Ангел
11 сентября 1989 года
Грейси исполнилось пять, и она пошла в школу. К счастью, ей не пришлось учиться в свой день рождения, как другим детям (должно быть, такую практику мог придумать только зануда из министерства образования, ненавидящий праздники), потому что на ее день рождения выпали школьные каникулы. Началка Гудвуда, маленькая сельская школа, стала первой ступенькой того, что я в шутку называл Ренессансом, потому что каждый день, когда Милли или я ждали Грейси у входа в класс номер 1, она выходила с художественными работами. Вскоре ее поделки заняли весь холодильник и перекочевали в другие части дома. Среди работ был и отпечаток ее руки на бумажной тарелке, и несколько разноцветных отпечатков руки, бегущих по плакату, как выводок безголовых цыплят, и рука из гипса. (Все это воспроизведение ее руки, признаюсь, было немного жутковатым.) К концу года из двух таких гипсовых рук был сделан ангел с нимбом из проволоки. Для рождественской елки.
Поначалу я ловил на себе красноречивые взгляды других родителей, вечно одна и та же песня. Они смотрели в мою сторону, говорили что-то, по-видимому имеющее отношение ко мне, затем человек или люди, которым они это говорили, оглядывались, как бы невзначай, и – вот он, тот самый момент, когда их взгляд прилипал ко мне. Затем, конечно, обе стороны начинали смеяться. Никто, понятное дело, не тыкал пальцем, но в целом все было понятно. Самое забавное – что бы они о нас ни думали, это было ничто по сравнению с правдой.
Пока Грейси была в школе, я отвозил Милли в Окленд на лечение. Насколько я могу судить, оно только вредило ее самочувствию – до такой степени, что она не могла есть, один только запах еды вызывал тошноту. Я не врач, но мне казалось это бессмысленным: отказ от еды лишал ее сил. Потом дошло до того, что Милли уже не хотела приходить в школу, даже ждать в машине, завозя или забирая Грейси: боялась, что другие дети будут ее дразнить. Что бы Милли ни делала, она не могла чувствовать себя уверенно среди неприветливых мам поколения Эмбер. Ей не нужна была ни их жалость, ни их одобрение.
19 декабря 1989 года
Милли поставила точку. Больше никакой химии, никакого облучения, она все равно умрет, с лечением или без. Я могу с уверенностью сказать, что она дорожила последними одиннадцатью неделями жизни, которые провела вместе со своей маленькой, странной семьей – с дочерью своей дочери (Милли любила Грейси до безумия) и со мной. Я был для нее как хороший зять, неопределенный и не поддающийся определению партнер, который заботился о ней до конца. Казалось, я искупаю свои грехи, заботясь о нуждах матери Эмбер, словно мне дали еще один шанс доказать, что я порядочный человек. Я делал это и ради Милли. Я видел в ней ее саму, заботился, как о любимой тетушке и соучастнице преступления, которой доверял. Да, Милли была храброй и до последних недель вела «нормальную жизнь»: срезала увядшие бутоны роз, стоя на коленях, иногда едва не падая от усталости, но все же продолжая держаться.
После смерти Милли никто больше не смеялся надо мной. Вдруг стали появляться какие-то люди, предлагали посидеть с Грейси в любое время, когда понадобится, приносили домашнюю еду и корзины с продуктами, корзину можешь не возвращать, правда. Некоторые приходили и оставляли вещи у двери, даже не называя себя. Изменение отношения было налицо. Теперь меня вдруг считали святым, человеком, женившимся на пожилой женщине, которая, как теперь все знали, умирала – весть облетела всех. Я превратился в их глазах в мужчину, который теперь сам заботится о маленьком ребенке. В школе Грейси ко мне подошли несколько матерей (не все сразу) и принялись советовать, как воспитывать детей. В те времена женщины добивались права участвовать в боевых действиях и хотели стрелять из пистолета, но эти же женщины считали, что я, как мужчина, не смогу загрузить в тостер два кусочка нарезанного хлеба и подождать, пока они поджарятся!
Это было тихое время в опустевшем доме, только Грейси и я, но мы справлялись. Затем, после нескольких месяцев такой жизни, появились возможности в Квинстауне, куда теперь приезжали зарубежные компании снимать телерекламу, все благодаря «великолепному фону» – заснеженным горам и зеркально-гладким озерам. Полагаю, у них здорово получалось продавать мятные конфеты, зубные пасты, сахарную пудру и ватные шарики в разных уголках мира. Почему бы и нет? На время отсутствия я нанял няню с проживанием, ее звали Дорис. Она была грамотной, а еще похожей на бабушку. Затем я решил снять этот документальный фильм об Антарктиде и приехать в страну бесконечной белизны, где стихает мирская суета, забываешь о мелочах и глупостях, где остается только самое главное.
Моя дорогая, моя единственная, моя любимая дочь, здесь я заканчиваю рассказ, поскольку ты уже увидела все моими глазами и уже поняла, как моя история связана с тобой и о чем она на самом деле. Я знаю, что тебя ждет большое потрясение, когда ты подрастешь и сможешь все это прочитать. Нет, Грейси, «брак» с миссис Диринг всегда был лишь договоренностью. Мы выдавали вымысел за реальность. Как бы мы ни убеждали тебя и всех остальных, что это правда, нет, мы не были «вместе», не в этом смысле. У нас были крепкие партнерские отношения, не пойми меня неправильно. Нас объединяло чувство семьи и преданности, поскольку мы думали о тебе. Наш «брак» был актом отчаяния, но в то же время и здравомыслия. Это был лучший обман, который мы смогли придумать, чтобы приблизиться к правде. Брак сделал нас семьей, семьей, состоящей из последних сломанных и плохо подогнанных кусочков, криво и косо склеенных между собой единственным настоящим клеем – тобой.
«Мама», то есть та, кого ты всегда считала своей матерью, – на самом деле твоя бабушка. Твоим биологическим отцом не был Лес Диринг. Он твой дедушка, который, несомненно, любил бы тебя, но, к сожалению, он ничего не знал о тебе, когда ушел из жизни. Твоя прекрасная «старшая сестра», Эмбер, тебе не сестра. Она твоя настоящая мать. Она выносила тебя, она родила тебя. Чтобы быть рядом, она решила жить с тобой под одной крышей, и, к сожалению, это оказалось плохим решением: она не смогла справиться с тем, что не могла назвать тебя своим ребенком. Мы с твоей мамой сильно любили друг друга. При других обстоятельствах, я думаю, мы были бы счастливы все вместе. У тебя нет брата, прости, – Дэнни тебе не брат, ты единственный ребенок. Хоть он этого не знает, он твой дядя. Что касается меня… знаешь, у римлян было два названия для «отца»: первое – genitor, биологический отец, и второе – pater, законный отец, тот, кто воспитывает ребенка. Я и тот и другой.
Ни твоя мать, ни я не совершали убийства, такая мысль ни разу не приходила нам в голову. Хотелось ли мне иногда, чтобы Стюарт поторопился и быстрее умер? Да, черт возьми. Но делал ли я что-нибудь намеренно, чтобы он умер? Нет. Никогда. Но я считаю, что наша беспечность, наше, в основном мое, безрассудство, мои безответственные действия в ту роковую ночь, мои необдуманные поступки – вот что ускорило смерть Стюарта. В какой-то мере я мог быть виновен в непредумышленном убийстве. В конце концов, я был провокатором, подстрекателем, нарушителем спокойствия. Мой «моральный компас», если во мне когда-то и была такая настройка, похоже, сломался в безумстве нашей неистовой любви, по-другому не объяснить. То, что Стюарт все равно был обречен, ни в коем случае не оправдывает случившееся.
Я знаю, что нечестно вываливать на тебя эту правду, все это очень запутанно. Как нам, мне или тебе, сказать моим родителям, что они твои настоящие бабушка и дедушка? Чем больше людей будет знать, тем более шатким будет твое нынешнее положение. Твои официальные документы, свидетельство о рождении, перестанут соответствовать тому, что будут знать о тебе другие, и тогда возникнет вопрос о законности. Представь, будто это невероятное хитросплетение нарисовано спирографом. Помнишь спирограф, с которым ты в детстве играла часами? Сначала рисуешь узор синим цветом, потом берешь красную ручку и делаешь еще один круг симметричных петель прямо поверх синего. Это не повредит тому, что внизу, тому, как ты представляла свою жизнь раньше. Второй узор просто дополнит прежнюю картину, сделает ее более сложной с каждым новым поворотом и изгибом дикой причудливой кривой. Думай об этом так. Оба рисунка – твои, вместе они составляют то, кто ты на самом деле.
Не буду отрицать, меня мучают сожаления и угрызения совести. Хотелось бы, чтобы жизнь давала возможность сначала потренироваться. В таком случае я все сделал бы лучше – в «настоящей» жизни. Боюсь, что я слишком сосредоточился на своих проступках вместо того, чтобы представить себя в выгодном свете. Может быть, ты будешь сурова ко мне и осудишь. Возможно, ты не одобришь мою открытость и прямолинейность, не оценишь, что я решил ничего от тебя не скрывать, даже того, откуда берутся дети. Мы с твоей мамой – не Барби и Кен, гладкие и отшлифованные, благоразумно лишенные некоторых жизненно важных деталей. Мы были настоящими, цельными людьми, и я хочу, чтобы ты знала и понимала нас такими. Я не хочу отделять секс от любви, одно часть другого так же, как сердце и кровь, они обретают смысл только вместе. Неудивительно, что благодаря этому акту любви, образно говоря, моя кровь и кровь твоей матери смешались, и этот единый поток продолжает течь в такт биению твоего сердца.
Родители часто пытаются уберечь детей от ошибок. Мой лучший родительский совет тебе: ДЕЛАЙ ОШИБКИ. ОШИБАТЬСЯ – НОРМАЛЬНО. Только так ты раз и навсегда почувствуешь, что правильно, а что нет. Но когда тебя съедает боль, не глотай таблетки, не кури и не нюхай ничего, чтобы унять боль, как это делала твоя мама. Пожалуйста, никакого кокаина, никакого метамфетамина, никогда, это ложные друзья. Боль, родная, нужно воспринимать не как врага, а как друга. Если прикоснуться рукой к огню, боль не даст нам держать там руку. Именно боль помогает менять то, что пошло не так, исправлять. На этом пути ты, вероятно, получишь много ран, но однозначно будет не так скучно, как успех с первой попытки – такой легкий и гладкий, однако быстро проходящий. Знаешь, жизнь – странная штука. Именно тяжелые времена мы помним отчетливо, а легкие почти не остаются в памяти.