10 декабря 1987 года
Я отправился в поездку на Северный остров, у меня было там одно дело. Я прибыл в бухту Духов достаточно рано, когда жидковатый ночной туман все еще простирался над заливом белой дымкой и только начинал неспешно подниматься, отрываясь от полупрозрачных вод, в то время как солнце уже взошло и ярко разгорелось. Нетрудно понять, почему маори верили, что это священное место, где собираются духи умерших, и почему одно из имен маори, Каповайруа, означает что-то вроде «поймать духа». Некоторое время я стоял у кромки воды, сцепив руки за спиной, гадая, мог ли дух Эмбер видеть меня на берегу в одиночестве. Сердце отказывалось верить, что мы с ней больше никогда не встретимся и не поговорим, хотя головой я все понимал.
На следующий день я добрался до мыса Реинга, самой северной точки земли Аотеароа – Северного острова. Слева от меня простиралось Тасманово море, справа – Тихий океан, им не было видно ни конца ни края. Мыс, травянисто-зеленый, горбатый, торчал, как последний узкий выступ голых скал, где встречались воды моря и океана, бурлящие, переменчивые, не знающие покоя. Там не было ничего, кроме одинокого маяка и единственного гигантского дерева похутукава, которому, говорят, восемьсот лет и которое никогда не цветет. Я подумал о том дереве, под чьими ветвями чуть больше трех месяцев назад был развеян прах Эмбер. Согласно мифологии, мыс Реинга – на языке маори Те Реинга Вайруа – означает «место прыжка духов», и именно отсюда они спрыгивали, чтобы начать путь в загробный мир. Казалось, ветер дует сразу с нескольких сторон, и я вдруг заметил, что задерживаю дыхание, словно вокруг достаточно ветра, чтобы дышать за меня.
Моим пунктом назначения был залив Матаури, я прибыл туда поздно утром, имея в запасе менее часа. Я приехал сюда посмотреть кое-что за Эмбер. Именно сегодня, около полудня, «Воина радуги» – подлатанного, снятого с мели, отбуксированного сюда – должны спустить на воду. Я знал, что Эмбер ни за что на свете не пропустила бы это событие, именно поэтому приехал, стремясь почувствовать, что чту ее память. В бухте собралось около сотни лодок – моторных, парусных, гребных, весельных плюс новое судно Гринписа, на борту которого, несомненно, экипаж был весь на эмоциях. Около пяти вертолетов зависли над бухтой, кружась, как стрекозы над прудом в летний день, а я, как и остальные, наблюдал за происходящим с берега. Изначально спуск должен был состояться в первую годовщину бомбардировки, но помешали юридические сложности. Эмбер тогда еще была жива, но я все еще был с Джанет. Поехал бы я? Не знаю, зависело от обстоятельств. Каких? Оглядываясь назад, я понимаю, что не должен был колебаться.
Когда «Воина радуги» отбуксировали к последнему пристанищу, все увидели, что корабль в безнадежном состоянии. Слишком большая часть корпуса была ниже ватерлинии, только небольшой кусочек радуги, нарисованной на носу, все еще был заметен, а белый голубь выныривал прямо из воды, будто летучая рыба. Судно казалось разрушенным и старым, древесина на передней палубе прогнила, а отверстия в носовой части были покрыты ржавчиной. Грубо залатанная корма пошла ко дну, из-за чего нос задрался, но затем и он начал погружаться. На носу виднелась лишь последняя пара ржаво-коричневых дыр, было похоже, будто огромный зверь, пытаясь удержать морду над водой, дышит из последних сил… но потом весь корабль ушел под воду. Вода запузырилась и закипела на поверхности, отчего стала похожа на белое кружево, но и воздух вскоре испарился.
Нечто огромное ушло вместе с «Воином радуги», нечто гораздо большее, чем сам корабль. Как будто время продолжало идти без нас, без всего нашего поколения, и не только Эмбер умерла, но и вся ее эпоха, вместе со всем, что мы любили, к чему стремились и о чем мечтали, все наши чувства, наша чудная одежда и манера речи из семидесятых, наша музыка тех времен, идеологии – все это умерло и было предано забвению. Это было похоже на смерть эпохи, смерть моей молодости, моих глупостей и ошибок, моих безумств и моих мечтаний. Мир двигался дальше, на смену пришло новое, более корпоративно мыслящее поколение с деловой хваткой. Это отражалось и в более четких, современных линиях нового корабля. Новая эра, а я был частью прошлого. Хорошо, что я стоял отдельно от других, в солнцезащитных очках, потому что наконец-то беспрепятственно отпустил себя. Вот сколько времени у меня на это ушло, я боялся, что если отпущу себя, то часть ее тоже уйдет, а я хотел, чтобы она как можно дольше оставалась со мной.
Март 1988 года
Обрушился циклон «Бола», необузданный, безрассудный: ветры выли, захлебываясь в истерике, бушевали ураганы, проливной дождь хлестал несколько дней без передышки. Я не мог понять, откуда взялось такое невероятное количество воды. Как небо вообще было способно удержать столько воды в воздухе? Казалось, что большая часть океана испарилась и обрушилась на наши здания, наши дома и наши головы. Это было настолько сильно, что напомнило о Моисее и Потопе: все известное и знакомое было смыто, а когда воды начали отступать, казалось, что ничто и никогда не будет прежним.
Ледяные скульптуры
Сегодня мы провели день в шлюпке, снимая глыбы айсбергов. Ощущения – как если бы мы забрели в давно затопленный некрополь гигантов. Сотни огромных плит, незаконченных, только наполовину вырезанных из чистого белого мрамора, многие в форме плоских четырехугольников, гладкие, титанические гробницы, геркулесовы надгробия, неизвестные, безымянные. Здесь были айсберги, возвышавшиеся на сорок пять метров над поверхностью воды, памятники целых эпох, свидетельства времен, когда человека еще не существовало. Здесь были простые блоки и причудливые формы, триумфальная арка, зловеще покосившаяся на одну сторону, последний сегмент акведука, со временем уничтоженного водой. Древние и величественные, они возвышались вокруг, намекая на нашу ничтожность в космическом мироустройстве. Осознавая это, ты получаешь право на умиротворенность, а может, даже право быть забытым. Издалека все они выглядели вырезанными из единого материала, но вблизи одни блестели и переливались, поверхность других была матовой и тусклой, а третьи были такими шероховатыми и зернистыми, что казалось, хватит одного прикосновения, и они рассыпятся на мелкие куски. Многие были на удивление круглыми и плоскими, гармонично сгруппированными вместе, словно гигантские белые лилии. Но самые грандиозные, на мой взгляд, были невероятно похожи на стекло, такие же прозрачные, блестящие и обескураживающие таинственностью, словно их создали первые ветры. Именно в этом месте вечной красоты я бы выбрал надгробие для Эмбер.
Горизонт
6 апреля 1988 года
Это был важный для меня вечер – церемония награждения в Сивике. Я, вернее, мой фильм «Горизонт», вместе с четырьмя другими был представлен в номинации «Лучший короткометражный фильм». По сюжету красивая молодая невеста через пару часов после свадебного торжества осознает ошибку, которую только что совершила (не хочу портить впечатление, так что не скажу, как и почему это случилось). Конечно, в фильме был автобиографический элемент, но он всегда есть, как бы люди искусства ни старались притворяться, что это не так. В газете The Dominion Post упомянули «Горизонт», а также напечатали фотографию, где я был запечатлен в порту на фоне кранов.
Первые ряды были для номинантов на различные награды, но было рано, многие еще не приехали. Я шел по центральному проходу, погруженный в размышления, когда неожиданно увидел – или мне так показалось – мать Эмбер. Это было странно, потому что она стояла под светящимся знаком выхода, и мне померещился призрак Эмбер, я словно увидел ее состарившейся.
Я не поверил глазам. Это действительно миссис Диринг, с немодным клатчем в больших руках. Она чувствовала себя не в своей тарелке. Все это казалось таким странным. Она сделала при виде меня едва уловимое движение, что навело на мысль: «Неужели миссис Диринг пришла сюда ради меня?» Это был не совсем вопрос, скорее эмоция «Чего?». Наверное, это было связано с тем, как она вырядилась, может, думая, что тут будет красная дорожка, как в Каннах. Я прекрасно помню ее бледно-голубое длинное платье, которое шло к ее глазам, но к ее фигуре, крупной и крепкой, – не особо. Кроме того, ей было не по возрасту носить что-то настолько облегающее, хотя, скорее всего, она просто прибавила в весе с тех пор, когда в последний раз надевала его кто знает сколько лет тому назад.
После первого неловкого замешательства я решительно шагнул к ней. Должно быть, вид у меня был ошеломленный. Когда я приблизился, она напряглась, нервно теребя клатч. Было непривычно видеть лак на ее ногтях, яркий коралловый цвет подчеркивал грубость ее изможденных рук.
– Миссис Диринг?
С нашей первой встречи прошло почти восемь лет, я был уже взрослым мужчиной, но говорить «Милли» мне казалось неправильным.
– Я надеялась найти вас здесь. Мы можем поговорить?
Это был не вопрос, скорее вежливое требование.
Я почувствовал, что она здесь не просто так, и подумал, может, ей нужны деньги на лошадей. Что, если, увидев статью обо мне в газете, она решила, что у меня завалялись лишние миллионы?
– Сейчас не самое подходящее время, – сказал я, видя, что люди прибывают с программками в руках, и вспомнив, что сам не подумал взять себе.
– Я проделала такой путь, – сказала она, тяжело сглотнув. – Это касается Эмбер.
Эмбер? Мое сердце почти остановилось при упоминании ее имени, и вдруг мне впервые пришло в голову, что, возможно, Эмбер оставила, скажем, дневник или записку… Может, там что-то обо мне? Вдруг она призналась во всем, даже в том, что произошло той злополучной ночью со Стюартом? Прежде чем я ответил, миссис Диринг поспешно спросила:
– Сможете встретиться со мной в кафе Pointers завтра утром? В девять.
– Конечно, – согласился я.
К тому времени уже пришли мой художник по свету и главный осветитель и, как видно, хотели поговорить со мной.