ссвете век – железный ли, жестяной ли, где-то буквами на газете люди сгрудятся – не за мной ли? Смотрит букою сад усталый, особняк промелькнёт ампирный, – пух сквозь время летит, пожалуй, повсеместный летит, всемирный. Вот и кончились приключенья, ключик выпал, – теперь не к спеху вспоминать, – но влечёт мученье – тополиного пуха эхо.
Где в хмельном отрешении пристальны дальнозоркие сны, что служить возвышению призваны близорукой весны, в обнищанье дождя бесприютного, в искушенье пустом обещаньями времени смутного, в темноте за мостом, в предвкушении мига заветного, в коем – радость и весть, и петушьего крика победного – только странность и есть.
С фистулою пичужьею, с присвистом, с хрипотцой у иных, с остроклювым взъерошенным диспутом из гнездовий сплошных, с перекличкою чуткою, цепкою, где никто не молчит, с круговою порукою крепкою, что растёт и звучит, с отворённою кем-нибудь рамою, с невозвратностью лет начинается главное самое – пробуждается свет.
Утешенья мне нынче дождаться бы от кого-нибудь вдруг, с кем-то сызнова мне повидаться бы, оглядеться вокруг, приподняться бы, что ли, да ринуться в невозвратность и высь, встрепенуться и с места бы вскинуться сквозь авось да кабысь, настоять на своём, насобачиться обходиться без слёз, но душа моя что-то артачится – не к земле ль я прирос?
Поросло моё прошлое, братие, забытьём да быльём, и на битву не выведу рати я со зверьём да жульём, но укроюсь и всё-таки выстою в глухомани степной, словно предки с их верою чистою, вместе с речью родной, сберегу я родство своё кровное с тем, что здесь и везде, с правотою любви безусловною – при свече и звезде.
Здание книги. Дом. Соты пчелиные. Гнёзда птичьи. С каким трудом в небе сияют звёзды!
Музыка книги. Лад. Полифония. Воля. Всё, чему нынче рад. Волны. Частоты. Поле.
Мир. Не ленись, войди! Всё – для тебя. Живи в нём. То-то звучит в груди сердце – вселенским гимном.
Свет. Посмотри же – свет. Свет. А за ним – сиянье. Взгляд – из минувших лет. Мыслей и слов слиянье.
Книга. Вечерний звон. Зов на рассвете. Доля. Книга. Блаженный сон. Сгустки любви и боли.
Книга. Список утрат. Перечень обретений. Книга. Волшебный сад. Сборище средостений.
Книга. Ключ. Или – клич. Плач. Или с плеч – обуза? Ноша. Надежда. Спич. Пой вдохновенно, муза!
Книга. Отрада. Луч солнечный. Дух. Горенье. Вера. Мой голос – жгуч. Всем на земле – даренье.
Ночь прошла. Я снова работал. Да и как не работать – сейчас, да и как вообще – не работать мне, который только и делает, год за годом, так много лет, и в былом, отшумевшем столетии, и в столетии нынешнем, новом, что работает да работает!
Я привык – ну куда деваться? – кто мне скажет? – к своим трудам. «Нет бы – с прочими тусоваться, как и все!» – скажет главный сам сверхтусовщик. «Иди, тусуйся! – говорю я, ему в ответ, – а сюда никогда не суйся, для тебя здесь приюта нет».
Вот с такою ноткою едкой возникает новый напев. Машет вновь шумящею веткой старый тополь. Оторопев от вторжения в души наши, поднимается на балкон плющ. Акации, сказки краше, подступают со всех сторон.
Август. Вот и цикад не слышно. Только горлицы – всё кричат. И никто здесь не третий лишний. И людей голоса звучат. В отдалении. Ближе, ближе. Вместе с птицами. В добрый час! Что увижу? И что услышу? Что узнаю? В который раз?
В зеркалах – да и там, в Зазеркалье – отражений рои. Движенье отдалённых, смутных теней. Измерений иных пунктиры. Знаки. Всплески других миров. И не нужен ковёр-самолёт, чтоб туда улететь, откуда возвращения нет, – а может быть, возвращение и возможно. Если знаешь ты, что сказать, как вести себя, что увидеть и запомнить, мимо чего поскорее пройти. Если знаешь. Если помнишь. Запоминай. Во вселенной всё абсолютно, всё живое – взаимосвязано. Есть – единство всего на свете – помни это, скиталец, – сущего. Сквозь ушко игольное ты, если надо будет, пройдёшь. Совершишь все Геракловы подвиги, и поболее даже. Увидишь то, что видеть и впрямь не дано тем, кто слыхом даже не слыхивали, что такое – явь, или правь, или навь. С Ориона свет озарит и тебя. Живи. И – работай. Новые книги – никакие, брат, не вериги. Это – в небо ступени. Высокие. Это – путь твой. Юдольный. Земной. Пусть повеет осень – весной, а зима – вдруг подарит лето. Жизнь – светла. И песня – не спета. Вот и музыка. Ты со мной, чудо. Всюду теперь – звучи. Всюду будут открыты двери. Всюду в мире – забудь потери – музыкальные есть ключи. Волшебство – в порядке вещей. Ну а празднество – за утратой – непременно придёт когда-то. Разомкнутся клювы клещей, что сжимали края покрова. Всё – не ново? Всё – вечно ново. Не кори меня, друг, сурово. Побеждён будет царь Кащей. Из яйца мирового вновь пусть родятся миры живые. Всё – в охотку. И всё – впервые. Всё – навек. Вот и вся любовь.
Шелест южной, густой, зелёной, киммерийской, сквозной, узорной, непостижной и непокорной, знойной августовской листвы.
Шелест – лёгкий, почти бесшумный, иногда, а порою – сильный, нарастающий, изобильный, в небе – с отсветом синевы.
Шелест – вечный, сплошной, беспечный, быстротечный и бесконечный, шелест – лепет, высокий трепет, отзвук памяти и судьбы.
Шелест – прелесть, и шелест – шалость, незапамятность, небывалость, навевающий неизменно возвращение ворожбы.
Шелест – звук. Или – знак. Вокруг – мириады сплетённых рук.
Шелест – миг. Или – мир. В ответ: вот вам сто полновесных лет.
Шелест – магия. Шелест – дом. Вот он, рядом. С твоим трудом.
Шелест – музыка. Шелест – рай. Август. Дел – непочатый край.
Шелест – шёпот. И шелест – крик.
Шелест – власть. Ко всему привык.
Шелест – опыт. И шелест – нить.
Шелест – весть. И – за нею: быть!
Покатился клубок – вместе с нитью – дальше, дальше, в пространство, сквозь время.
Нить, кручёная и суровая, что связуешь – в моей поэме?
Вот и яблочко покатилось – ах, по блюдечку золотому.
Так скажи ты, что не забылось, – по-хорошему, по-простому.
Вот – былины. И сказки. Были. Мифологии воскрешенье.
Все – кто помнят. Все – кто любили. Бесконечное вопрошенье.
Безответное заклинанье. Безмятежное восхищенье.
Вы откуда, воспоминанья? И – прощанье. И – всепрощенье.
Жёлтый лист, сорвавшийся с дерева, закружился в прогретом донельзя, раскалённом пышущем жаром, душном, плавленом летнем воздухе, уносимый порывом лёгкого, налетевшего ненароком, торопливого, мимолётного, ненадёжного ветерка вдаль куда-то, но вдруг помедлил, зависая передо мною, как пропеллер, вертясь, потом весь обмяк, потеряв опору, пусть воздушную, пусть – на время, всё равно ведь был он в полёте, всё равно ведь парил – и вот он упал, трепещущий, вниз, на дорожку садовую, рядом с расцветающей алой розой, став невольным, немым вопросом: что же – дальше? Нужный вопрос. Дальше – осень. Пусть и нескоро. Этот лист – её знак. Предвестник. Молчаливый – но всё же звук. Взгляд её – сквозь летние дни. Дальше – осень? Но длится лето. Почва щедрая разогрета. И горит моя сигарета. И темно в лиловой тени. И светло – на припёке. Солнце – над Святою горой застыло. С пылу, с жару – так много было самых разных сказано слов. Столько было событий всяких, что теперь их следов двояких не доищешься здесь, в округе, где любой их найти готов. Жёлтый лист – он ответы знает на вопросы. Не зря летает над землёю. И пусть растает, растворится в пространстве пусть. Грусть – со мною. И весть – со мною. Пусть повеет былой весною всё далёкое – и родное. И – знакомое наизусть.
…Когда я читал твои письма – и повеяло давней осенью – помнишь костры на Гданцевке, за рекой, холодной и сонной, вороха и груды осыпавшейся с окрестных деревьев листвы, собранные, наподобие курганов или холмов, полыхнувшие жарким пламенем, а потом неспешно, торжественно, как-то жертвенно даже горящие, серебристо-сизый, колеблющийся, поднимающийся над землёю, стелющийся вдоль улиц, уходящий в туманное небо, высоко, ещё выше, дым, – ты идёшь, сквозь деревья, к реке, над которой – мосты, целых три, переходишь на южный берег по мосту подвесному, – и вот уже ты в заречном, тихом раю, да, в раю, ни больше ни меньше, потому что в раю этом вырос я, и здесь – моя родина речи, – всё мгновенно, как по волшебству, словно в сказке с тяжёлым началом и всегда хорошим концом, словно в древней легенде, где тайна до поры до времени дремлет, словно в песне, словно в предании, возвратилось и ожило.
Светло в этом, сердцу милом и душе, осеннем краю – и дымчато в этом дивном краю, вернее – в раю.
Удлинённые контуры стен, заборов, деревьев, фигур. Теней мельтешенье – скользящее, сквозящее – вдоль строений, вдоль улиц и переулков, куда-то на юг, наверное – под ветром северным, веющим вечерами, всё чаще и чаще.
Снова движется всё, плывёт в океане воздушном, качается, растворяется в темноте, вырывается вновь на свет, устремляется в глубь степей, пахнет горькой, сухой полынью, свежей влагой, листвой, слетевшей с исполинских грецких орехов, навевает мысли о прошлом, проясняется в настоящем, незаметно уходит в грядущее, чтобы ждать нас, теперешних, там.
И никогда никому не удастся, сколько ни будут пытаться, наивные люди, заключить этот мир, как холст, в условную даже рамку, – он вырвется из неё сразу же, незамедлительно, разрастётся, раздвинется тут же, распахнётся весь – и для зрения, и для слуха, и для того, чтоб надолго остаться в памяти, чтоб остаться в ней – навсегда.
Где мои скрипки, легчайшие, как пушинки или снежинки, на которых сыграть я попробую изумительные мелодии?
Где мои окна, которые исчезают, не приближаясь к тем, кто смотрит на них с подозрением, подружившись невольно со злом?
Где вода моих древних рек, что текут с достоинством редкостным вдоль холмов и низин, вдоль скал, нависающих круто над ними?
Где священность моих берегов, средоточий жилья людского, сокровенного понимания жизни, света, уюта, тепла?
Где же наши ночные свечи, освещающие и грустные наши лица, и знаки зыбкие драгоценного бытия?