После того как я уже раза три заходил в комнату Эмбер, я наконец поддался мучительному любопытству. Не без угрызений совести открыл верхний ящик ее стола. Беспорядок, надо сказать. Куча карандашей, на одном надет большой ластик в виде боксерских перчаток. Бамбуковая флейта – расколотая, но на ней еще можно было играть. Нож для писем, который мог быть кинжалом. Старый секундомер, остановившийся навсегда. Я нашел ее читательский билет, водительские права, паспорт, даже на этих маленьких фотографиях она выглядела великолепно. Несколько монет, которые уже вышли из обращения, одна из них – десять центов 1967 года, на которой было написано «шиллинг» (подразумевалось, что это должно помочь предполагаемым тупицам перейти на десятичную систему). Ее крестильный талер, школьные значки за лакросс и хоккей, а также один за орнитологию. Затем, в глубине ящика, я обнаружил все письма, которые писал ей, некоторые со штемпелем Франции, все еще в изначальных конвертах. Я смотрел на них, не в силах пошевелиться. Эмбер хранила их, хранила все эти годы. Даже маленькие смешные послания, которые я писал ей, разные глупые записки. Значит, они что-то значили для нее. Иначе она не стала бы обвязывать их ленточкой. Я сидел там долго-долго, пытаясь все это осознать.
Последнее, что я нашел, – кольцо, которое показывает настроение, то самое, что она купила много лет назад, когда мы впервые встретились. Оно оставалось тускло-серым, даже когда я приоткрыл шторы и поднес его к свету. Я подержал кольцо в кулаке минуту, затем переложил в другую руку и подержал еще. Я не торопился, Милли повела Грейси к соседям на гаражную распродажу. Когда я снова посмотрел на кольцо, оно уже стало голубовато-серым, со слабым оранжевым оттенком по краю, как первый мягкий отблеск. Моя любовь к Эмбер с тех пор стала гораздо более зрелой, понимающей, прощающей. Я опустил кольцо в карман рубашки. Кстати, оно и сейчас на мне под всеми этими шерстяными слоями. Я не осмеливаюсь смотреть на него, чтобы замерзшие пальцы не сделали его опять тускло-серым. Пусть остается теплым и ярким.
Конец августа 1988 года
Меньше чем через месяц после нашей с миссис Диринг «свадьбы» у нас набралось достаточно фотографий, чтобы казалось, будто мы были «в отношениях» гораздо дольше, и начался процесс удочерения Грейси. Это могло занять до двенадцати месяцев, и мы знали, что время работает против нас. Может показаться странным, но мы с Милли должны были удочерить Грейси в так называемом совместном усыновлении, несмотря на то что Милли – законная (и якобы биологическая) мать девочки. Нельзя было просто стереть Лестера Диринга в свидетельстве о рождении и вписать мое имя. Грейси жила с нами (то есть не была брошена в объятия двух совершенно незнакомых людей), но нас все равно подвергли проверке.
Вот для чего я столько фотографировал. Как в рекламе все приукрашивают, так и я изображал нашу маленькую семейную жизнь идеальной. Но я пошел еще дальше и совершил путешествие во времени, чтобы изменить прошлое. Например, в старом альбоме Милли за 1985 год была фотография годовалой Грейси с лицом, перемазанным яблочным пюре. Я попросил Милли сделать фотографию, на которой я улыбаюсь с ложкой яблочного пюре, и приклеил снимок рядом со старым – так получилось, будто это я кормил малышку в тот день. Реконструкция прошлого служила еще и эмоциональной цели – вписать себя в те годы жизни Грейси, когда меня не было рядом (впрочем, знай я правду, был бы. Это не совсем ложь, ведь я тогда действительно кормил Грейси, но мне нечего было показать, кроме картинок из памяти, к которым ни у кого нет доступа, кроме меня.
Самая трудная задача заключалась в том, чтобы убедиться: Милли проживет еще достаточно долго. Все еще действовал закон об усыновлении 1955 года, согласно которому мужчина в одиночку не может усыновить ребенка женского пола. Если бы с Милли что-то случилось раньше, для меня все было бы кончено. Конечно, мы ничего не рассказывали об ее ухудшающемся здоровье. Чтобы выглядеть лучше, она раз в четыре недели красила волосы в золотистый блонд и каждый день наносила на щеки румяна оттенка «пыльная роза» на случай, если неожиданно придет социальный работник. Так Милли решала задачу снаружи, но, поверьте мне, она не забывала заботиться и о своем самочувствии. Почти каждое утро она клала в блендер кусочек сырой печени, морковь, имбирь, чеснок и свеклу, разбивала туда яйцо, а потом, взбив, выпивала все это одним махом. К сожалению, этот коктейль не мог сотворить чуда, но иногда добавлял ей энергии. Милли… Чертовски сильная женщина с железной волей (и железным желудком).
Теперь эти люди из соцслужб приходили «навещать» (скорее «инспектировать», я бы сказал, какое уж тут «навещать») нас парами – две женщины, пока одна разговаривала, вторая наблюдала. В нашем случае задавала вопросы молодая женщина по имени Эддисон, которая напоминала мне обобщенный портрет «человека женского пола» из медицинских справочников: средний рост, средний вес, средняя внешность и средняя дружелюбность. Она носила стрижку боб с выбритым затылком, ее волосы были тускло-коричневыми, как и глаза. Она вроде не была к нам холодна, но в то же время ни один из ее многочисленных визитов не казался теплым. Другая женщина – маорийка Марама – была старше, по моим прикидкам примерно возраста Милли, слегка за пятьдесят. Она молча наблюдала, поэтому казалась мудрой. Марама улыбалась (скорее глазами, чем ртом), замечая мелочи, на которые я уже не обращал внимания, например валик от сквозняка в виде таксы или карточный домик, оставленный Грейси в углу комнаты.
– Люди часто романтизируют заботу о детях, – сказала Эддисон, глядя мне, только мне, в глаза, хотя Милли сидела рядом со мной на диване. – Они не понимают, что собой представляет воспитание детей в реальности. Это долгий, тяжелый труд.
– Я понимаю, что воспитание ребенка – это труд, время, деньги и беспокойство, – ответил я, барабаня пальцами по коленям.
– Почему «беспокойство»?
– Возможно, это не совсем верное слово. Как любой родитель, я хочу для нее лучшего…
Я услышал, как открылась входная дверь и вбежала Грейси.
– Грейси, – окликнул я ее, – подожди, не входи пока, мы заняты.
– Вообще-то нам важно увидеть, как вы взаимодействуете, – сказала Эддисон, будто высматривая, не облажаюсь ли я.
Она что-то записала, подчеркнув это несколько раз. При виде гостей Грейси, опустив голову и еле волоча ноги, вошла, остановилась посреди комнаты. Она выглядела безучастной и грустной.
– Обычно она не такая, она стесняется, потому что вы здесь, – объяснил я.
Эддисон насторожилась, но Марама продолжала улыбаться Грейси, и через некоторое время та тоже перестала сдерживать улыбку. Почувствовав, что сейчас удачный момент, она мельком посмотрела на меня:
– Можно мне поиграть с твоей камерой?
– Да, малышка, но это профессиональная камера, так что не урони ее, – предупредил я с натянутой улыбкой.
Не веря своей удаче, Грейси быстро унесла добычу, пока я не передумал.
– Включай только понарошку! – крикнула ей вслед Милли.
Взрыв смеха немного разрядил обстановку, после чего мы снова вернулись к делу.
– Кто еще из членов семьи будет близко общаться с Грейси?
– На Рождество она едет к моим родителям. Но мы тоже будем там, – почему-то мне захотелось это добавить.
– Какие возможности вы предоставляете Грейси для общения с другими детьми?
– Когда мы ходим в парк или на пляж, она всегда легко заводит друзей.
Никакой реакции, Эддисон продолжала что-то записывать. Я не был уверен, прошел ли этот тест.
– Грейси когда-нибудь посещала детского психиатра?
– Нет.
– У нее есть страхи?
– Она любит, чтобы ночью в ее спальне горел ночник.
И снова никаких комментариев.
– У вас есть какие-либо конкретные опасения по поводу вашей семьи?
Мы с Милли старались не смотреть друг на друга. Я сказал:
– Никаких.
Повисло неловкое молчание. Эддисон сцепила пальцы и сосредоточенно смотрела на нас, будто вот-вот собиралась изречь что-то неприятное.
– Если позволите мне высказать свое мнение, вы двое – нетрадиционная пара.
Она ни о чем нас не спрашивала, констатировала очевидное, любой бы с этим согласился. Милли начала заикаться:
– Ну да… Я, э-э, думаю…
Я вклинился:
– Возраст Милли ни при чем. Все дело в ее силе духа.
Так как я сболтнул лишнее, хваля Милли, она сжала мою руку, чтобы остановить. Это, казалось, смутило Эддисон больше всего, и она отвела взгляд на фотоальбомы на журнальном столике, которые мы уже показывали. Возможно, потому, что Марама была старше, она казалась менее склонной к осуждению, и я заметил, как увлажнились ее глаза. Она раньше ничего не говорила, а потом сделала только один комментарий, сказав, что при их первой встрече увидела в Грейси что-то от меня. Я затаил дыхание, реагировать нужно было быстро.
– Мы с Милли давно знакомы. Я полагаю… эти вещи, кхм, особенности и все такое, перенимаются.
Вот так. Семена сомнений были посеяны в их головах: что, если ребенок Милли на самом деле не от Леса, а от меня? В этот момент показалось, что более молодая соцработница хочет, чтобы все это закончилось как можно скорее.
– Конечно, – поспешно сказала Эддисон, – возраст – не проблема.
Сильнее всего меня обнадеживало то, что Марама продолжала кивать, хотя больше ничего не говорила.
Через некоторое время мы получили решение суда. Мы с Милли удочерили Грейси, но – и это очень важно – решили не писать в новом свидетельстве о рождении «удочеренная». Мы могли бы, но решили этого не делать. Это означало, что на бумаге Грейси стала моей «настоящей» дочерью, а я – ее «настоящим» отцом, так что одну большую ошибку мы исправили! Прежнее свидетельство о рождении исчезло навсегда. В новом было написано: «Миллисент Энн Григ, фамилия при рождении – Холл» и «Итан Мэтью Григ», мать и отец «Грейси Эмэ Григ». Ладно, мне все еще было трудно смириться с мыслью, что Милли – мать Грейси, словно мы с Милли действительно вместе. Видит Бог, меня беспокоило, что Грейси будет расти с такими мыслями, но я отложил эти терзания. По крайней мере, теперь она действительно была моей дочерью. Никто и никогда не сможет отнять это у нас.