– Ну, потом так потом. Понимаем! – дружелюбно сказали дамы.
Андрей с интересом писательским наблюдал, как я, деликатно, вроде бы, но и решительно, проявляя характер твёрдый, на ненужную мелочёвку не покупаясь, отказываюсь оставлять в редакции этой, по капризу дам, свой автограф.
– Да хоть что-нибудь напиши! – подзадорить меня он попробовал неуклюже, – любые строчки. Хочешь, я подскажу тебе, что здесь можно сейчас написать?
– Нет, нет, Андрей! – отмахнулся я от него. – Спасибо. Не надо. Нельзя так вот, сразу же, лишь бы обнародовать что-то своё, хотя бы на этой стене, привлекать людское внимание любым, даже этим, поспешным и ненужным, в общем-то, способом.
– Ну, как хочешь! Дело твоё! – пожал плечами Андрей.
Дамы снова переглянулись.
– Вы, Володя, – сказали они, – приходите к нам. Со своими переводами. Кстати, они с собой у вас или нет?
Я ответил им просто:
– Нет.
– Вот и ладно! – сказали дамы. – Ничего. Это всё поправимо. Вот мы с вами договоримся – и придёте вы к нам с переводами, на машинке перепечатанными, как положено. Хорошо?
Я сказал:
– Хорошо, я приду.
– Переводы ваши внимательно мы посмотрим, – сказали дамы, – и обсудим потом их, и что-нибудь, посоветовавшись, решим.
– Смотрите и обсуждайте, советуйтесь и решайте. Обязательно! – сделал акцент на слове последнем Битов.
– Ну что же, Андрей, – сказал я, взглянув на него вначале, а потом и на дам-редакторш, – мы, вроде, договорились. Пойдём? Наверно, пора!
– Пойдём! – согласился Андрей.
Попрощались мы с милыми дамами.
– До свидания!
– До свидания!
– Заходите к нам!
– До свидания!
Белых ручек лёгкие взмахи.
Взгляды быстрые – и пытливые.
– До свидания!
– В добрый путь!
И – улыбки, почти Джокондины.
Холодок подведённых глаз.
Восклицания:
– В добрый час!
– До свидания!
– Ждём!
– Привет!
Потемнел ли впрямь – белый свет?
Или – рано темнеть ему?
Что за странности? Не пойму.
Иль неймётся Третьему Риму?
Снег нагрянул. За снегом – дым.
Город замер – и стал седым.
Время СМОГа?
Мы вышли – в зиму.
Андрей открыл дверцы машины.
Мы забрались вовнутрь.
– Ничего из этой затеи не выйдет! – с грустью, нахлынувшей внезапно, вымолвил я.
– Почему? – озадачился Битов.
– Потому. Потому что – СМОГ.
– Ну и что? – Андрей удивлённо посмотрел на меня. – Ничего я, получается, не понимаю.
– Зато я хорошо понимаю, – так ответил ему я тогда. – СМОГ, Андрей, это значит – запрет. СМОГ – это чуть ли не рок. Для меня – хороший урок. СМОГ – это значит, и нынче, и впредь – не пускать на порог. В редакции, например. И газетные, и журнальные. И, само собою, в издательства. Там ведь не идиоты законченные сидят. Всё они хорошо знают – и всё понимают. Директивы и распоряжения, сверху идущие к ним, старательно выполняют. В том числе и о нашем СМОГе. Там напрямую сказано, по-советски: не издавать! Там, в циркулярах этих, я, между прочим, первым номером числюсь. Так-то. По алфавиту, естественно. Поскольку моя фамилия с буквы «А» начинается. Да ещё потому, что власти не желают меня печатать.
– Да? – протянул Андрей. – А я им начал – со СМОГа. Я ведь хотел – как лучше.
– Сказал бы ты им или вовсе ничего не сказал о СМОГе, – пояснил я устало Битову, – это не столь уж и важно. Всё равно они, эти дамы, сразу же сообразили бы, что я-то и есть тот самый Алейников. Тот, которого приказано – не печатать.
– Но всё-таки ты попробуй, – буркнул Андрей, – принеси им свои переводы. Вдруг да получится с публикацией?
– Принести-то я принесу, – сказал я, – да вот относительно публикации – сомневаюсь. И даже не сомневаюсь, а знаю, уже сейчас: ничего с ней, увы, не получится. Время такое – сложное – у меня. Свежи у властей наших воспоминания – о недавнем прошлом, смогистском, как его именуют, моём. Появляюсь я часто на людях или редко – везде я чувствую неприятное, странноватое, с подковыркой какой-то, внимание – ко мне, ко всему, что я делаю, что говорю, и так далее, и внимание это значит – непрерывное наблюдение. Плевал я на это, конечно.
Да противно, поверь. И грустно. Терпеть приходится. Что же делать? И ждать, как всегда. Жить – и ждать. Да только – чего?
Битов, блеснув очками, закурил, взглянул на меня как-то искоса, сквозь белёсый дым табачный, и промолчал.
Шумно вздохнул. Завёл машину. Тронулся с места. Быстро довёз меня до дому.
Сильный, белый, обильный, слепящий, резко, наискось, густо летящий, с грустью, к радости предстоящей, снег округу заполонил.
Снег, скрывающий все обиды, все следы, от покрова Изиды к лёгким радугам светлой Ириды уносящий всё, что хранил.
Снег – белизна. Как с чистого листа – в несусветной темени. Снег – пелена. Что ж, выстоим сызнова – в чистом времени. Пелена, за которой, похоже, никакого просвета не видно. Белизна, за которой всё же проясняется что-то скрытно.
Попрощались мы, как-то наскоро, без особых эмоций, с Андреем.
Почему-то – устали оба.
Говорить было, вроде бы, не о чем.
Всё и так уже было сказано.
Нитью вьющейся с чем-то связано.
С чем? Поди угадай. Попробуй.
Снег казался – белой чащобой.
Дымом. Скопищем зимних дум.
Битов был насуплен, угрюм.
Знать, на это была причина.
Зафырчала его машина.
Он уехал на ней – сквозь снег.
Словно тихий покинул брег.
Вдаль умчался. И – вглубь. И – ввысь.
Вихри снежные поднялись.
Белизна сомкнулась вокруг.
Снег – и СМОГ. Словно брат и друг.
СМОГ – и снег. Словно да и нет.
С чёрным вечером – белый свет.
Я остался один, в глубине тишины, посреди снегопада.
Постоял. Поглядел – куда?
В неизвестность, скорее всего.
И – пошёл домой восвояси.
Хлопнула дверь подъезда.
Лифта я ждать не стал.
По сырым, скользящим ступеням поднялся на четвёртый этаж.
Позвонил. Подождал. Мне открыли.
Я стряхнул с себя снег – и вошёл…
Переводы в «Дружбу народов» я принёс. Потом. С неохотой.
У меня их – взяли. Сказали, что посмотрят. Что надо звонить, узнавать… С публикацией этой ничего, конечно, не вышло.
Всё заглохло – само собой. Будто не было ничего.
Кроме зимнего дня – и снега.
Кроме снега – и слов о СМОГе.
Кроме снега – и зимнего сна.
…Сновидение, что ли? – Снег. В Киеве, в шестидесятых.
Зима с искристым, приятным, едва ощутимым морозцем.
Январь? Февраль? – Да неважно. Уже, наверно, неважно.
Совсем неважно, пожалуй, – так я теперь скажу.
Важно – что снег. В Киеве. Городской, лиловатый, вечерний. Мягкий, приветливый, влажный. Добродушный, чистый, живой.
Вечер. Довольно поздно. Мы только что прилетели сюда самолётом – вдруг, под настроение, вмиг решились на это, собравшись – там, в холодной Москве, – в путь. Почему? Не знаю. Так, по чутью. На зов. Или – на звук? Чуда? Пожалуй. Скорее всего. И вот – оказались в небе. Порыв, перелёт, – и мы здесь.
Из аэропорта, сквозь снег, добираемся в город. И вскоре – мы уже там, где хотели быть в этот вечер – в городе, в его уютной, домашней, давно обжитой сердцевине.
Окна – где-то вверху,
окна – внизу, под ногами,
окна – сквозь спуски и сквозь крутизну,
окна – вечерние, тёплые,
на разных загадочных уровнях и на любой высоте.
Везде, в углах, в закутках, вдоль оград, во дворах, за стенами, за холмами, за каждым домом – сгустки синей, почти сырой, а ещё – почти смоляной, а ещё – подвижной, текучей, и тягучей, и вовсе не страшной, а, скорее, нарочно хмурящей свои чёрные, пышные брови и с немалым трудом, пожалуй, как-то сдерживающей себя, чтоб не прыснуть, не рассмеяться, карим глазом своим сверкающей, темноты, за которой – свет.
Жёлтые, белые, розовые, оранжевые, зелёные – огни, весёлые россыпи блёсток, лёгоньких искр.
Пульсирующее мерцание.
Узоры, круги, повторы.
Отсветы, вспышки, лучи.
Но главное – сам снег.
Снег – на улицах, в парках, в ярах и на кручах, на тротуарах, на дорогах и в подворотнях, на скамейках, на крышах, на свисших проводах, на плечах у прохожих, снег везде, вдали и вблизи, снег и здесь – и, конечно, повсюду, куда ни посмотришь, куда ни шагнёшь – пушистый, праздничный снег, снег – так с избытком, снег – вот сейчас, и сразу на всех – снег, снег – значит, впрок, и на потом, и чтобы потом – ещё на потом, и чтобы хватило на всех киевлян, и вместе с ними – на всех землян, – снег, снег, – да какой!
Снег, тяжестью всею своей пригнувший кусты до земли, выгнувший ветви деревьев, особенно длинные, гибкие, тонкие ветки верб, наклонивший их дугообразно, и тополя изумлённые запросто превративший в белые веретёна, и кроны каштанов раскидистые сделавший серебристыми, хрупкими, с белизною, влажною и туманною, изредка – чуть качающимися, больше – на месте застывшими, подсвеченными фонарями, затронутыми сединою, сплошной чередою стоящими вдоль улиц, густыми шарами, —
снег, устроивший, на ходу, на бегу, на лету, в движении непрерывном, в лёгком кружении, невиданную доселе, фантастическую геометрию, с нарушением всех привычных пропорций, со всеми этими конусами, овалами, изгибами, пирамидами, витыми спиралями, сферами, – в любых, куда ни взгляни – возможны они, направлениях, на все четыре распахнутых в пространстве стороны света, во всех измерениях, всех состояниях, настроениях, во всех вариантах, всех ипостасях, во всех возможных и невозможных, пусть, поворотах, наклонах, изломах, прорастаниях в глубь и в даль, в высь, которая вроде бы рядом, в связях – явственных, мнимых и тайных, и в узлах, и в сплетеньях, и в швах, и в разъятьях, и в сросшихся тканях, с треугольниками и кругами, и квадратами, и кристаллами, и солярными знаками, и штрихами воздушными, и зальделыми ромбами, да и прочими, странными, небывалыми, новыми, не такими, как прежние, никогда никем и не виданными, удивительными фигурами, – причём сами линии были певучими на удивление, и растений всех очертания музыкальными были, звучащими, и повсюду, если прислушаться, можно было услышать стройно звучащую, плавно льющуюся, многоголосую музыку, зимнюю музыку, снежную, тёплую, городскую, —