ть русло Дуная, блуждающего по ванной. Вот почему я сделал так, чтобы рулон на штырек надевался вертикально! Настоящее соломоново решение, но нет. Когда у нас возникали разногласия, это был ее дом, ее ребенок, ее жизнь. И подобное происходило слишком часто.
Поскольку Джанет и Лиам жили на Брэдфорд-стрит уже несколько лет к тому времени, когда я переехал к ним, было очевидно, кто должен уйти. Это нормально. Хотя, пожалуй, я перестарался с игрой в благородство, оставив большую часть того, что купил, пока жил с ними. Четырехместный стол. Угловой диван. Совершенно новый телевизор «Сони» с диагональю тридцать четыре дюйма – махина, почти одинаковая в высоту и глубину, стоящая на почетном месте в гостиной. Я, конечно, не ушел в чем был, но все равно меня не покидало ощущение, что начинаю все с нуля. Наверное, мне было жаль ребенка, и я не хотел, чтобы он остался ни с чем. После расставания мы с Джанет поддерживали хорошие отношения, и раз в неделю она разрешала мне водить Лиама в кино, но потом и это сошло на нет. Он как будто знал, что мы с его мамой больше не вместе и что я не его «настоящий отец». Я и оглянуться не успел, как у Джанет появился новый парень, я стал не нужен.
У меня не было стабильной зарплаты (я отказался от работы в музее примерно за год до этого, поскольку уже был прилично загружен в кино), поэтому, чтобы получить более или менее приличное жилье, мне пришлось вести унизительные переговоры. Только представь: я в двадцать девять лет был вынужден уговаривать родителей выступить моими поручителями, чтобы я смог снять собственное жилье! И когда я наконец заселился в скромную квартирку на Краммер-роуд в Грей-Линн, мне снова нужно было за все платить самому: телефон, коммунальные услуги и все такое. Самое неприятное: чем больше денег я зарабатывал, тем больше уходило на жизнь из-за инфляции или колебаний мировой экономики, которую я не понимал до конца. Мне всегда было трудно заработать достаточно. Живи я не в Окленде, а где-нибудь в другом месте в Новой Зеландии (скажем, в Тайхапе, «мировой столице резиновых сапог», где главная художественная ценность – уличная скульптура гигантского гофрированного железного сапога, главный парк развлечений – все тот же сапог, на который детям разрешается залезать, а главное спортивное событие – ежегодный День резинового сапога, когда люди стоят и смотрят, кто дальше всех забросит свой сапог), я бы, наверное, чувствовал себя чертовски богатым и у меня даже был бы собственный дом. Так я говорил себе иногда, однако вряд ли я получил бы много работы в сфере рекламы и кино в Тайхапе, так что на самом деле для меня и там все было бы не так уж радужно.
Тогда я решил испытать удачу в лотерее, которая проводилась с недавних пор. Моя мама была против и считала это пороком (азартные игры), но всю жизнь я осознавал, что параллельно с моей реальностью есть куда более желанное существование. В глубине души я радовался, что вряд ли встречу в своем новом районе Эмбер. Лучше пусть она не знает, что я снова живу в затрапезной квартире, снова езжу на самой обычной машине, снова ем еду с надписью «ПРОМО» и снова жду, что все изменится к лучшему. Наверное, просто возможность держать в руке потенциальный шанс гарантировала мне то, чего у меня не было раньше: НАДЕЖДУ! На самом деле я покупал не удачу, а скорее надежду, может быть, даже излишнюю, потому что продавец смотрел на меня так, будто двадцать билетов – это жадность, безумие или даже жульничество.
Но, увы, Эмбер не суждено было увидеть меня здесь. «Неловкой встречи» так и не случилось. Она не увидела меня в моей далекой от совершенства обстановке со штукатуркой в пятнах, с ковром в дырках, прожженных сигаретами, несуразной мебелью и покоцанной посудой. Она не увидела и моей далекой от совершенства машины, припаркованной у входа, потому что 26 августа 1987 года, за несколько дней до важного розыгрыша, когда я дома искал в газетах информацию о моем потенциальном предшественнике, везучем придурке (так я себе его представлял), который сорвал джекпот в лотерее, я увидел ее фотографию в Herald. Это был один из тех постановочных, прекрасно освещенных студийных портретов, сделанных в те времена, когда ее волосы были очень длинными. Она слегка наклонила голову, возможно по просьбе фотографа. Ясный и полный надежды взгляд, как в тот период ее жизни, когда она постоянно улыбалась, окутанная светом и верой в будущее, которое – то, о каком она мечтала, – никогда не наступит. Эмбер, безупречная, красивая, спонтанная, веселая, смешная Эмбер, любовь всей моей жизни, больше не принадлежала этому миру. Она умерла.
Ее фотография была напечатана на пятой странице. Черно-белая. Вдова покойного Стюарта Ридса. Известная активистка. Было написано, что она умерла в понедельник. Позавчера, то есть два дня назад, а я, ничего не зная, занимался, как обычно, своими делами. Шок практически парализовал меня, я сидел, не в силах пошевелиться, не мог даже дернуться или моргнуть. Там были слова: «случайная передозировка». Внезапно все вокруг меня изменилось, все мои ценности, убеждения и предположения, словно плиты Земли сдвинулись во время масштабной катастрофы и больше не будет ни солнца, ни завтрашнего дня.
Я был убит, хотел позвать ее, но рот не открывался, словно его заткнули, и я не мог набрать достаточно воздуха. Мне вдруг стало наплевать, что она увидела бы, как я живу в халупе. На улице. В убитой в хлам машине или под гребаным мостом. Сначала я сидел не двигаясь, строчки статьи расплывались, и я больше не мог их прочитать, потом, должно быть, на газету упала слеза, потому что внезапно она словно вытекла из глаза Эмбер, придав ей такой печальный вид и сморщив тонкую, хрупкую бумагу ее щеки. Мне казалось, что это изображение – все, что у меня осталось от нее, и я быстро стер влагу, пока она не причинила ей еще больше вреда. Я будто заботился об Эмбер, о ней настоящей, хотя на самом деле это была всего лишь фотография в чертовой газете. А правда… правда была в том, что я знал: я никогда больше не смогу заботиться о ней настоящей.
И тут на меня нахлынула ярость. Я вскочил, опрокидывая и пиная все, что попадалось на пути: стулья, корзины, чемоданы, коробки. Я ненавидел каждый предмет, который когда-то что-то значил для меня, поскольку все это, все эти вещи в мире, где больше не было Эмбер, вдруг потеряли значимость. Мне не нужны были они, мне нужно было, чтобы она вернулась. Несколько минут я сходил с ума, мои любимые книги, кассеты, видеозаписи летали вокруг, ломались, бились и сами ломали и били другие вещи. А потом ослепляющая ярость так же внезапно утихла, я почувствовал, что из меня ушла жизнь. Я скрючился в углу и сильно сжал лицо руками, пытаясь примириться с растущим осознанием смерти Эмбер. Для нее. Для меня. Ее смерть изменила все. Будущее, прошлое, каждую мою мысль о будущем, каждую мою мысль о прошлом.
Почему, почему я не связался с Эмбер после того, как снова стал жить один? Как я мог не позвонить ей, как мог не узнать, как у нее дела? Что, если один простой звонок мог бы предотвратить все это? Один – простой – звонок. Может, ничего другого и не нужно было! Мое решение не звонить было больше связано со мной, с тем, каким она увидит меня и каким я увижу себя «ее глазами». Кто я такой, чтобы даже пытаться думать, как бы она это увидела? Что, если она увидела бы во мне того, кому не наплевать на нее в этом мире? Так просто. Вот бы мне дали еще один шанс, я бы прожил каждую чертову минуту своей жизни заново, только бы добраться до того момента, когда не позвонил ей, и на этот раз снять трубку, набрать номер и снова услышать ее голос.
Прошло еще несколько мучительных минут, а может, и гораздо больше – часов, не знаю. У меня не было совместных фотографий, и это причиняло боль, мне казалось неправильным, что ничего не осталось из того времени, когда мы были вместе, никаких следов, никаких доказательств. Не то чтобы мне нужны были доказательства или что-то в этом роде. Я имею в виду, что у меня не было ничего о нас как о паре, ничего материального, на что я мог бы смотреть. Все, что у меня было, – это фотографии и съемки в моей памяти.
Часами, днями, неделями я говорил с ней в своей голове и не мог остановиться. Иногда я представлял, как она спокойно мне отвечает или молча смотрит на меня. Больше всего ранило, что я так и не смог обнять ее на прощание, долго и крепко. Тогда это казалось самой важной вещью в мире, как и все то, что я сказал бы ей, если бы знал, что она уйдет. Я так и не сказал, что самые счастливые моменты моей жизни, да и самые грустные – они, я думаю, тоже по-своему важны… в любом случае самые значимые моменты были связаны с ней. Все самое важное в жизни. Я так хотел обхватить руками ее лицо, посмотреть ей в глаза и сказать в последний раз, что я любил ее с первой встречи и люблю до сих пор, – истина, которая остается неизменной в этом холодном и равнодушном мире.
Стены и потолок, когда я медленно снова осознал их присутствие, окружили меня такой оглушающей и удушающей тишиной, что мысли эхом отдавались в голове. Я считал и пересчитывал. Ей было всего двадцать шесть, господи, всего двадцать шесть лет! Была ли эта передозировка случайной? Или она совершила самоубийство? Было ли в этом хоть немного моей вины: чувство вины из-за того, что мы сделали во время ее замужества или, если точнее, со Стюартом? Эта мысль была невыносима, она повергла меня в агонию. Я даже не заметил, что день сменился ночью. Я никогда не испытывал столь ужасной боли, даже не хочу вспоминать.
Думать об этом до сих пор так же больно, поэтому я лучше перейду к тому, как проснулся на рассвете на полу рядом с кроватью. У меня не хватило духу забраться в теплую, мягкую постель, когда у нее самой ничего такого не было: моя попытка быть с ней, хотя я знаю: абсолютно бессмысленная. Я провалился в сон часа на два. Проснулся как от резкого, неприятного толчка. Меня пробудило чувство, что произошло что-то очень плохое, я ощущал это всем телом. Я все вспомнил, и тяжесть вернулась. Это было слишком ужасным, чтобы быть правдой, но, когда я с тревогой, почти против воли, вошел в гостиную, опрокинутые стулья и окружающий хаос не оставили сомнений. Да, это была реальность, а не кошмар, который можно развеять с помощью кофе, песни по радио и душа. Не в этот раз. Стол лежал на боку, газета упала на пол, но все еще была открыта на той самой странице с фотографией. Я медленно брел к ней, шаг за шагом, пока не увидел, что Эмбер все еще улыбается, все еще надеется и все еще