Мы прощаемся с увековеченной семьёй – и выходим на улицу, в гомон столичный, прямо в ненастный осенний вечер.
И Зверев мне говорит:
– Хорошо, что ты рядом, Володя. Мне с тобой спокойнее как-то. И рисуется лучше, вроде бы, чем тогда, когда я один.
Я киваю в ответ головой.
Что сказать? Здесь слова не нужны.
Всё и так понятно, без слов.
Мы идём вдвоём, вдоль домов, то теснящихся, то расступающихся чуть пошире, вдоль длинных оград, вдоль деревьев редких, куда-то – в сердцевину безвременья, в даль, за которой возможна и глубь, ну а может быть, даже и высь, где огни впереди зажглись, где куда-то прийти нам надо, где дождёмся тепла и лада…
…Гость нежданный в той комнатушке, где однажды я обитал и куда, навестить меня, заявился, с выпивкой, Зверев.
Гость – случайный. Но, вроде, по делу появился здесь. Как-то мнётся. Но потом – набирается храбрости. Обращается к Звереву:
– Толя!
Зверев, как говорят, ноль внимания.
Гость тогда говорит:
– Анатолий!
Зверев снова – не реагирует на такое вот обращение к нему совсем незнакомого, непонятного человека.
Гость опять говорит:
– Анатолий Тимофеевич! Вы меня слышите?
Зверев, глухо и кратко:
– Слышу.
– Вы могли бы сейчас…
– Что – мог бы?
– Написать трактат.
– Что?
– Трактат. Говорят, вы их здорово пишете.
– Что сказал ты? А ну, повтори!
– Вы могли бы трактат написать?
– Я могу, старик, очень многое написать.
– И трактат?
– И трактат.
– Напишите трактат.
– О чём?
– Как – о чём? Надо сообразить. Об искусстве вы, вроде, писали. Напишите трактат – о погоде.
Зверев, коротко:
– Десять рублей.
– Что, сумеете?
Зверев:
– Двадцать.
Гость опешил:
– Ну, аппетиты…
Зверев, резко и твёрдо:
– Тридцать.
Гость подумал немного. Потом произнёс, осмелев:
– Я согласен.
Зверев:
– Что там сейчас за погода?
Гость, слегка озадаченно:
– Где?
Зверев:
– Там, за окном. На улице.
Гость:
– На улице? Дождь идёт. Зябко, сыро. В общем, невесело.
Зверев:
– Деньги мне покажи!
Гость, порывшись в карманах:
– Вот! Ровно тридцать рублей.
Зверев:
– Ладно. Хорошо. А на чём писать? Да и чем?
Гость:
– А вот и тетрадь, новенькая. И ручка. Заграничная ручка. Отличная.
Зверев, хмуро:
– Давай тетрадь. И свою заграничную ручку.
Гость на стол положил тетрадь. Рядом с ней положил он ручку.
Зверев молча раскрыл тетрадь. Взял в свою артистичную руку заграничную ручку. Подумав, написал заголовок, простой и понятный: «Трактат о погоде». И – немедленно начал писать.
Он писал до тех пор, покуда вся тетрадь не была заполнена размышлениями художника, размышлениями – о погоде.
Он сложил тетрадь. Протянул её, вместе с ручкой, нежданному гостю. И сказал:
– Теперь – гонорар.
Гость воскликнул:
– А можно мне посмотреть сначала?
И Зверев разрешил ему это:
– Смотри.
Гость сразу же начал читать творение свежее зверевское.
И – втянулся. И прочитал всё, что было в тетради написано.
В это время Зверев смотрел на допитую бутылку вина. И грустнел, на глазах.
Гость закончил чтение. Встал. И сказал:
– Ничего подобного не читал я. Это – шедевр.
Зверев буркнул в ответ:
– Бывает.
Гость сказал:
– Вот, пожалуйста, ваш гонорар. Здесь тридцать рублей. А трактат ваш – я сохраню.
Зверев деньги небрежно взял. И сказал, со значением, гостю:
– Разрешаю хранить трактат. Деньги есть ещё?
Гость, растерянно и немного волнуясь:
– Есть.
Зверев, грозно, ему:
– Покажи!
Гость достал кошелёк свой:
– Вот!
Зверев:
– Слушай, старик! Алейников – гениальный поэт, – и широким жестом, дружеским, рыцарским, щедрым показал на меня, – он бездомничает. И ему, как и мне, нужны тоже средства к существованию. Понимаешь меня?
Гость взглянул на меня и сказал:
– Понимаю.
Обратился Зверев ко мне:
– Ты скажи мне, Володя, – сейчас у тебя в портфеле найдётся хоть один, какой уж там есть, самиздатовский сборник твой?
Я открыл портфель. Посмотрел, что в нём есть. И сборник нашёлся. Положил я на стол его:
– Вот он.
Зверев – гостю:
– Купи у Володи самиздатовский сборник его. Ты об этом не пожалеешь. Будешь долго потом вспоминать нашу встречу. Ты меня понял?
Гость спросил:
– Сколько стоит сборник?
Зверев сразу сказал:
– Четвертную.
Гость сказал:
– Так и быть. Куплю этот сборник, не за четвертную, а за тридцать рублей, маэстро, как и ваш трактат о погоде.
Зверев это одобрил:
– Лады!
Гость открыл кошелёк. Достал ровно тридцать рублей оттуда. Протянул мне деньги:
– Держите!
Я сказал ему:
– Благодарю.
Зверев – мне:
– Подпиши ему сборник. Внуки лет через сколько-то там, да неважно ведь, через сколько, в общем – в будущем, продадут за приличную сумму. Я знаю, так и будет. Им хватит на жизнь.
Подписал я свой сборник – и молча протянул его нашему гостю.
Он сказал:
– Спасибо, Владимир!
Зверев – гостю:
– Давай трактат!
Гость:
– Зачем ещё?
– Подпишу!
– Да, конечно, конечно. Вот он.
– Как зовут? Фамилия, имя, да и отчество.
Гость сказал.
Зверев свой трактат подписал. Протянул его гостю:
– Держи!
Гость воскликнул:
– Спасибо, спасибо!
Зверев:
– Не за что.
Гость:
– Я так рад!
Зверев:
– Слушай, трактат – о погоде. А погода сегодня – скверная. Настроение – тоже неважное. Вот десятка. Сгоняй в магазин. Это близко, здесь, за углом. И купи там побольше выпивки. Ну а если что-то останется, то купи тогда и закуски.
Гость сказал:
– Я согласен. Я мигом!
Подхватил десятку – и ринулся, во весь дух, поскорее, за дверь.
Не прошло и пяти минут, как вернулся он к нам, промокший под дождём, но довольный, с выпивкой и закуской:
– Я всё купил!
Зверев:
– Здорово! Ты молодец.
Гость спросил:
– Мне теперь уходить?
Зверев:
– Нет! Посиди-ка с нами. Обогрейся немного. Высохни. Предлагаю втроём нам выпить. И, поскольку закуска имеется, то немного и закусить.
И мы, разумеется, выпили. И закусили. Втроём.
А потом – говорили мы. Долго. Обо всём на свете. Втроём.
И день дождливый сменился вечером, тоже дождливым, но это ведь – там, за окном, а в комнате нашей – тепло и спокойно. И мы – говорили. Об искусстве, о жизни. И я читал в тот вечер стихи. И Зверев их слушал внимательно, и глаза его были влажными.
А гость сказал нам:
– Я счастлив, что познакомился с вами!
Ближе к ночи наш гость ушёл, унося с собою трактат о погоде, зверевский, с подписью, и мой самиздатовский сборник стихов, тоже с подписью. Был он в самом деле доволен и счастлив.
Жаль, что я позабыл, как звали нежданного нашего гостя.
Важно то, что он – был. Давно. В ту эпоху, что отшумела, вместе с ветром, с дождями, со снегом, со скитаниями, бездомицами, с тем, что сердцу дорого было, вопреки неурядицам всяким и невзгодам, со всем, что выжить нам помогало, что было явью, настоящей, что сердцу дорого и сейчас, потому что в нём было главное – наше творчество, что спасало нас и хранило, если даже нам приходилось временами играть с огнём…
…Надо теперь сказать обязательно – вот о чём.
Никогда, за все бурные годы дружбы моей со Зверевым, не был я на вторых ролях.
Были с ним всегда мы – на равных.
Были мы с ним, разумеется, людьми совершенно разными.
Прежде всего – по характеру.
Конечно, по воспитанию.
По судьбам. Была у каждого из нас, что вполне понятно, и в прежние сложные годы, и особенно – по прошествии времени, то есть, сейчас, когда многое высветляется и становится даже ясным постепенно, судьба своя.
Да и как иначе? Ведь каждый был из нас, в любых обстоятельствах, и особенно в творчестве, главном в нашей жизни, самим собой.
Но что-то тянуло ко мне постоянно буйного Зверева.
И что-то, что трудно выразить, тянуло меня к нему.
Вместе – мы дополняли друг друга.
Вместе – было нам хорошо.
И вот что важно, замечу, – Зверев мне доверял.
Даже больше – Зверев мне верил.
И я ему доверял.
И абсолютно верил.
Никогда я его не разыскивал.
Нет, он сам обычно меня умудрялся, где бы я ни был, в беспокойной Москве отыскать.
Иногда – по чутью. Иногда – потому что примерно знал, где мог я в бездомные годы находиться, где обитать.
Было у нас друг к другу – уважение, и немалое.
Было у нас понимание обоюдное – кто есть кто.
Было у нас обоих самое важное – дар.
Зверев меня считал гениальным русским поэтом.
Зверева я считал гениальным русским художником.
Никогда мы этого на людях особо не афишировали.
Но мы друг о друге знали, что таких, как мы, – больше нет.
И зачем сейчас мне, седому, чудом выжившему в былую, драматичную и трагичную, героическую эпоху, и огонь, и воду прошедшему, да ещё и медные трубы, на восьмом десятке моей интереснейшей, сложной жизни, написавшему столько стихов, да и прозы, что хватит их не на мост до ясного месяца, серебряного, как говаривал о собственном творчестве Хлебников, а хватит их, полагаю, для того, чтобы запросто выйти за пределы системы солнечной, скромничать и стесняться говорить о себе самом то, что есть, действительно есть?
Я и так никуда не лезу со своими талантами всеми.
Никому себя не навязываю.
И живу – в стороне от хаоса.
Подальше от затянувшегося нынешнего как бы времени.
Да ещё и много работаю.
Зверев был – настоящим тружеником.
Несмотря на жизнь его, странную, для сограждан, и, разумеется, особенно для иностранцев, непонятную им, бестолковую, а на самом-то деле – толковую, потому что в любых условиях он работал всегда, творил.