Все привады и все порывы.
Здравствуй, Дева! Твоё ли диво?
Ну, теперь-то уж – началось!
Южный берег. Понизу – роскошь.
Всюду – щедрость. С избытком даже.
Где амброзия? Черпай ложкой!
Дрожь проймёт на пороге блажи.
Дождь пройдёт – и цветы встряхнутся.
Оживут и засвищут птицы.
Все ушедшие встарь – вернутся.
И откроются все границы.
Растений – везде – сплетения.
Теней – вокруг – нарастание.
Средостений – вмиг – возрастание.
Зелени – вдруг – прорастание.
Из почвы – сквозь синеву.
Из синевы – сквозь время.
Во сне ли? Нет, наяву.
Сквозь явь. За семенем семя.
Дикое, вечнозелёное, вихрем страстей опалённое, грозное, неутолённое буйство. Извечное действо.
Геройство – считай, мифическое. Беспокойство. Свойство – лирическое, а может быть, и космическое – жить, вопреки злодейству.
Торжество зелёного цвета. Вполне вероятно – блаженство. Шаг всего лишь – до совершенства. Почему бы, скажите, и нет?
Волшебство. Цыганщина. Воля. С песней таборной. То ли доля, то ли боль. Диезы, бемоли. Звукоряд. Вопрос и ответ.
Оттенков перетеканье, друг в дружку, словно в считалке. Перекличка тонов, а за ними – всех возможных полутонов.
Игра повальная – в жмурки? Чьи там видны фигурки? Декорации – для миракля? Он – доселе – и стар, и нов.
Иглица. Иглы сестрица?
Вязальная тонная спица?
Вздрогнувшая ресница?
По-татарски – сич-аутекен.
Инъекции соков и запахов – куда-то во вздутую вену расплескавшегося прибоя, куда-то в артерию сонную разомлевшего побережья, в пульсирующую, внизу, и вверху, и от глаз ускользающую, смутно-синюю жилку шоссе.
Земляничное дерево. Или – вспоминаем – кизил-агач.
Земляничным полянам – лукавый, по-восточному, томный прищур от ветвящихся тёзок, – и только.
На открытках и снимках – наискось – каллиграфически чётким, школьным, знакомым почерком, надпись: Привет из Крыма!
Критский ладанник. Надо же – критский!
Афродите – крымский поклон.
В пояс. Вдруг да возникнет – из пены.
И не критской вовсе, но – крымской.
Чёрт от ладана встарь – убегал.
Помогла, видать, поговорка.
То-то было монастырей и церквей – в оны годы – по склонам, на плато, на скалах, в пещерах, на высоких мысах над морем, наверху, в недоступных местах!
И на тех же местах – ещё раньше – то-то было древних святилищ!
А потом, втихаря, чертовщина развелась – и стала напастью.
Знать, была на это причина.
Чёрт – он дружен с бесовской властью.
От напасти до власти – шаг.
А от власти до вести – миг.
Сколько видано было – благ!
Сколько читано было – книг!
Сколько пройдено было – зол!
Сколько дадено было – сил!
То-то встал на заре – и шёл.
Сколько найдено – рудных жил!
Кожей чувствуешь: здесь причал.
Кораблями заполнен порт.
Связью давнею – всех начал.
Кровью жаркой – из всех аорт.
Кто тебя провожал, скажи?
Кто встречал тебя – и когда?
Где вчерашние рубежи?
Где сегодняшняя звезда?
Здесь найдёшь её – сам, потом.
Здесь приют обретёшь и кров.
И стоишь ты с открытым ртом.
И не надобно лишних слов.
Как же здесь, посреди красот, что встают на пути повсюду, не смутиться? И что спасёт, в этом случае? Только чудо. Не тушуйся! Чудес – не счесть. И любое – помочь готово. Но такое меж ними есть, что сердечного жаждет зова. Гумилёва спроси. Он – знал, что за этим грядёт призывом. Если шёл и кого-то звал – будь отважным и стань счастливым.
Разобраться бы – что к чему.
Что с душой? И цело ли тело?
Что замечу? И что пойму?
Изумлению нет предела.
Да к тому же ещё – соблазны.
Что ни шаг – сплошные кулисы.
Плющ, растущий лавинообразно.
Вертикалями – кипарисы.
Лавры. Ими округа увенчана.
Мавры с пляжей, ищите женщину!
С танцплощадки – песня: «Рамона!..»
Меж танцующих – Дездемона.
То гитары, то кастаньеты.
Заждалась Ромео – Джульетта.
Всё для Золушки – принц ли, фея ли.
Ну а лилия – для Офелии.
Для Феллини – Джульетта Мазина.
Музе, ангелу – роз корзина.
Крымских роз. Таврических роз.
Гроздья к ним – с виноградных лоз.
Грозы к ним – и обратно к нам:
видно, знают – по именам.
Флейта. Скрипка. С тропы – гурьба.
И – серебряная труба.
Две гитары. Тромбон. Саксофон.
И – трофейный аккордеон.
Карнавал? Или – просто так?
Звук в пространстве. Времени знак.
Символ веры? Молодость? Юг?
Лавры, лавры. Лавры вокруг.
Брег Таврический.
Благ – не зря.
Круг магический.
Брезг. Заря.
Лавровые деревья.
Лавровые кусты.
В детство ль не впасть? Кочевья.
Пропасти и мосты.
За стёклами очков, за взмахами ресничными – встаёт сей-тум агач, дерево масличное.
Надписью лапидарною, чтоб число позабыть календарное и не вспомнить его, хоть плачь, – дерево скипидарное – тарак, саккис-агач.
И, конечно, жасмин.
Жасмин, из полутьмы, из темноты, из всяких закутков, порой – из мрака, порой – стеной пахучей, вдоль аллей, мерцающий воздушными цветами, дымящийся, туманящийся, пряный, томительный, волнующий, в слезах, в дожде, в росе, к себе привороживший – да так давно, что, кажется, всегда над сердцем были властны эти чары – и ночь цвела, и прямо с пылу, с жару звала к себе прохладная вода.
Можжевельник – ардиш-агач.
Он стоек, живуч, можжевельник.
Иногда он – пустынник, отшельник.
А нередко – и вместе с такими же, как и сам он, живучими, стойкими, собратьями, зеленеющими под синими небесами, растёт себе на приволье, по склонам холмов, и в предгорьях, и ниже растёт, и выше, – везде, где ему хорошо.
В Чувашии мне говорили, что высоко, на вершине можжевельника, к небу поближе, любят орлы отдыхать.
Но в Крыму я такого не видел. Возможно, ещё увижу.
Люблю можжевельник. Люблю.
Отец мой в былые годы в своём саду криворожском посадил можжевельник – и он прижился, в рост устремился, окрепнул, – и вот зеленеет звенящей под ветром кроной, и ягоды колокольцами позванивают на нём, —
и звон этот слышу я в своём саду коктебельском, где, может быть, тоже однажды и я посажу можжевельник, чтоб он прижился, окрепнул, разросся – и, зеленея, тихонько звенел под ветром – и я об отце вспоминал.
Растений многообразие.
Многозвучие их названий.
Всё здесь рядом. Ворота – в Азию.
И – в Европу. Не без оснований.
Север с югом. Запад с востоком.
Что ни шаг, то сплошное: где ты?
Смотрит Африка чёрным оком.
И в Америке песни спеты.
Авраамово дерево. Имя говорит само за себя.
Надо же! – Авраам.
Ветхозаветный вздох.
Воздух над ним – как выдох: эх! – отряхни, старина, древний библейский прах с грустных ветвей! Не хочет.
Ствол его твёрд, упрям.
Надо же! – Авраам.
Но в Крыму это дерево раньше называли – аргундее.
Сумах – сума. Что за сума, и чья, висела на тебе? Пастушья, может?
И – заманиха. Ну а ты кого к себе заманивала? Ну-ка, признавайся!
И – держи-дерево. А ты кого держало? Другое имя у тебя – кара-текен.
А вот и чашковое дерево. Но вовсе нам не до чашек, если мы твоё названье вдруг узнаём – и отступаем поскорее, подальше от тебя, шайтан-текен.
А ежевика, ежевика!
Такие заросли – и вдоль оград, и где-то там, за огородами, в лесу, сцепленья лоз, – и ягоды темнеют – и так идёт им их названье – бурульчен! – вот бурульчен – и всё тут, не бирюльки, – срываешь, пробуешь – поспела ежевика!
Шиповник. Что за имя! – ит-бурун.
И тут же, второю, другое – кирниче.
Шурум-бурум, сорвавшийся со струн.
С отметиной кровавой на плече.
Дворец колючий. Зарослей орда.
Багряные походные шатры.
В котлах кипящих вязкая бурда.
Кочевий не погасшие костры.
А травы! Каперсы – длиннющими плетьми – привычно укрепившись, распластавшись, – всё под уклон да под уклон, – чтоб озадачить нежданным именем своим: шайтан-арбус!
И – молочай. Ни молока, ни чаю. Но вот растёт себе под солнышком, как есть.
А тут ещё и невидаль! Представьте, бывают – бешеные огурцы. Они – стреляют, и довольно громко. Наступишь на него – и вдруг: бабах! Людей пугают. С непривычки можно и растеряться, хоть потом соображаешь: да это же растение такое! Всего-то навсего. А всё-таки – стреляют огурчики. Совсем сума сошли!
Каскады дрока всюду. Он – испанский.
Но – крымским стал. Освоился. Привык.
Табак. Он тоже – крымский. С ним всё ясно.
И виноград. Ну, с ним – ясней всего.
Всё естество и таинство сплошное.
Земное племя. С песней – и трудом.
Всё волшебство и празднество живое.
Прибрежный рай. В аду бесчасья – дом.-
– Володя, представь себе, ну-ка сосредоточься, тебя очень хочет видеть Фонвизин! – воскликнул громко, с державинским одическим призвуком в голосе, негромком обычно, спокойном, а ныне победном, торжественном, радостном, со значением в каждом слове своей, крылами, незримыми, сильными, плещущей в пространстве и времени, фразы, мой старший, чудесный друг, выдающийся скульптор, Геннадий, или, просто, по-свойски, Гена Бессарабский, едва только я перешагнул порог его прохладной, уютной, мне казалось тогда, и высокой, с потолком, уходящим в небо и едва различимым снизу, словно в древнем соборе, где-нибудь во Владимире, мастерской.
– Какой ещё там Фонвизин? – не сразу, поскольку был усталым донельзя, понял я, переводя в прохладе просторного помещения, в прохладе рабочей, творческой, да ещё и дружеской, дух и вытирая взмокшее лицо, щетиною рыжею (за дни, в которых, как в джунглях, населённых зверюгами дикими, скрывался я от напастей одиноким скитальцем затравленным, не зная, куда податься, где голову приклонить, где прийти хоть немного в себя, по возможности отоспаться, поразмыслить о том, как мне быть, что мне делать дальше меж бед и обид, как вести себя в грозном и опасном круговороте новостей, не сулящих пока что ничего для меня хорошего, встреч, ночных бессонных радений, наваждений, гаданий, страстей, игр с огнём, нежданных гостей, находящих меня везде, где бы ни был я, чтений стихов, со свечами, с вином, надежд на какие-то изменения в несуразной моей судьбе), основательно, густо заросшее, нервно скомканным влажным платком.