У виска трепетала, дрожала на весу прилетевшая бабочка, словно вестница лета. Осенью – приходилось её вспоминать.
Перед моими глазами был круг света – и я понимал уже, насколько сильнее он и разумней всяких углов. Видел в нём я – вращенье, круженье, уходящее далеко, высоко, в глубины вселенной.
На улице – пацаны свистели, брехали псы, болтали о чём-то соседки. Это было – не для меня.
Фонари, сквозь листву горящие, – были сферами. Я заключал всё, что видел, – в сферы. И мысленно – проникал я внутрь этих сфер. Время – круг. Это было ясно. Коло. Круг. Для жизни. Среда. И углы не хотел я вписывать в этот круг. Я сидел за столом, в очевидном прямоугольнике дома, комнаты, – и создавал, каждый – в виде круга, миры свои. Рисовал на листах бумаги – круг. Меня привлекали – сферы. И ещё рисовал – корабли, замки, лица прекрасных женщин, тех, что встречу я позже, потом.
Лет в пятнадцать я полюбил книги Грина. И эта любовь почему-то была прочнейшим и таинственным образом связана с небывалой, смертной тоской. Почему? Наверное, чувствовал я тогда: никакой не романтик Грин, а очень серьёзный мистик.
Помню круговращение дождливого октября и ноябрь, шагнувший навстречу с неожиданными новостями. Но какими? Об этом лучше промолчать. Они – не для всех. Это – личное. Всё осталось – в речи, в книгах моих, никуда от меня не девалось. Живёт.
А пока что – я жил и дышал, как и все, казалось бы, вроде бы примирившись с тем, что нельзя выделяться, но и не так, как другие вокруг, а по-своему, ощущая отмеченность некую и стараясь её сберегать от чужих разговоров и глаз.
Возвращался из школы по шпалам, забываясь и даже не глядя, весь в мечтах своих, по сторонам. Во мне роились бесчисленные, лишь мне доступные образы. Я слушал дивную музыку, доносящуюся ко мне с небесных высот – и всё время те фрагменты её, что успел, что сумел я запомнить всё-таки на пути, про себя напевал.
И дома, согревшись, если приходил я с холода, или же отдышавшись, если погода довольно тёплой была, – я что-то вновь создавал. Писал. Чего только я не писал! Всего и не вспомнишь. Фантастику и приключения, с сюжетами, лихо закрученными. Что-то из жизни школьной. Из детства. Да и из отрочества. Повести. И рассказы. Истории, с парадоксами, со страстями. Потом решил писать серьёзную прозу.
Но осенью шестьдесят первого года, решившей всё за меня, тогдашнего, словно прозрел я и понял, что это – моё, что жизнь моя изменилась, что стал я другим отныне, – стихи начались.
И когда возвращался я в родительский дом, то и с грустью, и с лёгкостью на душе подходил я сызнова к письменному столу вишнёвого цвета, старомодному и такому для меня навеки родному.
Он потом оказался в сарае, вместе с рукописями моими прежних лет. Когда я недавно приезжал ненадолго к родителям, я так его и не видел…
…Живой клочок минувшего. Всё то, что было – до и после – в письмах давних – сегодня в эту книгу не вошло. Всё то, что было – до и после – в жизни – давно уже написанные книги – неизданные, изданные. В них – вся жизнь моя, нелёгкая, родная, и всё, что помню я, и всё, что знаю, душа и сердце – на путях земных…
Может быть, это и сны. Может быть, и видения – мало ли их бывало! Может быть, вспышки воспоминаний – пусть оживёт свет. Что бы там ни было, сон или явь, – быть заодно им. Вот и звучание, вместо молчания, – нить на пути, связь. Речь на клочки не разорвать, не разделить нас. Всё это вновь – здесь, предо мной, всё это вновь – там.
Ты спрашивал – как мы там жили. Ну что ж, пожалуй, об этом, о жизни южной, давнишней, я расскажу. Пора. Прежде всего, там было море. А это – главное. Потому что присутствие моря так близко, рядом, – важнее многого в жизни. Особенно – в молодости, когда можно и должно восстать из любых невзгод, из любых, даже самых тяжёлых, бед. Море было – куда ни взгляни и куда ни шагни – повсюду. Близость моря – словно реальность, после трудных сражений, победы. Близость моря – словно возможность снова жить, и дышать, и петь. Близость моря – это, конечно, несказанная радость. И счастье. И блаженство. И вдохновенье. Море – наши лечило раны день и ночь. И оно, могучее, неминуемое, огромное, нам дарило свою энергию, окрыляло нас – и спасало.
И земля таманская, дымная от несносного зноя, прожжённая жарким солнцем, казалось, насквозь, но живучая, плодоносная, и воздушный путь облаков, движущихся из Крыма на Тамань, а потом к холмам, и к предгорьям, и к дальним вершинам, на Кавказ, к Эльбрусу, Казбеку, дальше, выше, потом – куда-то дальше, выше, совсем далеко и совсем высоко, отсюда не видать, можно только догадываться, можно чувствовать это, знать, по наитию, по чутью, где мосты в никуда и в завтра, где дороги в морскую глубь и в небесную высь, где начало всех дорог, земных и небесных, где конец, и где – продолженье неустанного, в мире, движенья, где горенье и где даренье, где биенье людских сердец. Этих лоз виноградных, гибких, завитки, тугие сплетенья, эти выплески, вслед за тенью отшатнувшейся, мыслей и чувств, эта тишь беспредельности, память, скифский дух и греческий привкус, готский оклик, сарматская глина, Русколани великой свет, отыскавшийся в поле след, время Бусово, имя, знамя, всё, что здесь мне явилось, пламя, семя где-то в глухой степи, свежий запах полыни, розы, над водою полночной грозы, слёзы днём и ночные грёзы, – засыпаешь? – ещё не спи. Пробуждайся, вставай скорее, видишь – утро, над миром рея, говорит тебе о былом – или, может, о настоящем? – о грядущем? – доступном спящим? – или слову, там, за числом? Здесь с тобою – твои кануны, здесь бывали когда-то гунны, под луной сияли лагуны, поднимались к звёздам холмы, лошадиное всюду ржанье раздавалось, Тьмутараканью поднималась жизнь, и за гранью всех набегов отзвук зимы уходил навсегда отсюда, оставляя здесь лишь для чуда вдосталь места, – и впредь я буду прославлять этот край, чей свет для души и для сердца дорог, мною принят без оговорок навсегда, побеждая морок всех минувших нелёгких лет.
Скрипка где-то, как лилия, выросла, всё, что было, с достоинством вынесла, на руках вдохновенья и вымысла возвратилась в небесную высь.
Роза вспыхнула песнею давнею, сохранила в ней самое главное, всё родное, кровное, славное, – и над нею звёзды зажглись.
Значит, музыка – не наваждение, а планет и светил рождение, злу, навеки, предупреждение: не мешай торжеству добра!
Всё земное с годами сбудется, и былое отнюдь не чудится, – то-то рядом со мною трудится золотая моя пора.
Помню Керчь – и в летнем, вместительном, с необычно высокой, белой, разогретой солнцем оградой, зале или кинотеатре под открытым вечерним небом с пылью звёздной – концерт цыган. Пела – Ляля Жемчужная или Ляля Чёрная – точно не вспомнить. Да не всё ли равно теперь? Ведь она была – именно Ляля! Как у Хлебникова, в его творениях, – Ляля на тигре. Чтоб услышать пение Ляли, ну а с ним – и гитары, и скрипки, перелезли мы через ограду и проникли, вот так, на концерт. И цыгане – пели, плясали. И сияли звёзды над нами, кочевые, конечно. И листья шелестели над нами. И ветер, тёплый, южный, повеявший с моря, приносил с собою сюда отдалённые, новые звуки – рокот волн, гул стихии морской, завыванье сирен на судах, находящихся в море, гудки проезжающих где-то машин, отголоски мелодий, далёких голосов, мужских или женских, неразборчивые восклицанья, открываемых окон треск, звон стекла разбитого, смех, детский плач, непрерывный ропот, городской, прибрежный, приморский, видно, длящийся здесь давно, всем привычный, тысячи лет. А вокруг была – Керчь. Средоточье колоритных дворов узкогорлых. Во дворах этих – жарили мясо на мангалах, жарили рыбу, прямо с моря, живую, свежую, на чугунных, величиной с жернова, больших сковородках, разговаривали, готовили ароматный кофе, шутили, пели, пили, смеялись, ссорились, примирялись, вели беседы задушевные, лускали семечки, жили просто, все на виду друг у друга, словно в известных итальянских фильмах, но всё-таки и по-крымски, очень по-своему, с незаёмными, всюду, страстями, со своими привычками, с буднями, что сменялись какими-то праздниками, жили радостно, так мне казалось, люди керченские, особенные, необычные, люди приморские и морские, люди рыбацкие, сухощавые, загорелые, коренастные, с ветерком в голове, но и с трезвостью явной, люди гордые и простые, солнцем керченским налитые поднимая бокалы с вином, появляясь на шум за окном, как невольные стражи тепла и уюта где жизнь весела и прекрасна, где горестней нет, где спасительный солнечный свет исцелял от недугов и зол, терпкий запах соков и смол, вздох блаженства и пот труда оставляя здесь навсегда для грядущих людей, чтоб впредь было им на что посмотреть, про припомнить, что сохранить, и вилась кручёная нить сквозь года и века, прямо в рай, прямо в невидаль всех событий, чтобы мы, средь наших открытий, на прибрежный смотрели край, как на сказку, в которой впрок дан нам нынче, навек, урок жизни, веры, надежды, любви и всего, что у нас в крови, да и в памяти, оживёт, – до сих пор меня Керчь зовёт отовсюду, зовёт к себе, став родною в моей судьбе, собеседницей давней став, – есть немало на это прав у неё, принимаю – все, пусть со мною, во всей красе, остаётся приморский град, тот, что был мне когда-то рад, что и впрямь легендой живой над порой встаёт грозовой, сберегая меня везде, доверяя моей звезде, щедрость буйную мне даря, чтоб над миром взошла заря новых судеб и новых дней, чтобы помнил всегда о ней. Всё казалось настолько чудесным, что его и сравнить-то не с чем. Шли мы к морю. Вода зелёная пахла чем-то острым, солёным, терпким, крепким, как спирт. Медузы колыхались белёсыми стаями средь камней. Осколками мидий был усыпан весь берег. Дельфины проплывали поодаль, взлетая над волнами и вновь ныряя в глубину. Древний храм вставал перед нами вестью о том, что и мысли, и речи наши, несомненно, материальны, как и время. Кричали горлицы на ветвях тополей и акаций. Вечерело. Уже повсюду зажигались огни. Над городом нависала сизая дымка, постепенно темнея. Ветер незаметно стихал. Мы шли вдоль по улицам, наугад, наобум. Гора Митридат перед нами вставала. И мы поднялись на её вершину. Там, из щели в камнях, шёл газ. Я поднёс горящую спичку к тонкой, тихой, шипящей, невидимой струйке газа. Вспыхнул огонь. Мы стояли, втроём, у огня. Над огнём. Сквозь огонь – глядели, вниз, и вверх, и вперёд, и назад. Сквозь огонь. Над огнём. У огня. Пламя вдруг разрослось. Потом стало ровным, спокойным. Там, на вершине, мы ночевали. Возле пламени. Как у костра. Утром – встали. Город под нами, полный жизни, уже пробудившийся, светлый, тёплый, зелёный, звучал новой музыкой – нового дня, новых встреч, расставаний новых, новых будней, новых речей, новых празднеств – чуть погодя, не сейчас, а потом, попозже, новых таинств и новых радостей драгоценного бытия. Корабли стояли на рейде, уплывали куда-то из порта, еле видные, на горизонте, растворялись в синей дали. Море пело, сияло на солнце мириадами отсветов, блёсток, то синело, то зеленело, глубоко, свободно дыша. Возвращаться нам было надо, на Тамань, из этого града, в нём для сердца была отрада, с ним сроднилась моя душа.