что-нибудь о нас. Повисло тягостное молчание, прежде чем она ответила, что нет, ничего не знает. Но затем она все-таки смущенно призналась, постоянно делая паузы: миссис Диринг думала, что я волочился за Эмбер все эти годы и теперь, когда Стюарт умер, решил, будто она снова «в строю». Мать, по ее словам, постоянно напоминает ей, что вдовство требует соблюдения приличий в течение долгого времени, если не хочешь, чтобы о тебе судачила вся округа. Трудно было сказать, что думала сама Эмбер: сначала она вела себя так, словно я могу приходить, несмотря на мнение ее матери, а потом отступила, будто признавая правоту матери. Моя кровь закипела, и, не сдержавшись, я выдал, что, ради бога, она уже взрослая, а не второй младенец ее матери!
В конце концов мне пришло в голову, что, если я заслужу расположение миссис Диринг или, по крайней мере, получу от нее одобрение, это облегчит мне жизнь. Поэтому однажды, пытаясь подлизаться, я сказал о ребенке:
– Она почти вылитая вы, миссис Диринг, только, думаю, форма головы другая и рот будто в мистера Диринга.
Но вместо того чтобы с радостью согласиться, миссис Диринг ответила возмущенным молчанием. Может, дело в том, что я заговорил о ее муже, всколыхнул нежеланные воспоминания о том, каким жестоким он бывал. Кто знает? В общем, все пошло наперекосяк.
Однажды в воскресенье я заехал к ним и обнаружил Эмбер одну в сарае. Она сидела на вершине тюка с сеном в странной позе: одна нога неудобно согнута, ступня вывернута, вся она была напряжена и не двигалась, словно собиралась спрыгнуть, да так и замерла, задумавшись. Она никак не отреагировала на мое появление в зоне видимости, хотя любой другой заметил бы меня, и мне отчетливо показалось, что это связано с несчастным случаем, который произошел с ее отцом. Все случилось прямо там, где она сидела, – тюки сена свалились с чердака, похожего на мезонин. Жалела ли она, что так много времени посвятила Стюарту в ущерб собственному отцу, собственной семье? Жалела ли она, что отец и Дэнни так и не помирились? И тут у меня мелькнуло видение: ее мать сталкивает мужа с чердака. Может быть, он приставал к ней и она дала отпор? Или она изменила ему с другим фермером и забеременела, поэтому покончила с Лесом, пока он не узнал и не пристрелил их? Нет. Это лишь мое безумное воображение, во мне проснулся режиссер.
Ориентировочно февраль 1985 года
Эмбер начала ссориться с матерью, иногда очень сильно. Ссоры разгорались на пустом месте и повторялись все чаще. Я не следил за ними специально, но получил довольно хорошее представление, что происходит, по тому, как часто Эмбер изливала мне свою досаду. По ее словам, они заводились из-за «сущих пустяков», из-за «глупых мелочей», но, когда я вытянул подробности, оказалось, что «глупые мелочи» всегда были связаны с более важными вопросами вроде иерархии. Например, однажды Эмбер дала ребенку ложку арахисового масла, потому что оно «богато белком», но миссис Диринг взбесилась, сказав, что у малышки может быть «аллергическая реакция на орехи». Эмбер задели не столько слова матери, сколько ее тон. Эмбер надоело, что с ней обращаются как с нянькой, которая не справляется с работой. Думаю, в нормальных обстоятельствах под одной крышей две взрослые женщины не стали бы жить, это должны быть родители, причем мужчина не вмешивался бы в женские дела и оставлял бы за женой право быть хозяйкой. Две женщины ухаживают за одним ребенком – что это, если не катастрофа!
Чего Эмбер ждала? Что жизнь в родительском доме будет легкой? Ей к тому времени было уже двадцать четыре года, у нее явно проснулся материнский инстинкт, и ее мать откровенно этим пользовалась. Естественно, я понимал, что ей нужна помощь, но разве справедливо взваливать такое бремя на дочь? Разве не должна помощь быть временной? В конце концов, миссис Диринг могла бы продать Конюшни, правда? Или найти себе мужчину, вместо того чтобы брать в напарницы дочь. Не все в жизни бывает гладко, но уж как есть. Лучше бы она беспокоилась, как бы Эмбер не осталась старой девой. Разве миссис Диринг не должна заботиться о судьбе старшей дочери? Однажды, выплеснув все это на Эмбер, я настроил ее против матери сильнее, чем рассчитывал… потом в течение дня они помирились, но на меня, понятное дело, миссис Диринг будет злиться до второго пришествия.
Иногда, когда ситуация выходила из-под контроля, Эмбер хлопала дверью и «сбегала» в Окленд, где ночевала на яхте Стюарта, пришвартованной у причала. «Снять стресс» – так она это называла. Ее мучили не только проблемы с матерью, но и куча всего. Например, она хотела поплыть в Муруроа с друзьями, чтобы поднять шумиху из-за ядерных испытаний, которые все никак не прекращались, но не смогла, поскольку была нужна матери. Из-за всего этого Эмбер стала еще чувствительнее к критике. По правде говоря, для нее было большим искушением уплыть: дети Стюарта боролись с ней (и друг другом) в суде за яхту; они заморозили активы и счета отца, в результате никому не разрешалось продавать их или всерьез заниматься ими, пока судья не решит, что есть что, кто есть кто и что кому должно достаться. Вся эта юридическая неразбериха стала для Эмбер сущим кошмаром и тянулась уже целую вечность. Ладно, не вечность – год, с тех пор как скончался Стюарт.
Однажды, когда мы бродили туда-сюда по мосткам в марине, Эмбер разоткровенничалась со мной, сказав, что «Санта-Катрина» пропадет в руках любого из детей Стюарта, им яхта нужна только для показухи, а она, Эмбер, будет использовать ее только ради спасения Земли. (Эмбер не преувеличивала, она искренне верила в то, что говорила.) На данный момент ей было разрешено находиться на яхте, но выходить на ней