ь, отца, род занятий отца и прочую «фактическую» информацию. В тот же день ребенка осмотрел педиатр, и, как с уверенностью и предполагала миссис Диринг, все было в порядке.
Я давно знал, что у Эмбер первая группа крови, поскольку еще в давние времена Эмбер радостно хвасталась, что она «универсальный донор», в то время как у меня была «всего лишь» третья группа (Эмбер любила мне напоминать, что я не такой щедрый, как она). Примерно через два года Грейси пришлось сдать кровь перед удалением гланд, и оказалось, что у нее тоже третья группа. Если она действительно моя дочь, то вероятность третьей группы крови была семьдесят пять процентов. Еще Грейси должна была иметь отрицательный резус-фактор, хоть при первой, хоть при третьей группе крови, иначе я никак не мог быть отцом. И резус-фактор действительно оказался отрицательным, как я и предполагал, хотя, конечно, немного опасался результата. Однако к тому времени я уже сильно любил Грейси просто потому, что она дочь Эмбер, и я бы заботился о ней независимо от результата.
Мы сильно накосячили, Эмбер и я, особенно я. Ужасно накосячил, но у меня появился шанс все исправить, с помощью миссис Диринг. Да, это было не совсем правильно, но, по крайней мере, лучше, чем другие варианты. Я… вернее, мы должны были быть прагматичными. У меня не было так уж много вариантов, и мы должны были поставить Грейси на первое место, иначе, когда миссис Диринг умрет, юридически я стал бы для Грейси никем. Максимум – другом семьи. Ее ближайшим родственником оказался бы Дэнни, который совершил каминг-аут в Лондоне. Быть геем в Великобритании было нормально, ну, может, не для всех, но, по крайней мере, более или менее декриминализированно, чего еще нельзя было сказать о Новой Зеландии. Миссис Диринг, как и многие в те времена, не одобряла этого. Она считала, что ее сын сбился с пути и, кроме того, подвергается риску заразиться СПИДом, то есть подписывает себе смертный приговор. Тем более что, по словам миссис Диринг (основанным на рассказах самого Дэнни), с тех пор как он расстался с партнером, у него каждые две недели появлялся кто-то новый. Легко понять, что Дэнни вряд ли был достаточно надежен, чтобы присматривать за ребенком. И я бы не позволил, чтобы Грейси забрали сотрудники социальной опеки или чтобы она попала в приемную семью непонятно к кому. Только через мой труп. Однако я должен был смотреть правде в глаза: как одинокий мужчина, давний холостяк и «кинорежиссер», я и сам считался столь же неподходящим вариантом.
5 августа 1988 года
Бракосочетание состоялось в окружном суде Окленда. Не самое романтичное место для свадьбы, но это, я настаиваю, было сделано абсолютно намеренно. За несколько дней до церемонии мы с миссис Диринг подали заявление на регистрацию брака, так что брак был настоящим, законным и, как говорится, «имеющим обязательную силу». В то же время ни миссис Диринг, ни я не собирались «вступать в супружеские отношения», так что он был настолько фиктивным, насколько это вообще возможно. Но все было законно, и это сделало меня отчимом Грейси. Что мы делали или, скорее, чего не делали за закрытыми дверями, было нашим, и только нашим делом.
Провернуть все это оказалось намного сложнее, чем может показаться, поскольку для того, чтобы все получилось, мы не могли никому рассказать о НЕромантической природе нашего решения. Как бы мои родители ни давили на меня, говоря, что я засиделся в холостяках, они устроили скандал, когда я объявил об этом браке. Внезапно стало «слишком быстро» и «еще вся жизнь впереди».
– Я понимаю, она вдова и может снова выйти замуж, даже по католическим стандартам, – сказала мама, – но разве ты не хочешь иметь собственного ребенка? А не чужого?
И папа, хотя ничего не сказал, по сути поддержал ее. Это было абсурдно, просто абсурдно. У меня был «собственный ребенок»! Грейси. Она была моим ребенком, моим, а не миссис Диринг! И я должен был выслушивать всю эту чушь о том, что миссис Диринг – расчетливая «пожилая женщина», которая воспользовалась моей «неопытностью» и «наивностью». В свете того, что я сделал, и того, что пришлось сделать миссис Диринг для спасения своей дочери и, получается, меня, я едва сдерживался, чтобы не раскрыть родителям глаза на то, как их прекрасный, безупречный сын мог бы сейчас гнить в тюрьме за убийство.
В «тот самый день» у нас было два свидетеля. Рядом со мной стоял мой верный, хотя и скептически настроенный друг Бен, а рядом с миссис Диринг – крестная мать Грейси, жена ветеринара на пенсии. Она бросала на меня недоверчивые взгляды, словно я намеревался оттяпать имущество миссис Диринг. А может, она думала, что я кто-то вроде Гумберта Гумберта, который на самом деле охотится за прекрасным белокурым ребенком? Еще присутствовали близкие родственники с моей стороны и один друг с ее, ветеринар, но эти люди были нам нужны, чтобы все выглядело настоящим. Миссис Диринг хорошо сыграла свою роль в белом платье длиной до колен, с V-образным вырезом и пышными рукавами, которые, казалось, придавали всему налет Елизаветинской эпохи.
Клятвы были короткими, простыми и по существу. Меня попросили положить кольца на книгу, которую протянул регистратор. Я сунул руку в карман, нащупывая их, простые кольца из белого золота, символизирующие для меня нашу ложь во спасение. Имей в виду, что мы должны были демонстративно смотреть друг на друга во время клятв, и было похоже на то, что я женюсь на женщине, которая на самом деле должна была стать моей тещей. Никто и представить не мог, какими узами на самом деле я был связан. Если бы не Грейси, которая стояла там и улыбалась в предвкушении, с маленькой корзинкой цветов в руках, я бы никогда не смог пройти через это.
После свадьбы я переехал жить в Фенкорт, как и планировалось. А еще, и это тоже было частью плана, мы с миссис Диринг спали в одной большой кровати, поскольку не могли позволить себе повторить ошибку двух французских агентов по делу «Воина радуги». Они спали в разных кроватях во время мнимого медового месяца, о чем сообщил персонал отеля после бомбардировки. Именно эта «деталь» разрушила их прикрытие. Это была важная часть второй фазы плана. Все должно было выглядеть настолько реалистично, насколько это вообще возможно, чтобы у нас получилось обмануть других, не обманывая себя. Я держался своей стороны кровати, как и она своей, между нами был длинный ряд подушек, так что наши ноги не соприкасались, но все равно оставалось достаточно места, чтобы на рассвете к нам прыгала Грейси и просила приготовить ей блинчики. Обычно это делала миссис Диринг, то есть Милли. Мне пришлось привыкнуть называть ее так: «Милли». Тем более что миссис Диринг ее больше не звали, теперь она была миссис Григ, как и моя мать. Боже, помоги мне. Сначала было трудно, но я привык, а еще я помогал Милли, когда по ночам ей требовались лекарства от боли и приступов тревоги. Со временем я понял, что, просто говоря успокаивающим тоном, усыпляю ее. Мы были в одной лодке и помогали друг другу, как персональные тренеры личностного роста.
Несмотря на многие минусы сельской местности, жизнь с Грейси была настоящим счастьем. Видя ее каждый день, я чувствовал, что нахожусь в идеальном для себя месте, учитывая обстоятельства. Конечно, приходилось вставать до рассвета почти семь дней в неделю. Дел было много, и к тому же я ездил на работу, потому что любые рекламные проекты приносили неплохие гонорары, которые пополняли наш с Милли совместный счет. Мы изображали семейную идиллию и в другом плане: готовили вместе, потом она мыла посуду, я – пол, и я становился на половую тряпку и танцевал, отчего Грейси заходилась смехом. Я фотографировал все эти «обычные повседневные вещи», иногда ставил камеру на таймер, чтобы мы втроем кое-как втиснулись в кадр. Я следил, чтобы мы много гуляли всей семьей. В супермаркете я катался на тележке по проходам, а Грейси визжала от радости. Еще мы ездили на море, и я научился подбрасывать Грейси высоко в воздух и спасать ее от волн. Это были не совсем каникулы, но в фотоальбоме все выглядело именно так. Шляпы от солнца, обгоревшие носы, замок из песка.
Мой новый дом был похож на нечто среднее между настоящим домом и съемочной площадкой, на которой мы, как нанятые актеры, импровизировали каждый день. Только одно место больше походило на убежище или святилище, и там никто не мог наблюдать за мной, – старая комната Эмбер. Я закрывал дверь, и наступала тишина. Шторы задернуты, все было так, как она оставила в последний раз. Иногда я заходил туда, раздвигал шторы и садился на ее кровать… потом разговаривал с ней, спрашивал о чем-то. Конечно, ответа я не ждал. Но это помогало услышать то, что, как мне казалось, она могла бы подумать. Ее голос звучал у меня в голове так же отчетливо, как и раньше. Женитьба на ее матери никогда не казалась мне неправильной; напротив, это только доказывало мою преданность Эмбер и нашему ребенку. Я мог поклясться, что чувствую в комнате тончайший аромат ее духов. На двухместном белоснежном плетеном диване лежала гитара (там, где она оставила ее в последний раз), на которой она иногда бренчала, но не слишком долго и не всерьез. Покрывала цвета слоновой кости с рюшами на ее кровати были все так же смяты от ее последних прикосновений. Двойные дверцы ее гардероба были широко распахнуты, внутри не было почти никакой одежды, ничего из тех времен или, я бы сказал, лучших времен, когда она была со Стюартом. Только рваные джинсы, несколько топов, пара кроссовок. Замшевый жакет с бахромой, слишком маленький, его она, должно быть, носила еще в детстве. Юбка «хула», длинное синее платье, расшитое пайетками, вырез до пупка, извращенная попытка показать больше, чем прикрыть. Я был шокирован тем, насколько оно выглядело, ну, неприличным, и во мне вспыхнула ревность, когда я попытался представить, для чего Эмбер надевала это платье… пока до меня не дошло, что это всего лишь костюм русалки, а подходящее бикини висело на соседней вешалке. Под ее кроватью хранились старые игры: «Счастливый случай», «Клуэдо» и «Уиджа», одна из тех спиритических досок, которую не разрешалось иметь Вики. Там же пылились пластинки, среди них «Rumours» группы Fleetwood Mac и «Double Fantasy» Джона Леннона и Йоко Оно – альбом, выпущенный в год его убийства, из-за чего их поцелуй на обложке всегда казался мне прощальным.