Грот. Корабль вдалеке. Сон во сне. Следы на песке. Берег, вымытый добела. Запрокинутая скала.
Загорелые ноги. Взгляды сквозь ресницы густые. Август.
Море.
Я плачу нежданно, выкинув сантименты, как труху табачную жёлтую из карманов потёртой куртки.
Я смеюсь, пробегаю вдруг напрямик, только вдоль прибоя.
Что-то я нахожу, рассматриваю, приближая к своим, прищуренным от палящего солнца, зелёным и весьма ещё зорким глазам, – сердолик? халцедон? агат? – наклоняюсь порою к найденному, словно цепко, привычно прицениваюсь, наподобие антиквара.
Что-то бросаю, как скользкий, лёгонький, плоский голыш – вот он, взвившись дугою, пролетел над водой, ударился об неё, как обжёгшись, подпрыгнул, высоко, пружинисто, раз, ещё раз, может быть, как в цыганской песне старой – ещё много раз?
Море.
Где ближний причал – это причал настоящий, и к нему, неизменно, доверчиво, причаливают катера.
Море.
В котором уютно у берега дорогого – и ждёшь его слишком уж долго на суше, вдали от него.
Я бушую, как ты, я смиряюсь, как и ты, я чего-то жду.
Всплески, выплески, накипь солёная шумной пены, отблески солнца.
Я пойду. Мне пора уже. Ладно?
Ждут меня павильоны летние, тенты, плещущие под ветром парусами, напитки шипучие, свет негаданно вспыхнувших фар, тень ветвей, узорное марево, зазеркальное действо, лёгкое и прохладное, виноградное, замечательное вино, сама прохлада с её трогательной заботливостью об обожжённом, пылающем, ярком, ждёт меня влажный, тёмный, мягкий асфальт, в который накрепко въелись петляющие следы автомобильных шин, и эта рубчатка чёткая то и дело напоминает, отдалённо пускай, неважно, то плавник океанской рыбы, то изгиб черноморской волны, то замедленный, утихающий, словно после жаркого спора, след раскатистого прибоя, если вздумаешь вдруг шагнуть безоглядно в ночную воду, побредёшь по ней и почуешь и прохладу, и доброту.
Эта дружба, давняя, крепкая.
Эта, видно, врождённая тяга – к тайне, сказке, легенде, притче, в мир мечты, к истокам чудес.
Потереть меж пальцев листок лавра, густого, пахучего, или ореха грецкого, или снежинчатый, лёгонький, тёмно-зелёный кусочек рвущейся к небу сени сонного кипариса – тоже напоминание, может быть – о звезде, может быть – о зиме, что не страшна растеньям, или же о волне, плещущей отрешённо где-то внизу, где звук с эхом своим играет в прятки, в который уж раз, не уставая при этом беседу вести со светом, белым, по всем приметам, нужным для наших глаз, —
вдохнуть потаённый жар окон, распахнутых настежь, увидеть, пусть и случайно, в них счастливых влюблённых, —
запах бензина, резкий, как нашатырь, переполненные урны, афиши, концертные, театральные, чьи-то гастроли, бенефисы, спектакли, пёстрая, лицедейская, карнавальная жизнь, без масок и в масках, с оркестрами, поднимающими свои золотые трубы, подобно в небесах таинственных сорванным, голосистым, росистым цветам, прижимающими свои хрупкотелые скрипки к щетинистым или выбритым подбородкам, словно сгустки мечтаний давних о неведомом и манящем тихой музыкой вдалеке, молчаливые телефоны-автоматы, крутые склоны, закоулки, билет в руке,
набережная, как тысяча и одна, вроде сказок восточных, причудливо разукрашенных, узорчатых, пряничных, ярких, юрких или скользящих неторопливо лодок, переполненных людом праздным, где-нибудь, положим – в Венеции,
звонки телефонные, редкие, – в северную Москву,
сжавшиеся в тугие опахала, от влажной ночи субтропической одуревшие, лунатически бледные пальмы, осторонь от бесконечных, неугомонных толп, россыпей, групп, компаний приезжих людей, гуляющих, без учёта места и времени, где им вздумается и когда им захочется, расписание полустёртое междугородних или рейсовых местных автобусов, бумажных стаканчиков брошенных шорох, пустые бутылки по углам, в основном из-под пива,
туфельки на каблучках-гвоздиках, быстрый, вкрадчивый, с лукавинкой, с укоризной, с досадой, призывный след стройной, загаром тронутой бережно, женской ножки, юбки, мазки акварельные, лепестки цветочные пёстрые, легко, дразняще, взлетающие вверх от порывов охочего до неги, ночного, тёплого, сумасбродного ветерка, друга неугомонного, ревнивого до невозможности, щедрого невероятно, любвеобильного, южного, привязчивого кавалера, костюмы, на ком-то, строгие зачем-то, воздушные, пышные, кружевные летние платья,
просто рубахи, светлые, под которыми – просто горячее, желаниями распалённое, молодое, свежее тело,
ночные, в смолисто-чёрной, с отражениями огней золотистыми, с плеском дремотным, прибрежной воде, купания,
принесённый кем-то кому-то когда-то зачем-то букет, восхитительные в роскошестве своём, пунцовые розы,
какой-то, кому-нибудь, видно, достойному, или так, по-советски, случайному, памятник, подобие площади, крохотной, не больше ладони, внезапный поворот, ещё поворот,
ресторан с остывающей кухней, со столиком, на котором осталась никем не убранная соломинка с капелькой кем-то недопитого, розоватого, сладковатого, липкого пунша,
покачивающийся плавно, монотонно, туда-сюда, осевший на время какое-то, ненадолго совсем, в порту, симпатичный белый кораблик, зачем-то куда-то, наверное, от назойливых глаз людских, убравший своё оперение, называемое почему-то подводными, да, представьте, удивляясь, именно так, и никак не иначе, крыльями,
то тишина сплошная, призрачная, резная, то всеобщая, бурная, с перебором, сплошная музыка,
рулады аллей протяжные, подъём, неизвестно куда, спуск, непонятно, зачем, почему, высокая лестница,
ещё, ещё и ещё, —
где ты, скажи мне, теперь? —
стоишь, где-нибудь, подальше ли от чудес, поближе ли к ним, взволнованно, шумно дышишь, глядишь на них, изумляясь всему, что собрано в них воедино, в энергетический, ностальгический, элегический сгусток, в некий волшебный шар, переполненный светом астральным, в мир, который не станет опальным, ходишь, может быть, пристально, цепко, чтоб оставить всё на потом, сохранить обязательно в памяти, всматриваешься в круг магический, в сердцевину видения, в самую глубь наважденья, в то, что за гранью, в то, чему не грозит сгоранье, в чём горенье не смогут льдом погубить, в чём твой тайный дом.
Неподражаемый, жалобный, выживший из упрямства, вышедший из пространства, вынесший постоянство радости сквозь невзгоды, вестник смены погоды, радужный перелив целебного, чистого света,
запах, ещё, и потом ещё, узнаваемый запах,
тут – почти уже примирившегося с застыванием скорым осенним, с пустотою бесстыдной и с инеем на газонах и клумбах, асфальта,
там – то ли чуть подгоревшего сочного шашлыка, то ли кипящего в масле караимского пирожка,
а здесь вот – всеядный, всеобщий, просто винный, и всё этим сказано, всё тут ясно без лишних слов, это мы хорошо понимаем,
а вон там, да, чуть в стороне, подальше от суеты, поближе к вратам небес и сводам простора – запах пропитанных влагою свай, чуть подольше, чем все остальные, протяжённее, чтобы вдохнуть поглубже, чтоб тут же запомнить,
а потом, ну подумать ведь только, и представить нельзя такое, но, пожалуйста, приготовься, это надо же, вновь поворот,
она или ты – или вместе, в два голоса, одновременно, растерянно, изумлённо, взволнованно, радостно, – здравствуйте! —
разлитая всюду, безбрежно, безудержно, широко, так, что нет ей пределов, нежность, так щедро, так бескорыстно, что нет ей возраста, нет увядания, настоящая, словно жизнь, и судьба, и песня, и речь, и весь этот рай земной, – и нельзя поскромнее, и спокойнее тоже нельзя, – ласкать, обнимать, целовать, и, в который уж раз, удивляться.
А там – не забыли ведь мы о нём – разумеется, море,
вон там, за этим нависшим над бездною парапетом, за этой полоской условной камня или бетона, —
оно примирилось, возможно, сейчас неизвестно с чем, но кто его знает, – как поведёт себя чуть погодя.
Луна, в эмпиреях витающая, огромная, в три обхвата.
Звёзды, величиной с теннисный мячик. Может, несколько меньше, с шарик для пинг-понга? Нет, нет, побольше. Большие. Совсем большие. Как выросшие незаметно дети, ставшие взрослыми. Как людские, порою, дела.
Усталые, накурившиеся до тошноты, до одури, папирос или сигарет, подвыпившие или трезвые, кто с проигрышем, кто с выигрышем, кто с досадою на себя, кто с мечтами о крупном везении, рассеянно что-то бормочущие, на мир удивлённо взирающие, неизвестно чего желающие, расходящиеся по домам, азартные биллиардисты.
Да мало ли кто ещё уходит или приходит куда-то? Да мало ли что в округе теперь происходит?
Не всё ли равно мне, где роение прекратится? К солёной бредя воде, всё, видимо, возродится.
И вспомнится – лишь родное.
Здесь оно, море, со мною.
…Весть была – о Тавриде. О Крыме.
Весть – оттуда, из прожитых лет, ставших с возрастом впрямь дорогими, из которых – дыханье и свет – над судьбой, над словами благими, над пространством в серебряном дыме.
Имя времени. Сны ли о Крыме?
Явь ли с правью? – Лишь ветер в ответ.
– Вот оно, вот, начинается.
Начинается – и звучит.
Возвращается – и живёт.
Возвращается, исподволь движется.
Ближе, ближе. Уже вплотную.
Обращаясь – небось, ко мне.
Возвышаясь – и расстилаясь.
Разворачиваясь, лучась.
Продолжаясь, – всё дальше и дальше.
В глубь цветущую, в гущу сквозную.
Вниз – и ввысь. И опять: вниз – и ввысь.
Растворяясь в мареве. Тая.
Проявляясь – рядом. Вблизи.
Так, что ближе уже нельзя.
Разветвляясь и умножаясь.
Провожая – чтоб встретить вновь.
И встречая – чтоб не расстаться.
Что за диво? Богиня Дева.
Царство света. Страна тепла.
Тавры, скифы, сарматы, готы.
Киммерийцы. Ну кто – ещё?
Все здесь жили – и все здесь пели.
Все – оставить свой след успели.
Что за имя, скажи, у моря?
Помнишь – Русским оно звалось?
Всё осталось, как есть. Всё – живо.