Сам я тоже труженик. Знаю, что серьёзный и настоящий.
Слава Богу, знают об этом, и давно, мои современники.
И поэтому нам со Зверевым было что рассказать друг другу, было что показать современникам – и стихи мои прежних лет, и картинки тогдашние зверевские.
Никогда у нас не было ревности – к тому, что создал другой.
Были только, везде и всегда, – внимание и понимание.
Каждый был из нас – личностью. Вот что помнить следует всем сейчас.
Да, со Зверевым было – непросто.
Но зато – интересно. И Толе было, всюду, спокойней со мной.
Наша дружба длилась годами.
Хоть бывали и перерывы постоянно, в общении нашем.
Иногда уезжал я надолго из Москвы. Путешествовал часто. Месяцами жил у родителей, в Кривом Роге, на Украине, в нашем доме, где много работал.
А когда в Москву возвращался, находил меня Зверев – сам.
И тогда – продолжались наши приключения и скитания.
Длилось это до той поры, для меня важнейшей, когда я женился, когда у меня, наконец, семья появилась.
И скитания многолетние завершились, к счастью, тогда.
И так получилось, что видеться со Зверевым я перестал.
И он, человек умнейший, понимал, почему так вышло.
Всё ведь ясно – семья есть семья.
Появились потом у него и другие друзья. И помощники. Да и было знакомств у него предостаточно, хоть отбавляй.
Ну а годы нашей с ним дружбы – что же делать? – остались в прошлом.
Только память о них осталась. Но – какая память! Такая, что живёт – и, я твёрдо знаю, – будет жить и в грядущем, где, безусловно, мы встретимся снова, будем к этому оба готовы, и порукою в этом – слово днесь, и – верность своей звезде.
…Мы едем вдвоём со Зверевым. В такси. Как всегда. Так надо. Так Толе намного спокойнее. Так – менты не поймают на улице, не отнимут деньги последние, да вдобавок – не изобьют. И, конечно же, так – удобнее, и комфортнее, это ясно и ежу, чем ехать в автобусе, или, вот уж чего не хочется, в толчее людской, где какая-то энергетика нехорошая, с запашком дурным, с едким привкусом безобразия, даже страшная, где любой к тебе может придраться ни с того ни с сего, поскандалить, оскорбить, причём – под землёй, что уже, само по себе, и ужасно, и просто дико, под землёй, в длиннющих туннелях, то грохочущих поездами, то пустых совершенно, тёмных, ехать, мучась ежесекундно, и страдая, и напрягаясь от любого взгляда, любого кем-то брошенного словца, от любого прикосновения, в непрерывном шуме и грохоте, в постоянном чередовании темноты и тусклого света, не наземного, а подземного, ехать к цели своей – на метро.
Зверев меня попросил побыть с ним рядом сегодня. Поддержать его. Потому что для него это было важно.
Помощь другу – дело святое.
Круговая порука наша в годы прежние крепкой была.
Толя за мной заехал туда, где я, подустав от бездомных брожений долгих, временно обитал.
Ворвался ко мне:
– Привет!
Я откликнулся:
– Здравствуй, Толя!
– Ты готов к походу?
– Готов.
– Ну, тогда поедем, Володя. На такси. Потому что в Гиблово у меня, в квартире моей, будет очень важная встреча. С покупателями. С грузинами. Денег нет совсем. А грузины собираются, вроде, купить, так я понял, мои картинки.
– Всё понятно. Поедем, Толя!
Мы вышли на улицу, мокрую от дождя, недавно прошедшего.
Поймали такси. Сказали адрес шофёру. Вместе устроились поудобнее на заднем сиденье. Поехали.
Вначале – просто молчали.
Потом – разговаривать стали.
Перед каждой поездкой в Свиблово, или в Гиблово, как его Зверев проницательно, как оказалось через годы, потом, называл, Толя нервничал – мало ли что может в этой квартире случиться? – и поэтому был я с ним, как и прежде порою, рядом.
Ехали мы по центру столицы. Потом повернули прямо к Москве-реке.
Справа был виден дом. Кирпичный. Отчасти похожий на терем. Старой постройки. Стоящий особняком от прочих домов. Как будто специально – от них в стороне.
Зверев мотнул головой на этот кирпичный дом:
– Вот здесь всё и началось!
Я спросил его:
– Что началось?
И Зверев ответил:
– Да всё. Всё, что потом со мной вскоре произошло. По судьбе, я так полагаю. В этом доме жил Фальк. И я бывал у него нередко. Туда меня Румнев привёл. И Фальк, человек серьёзный, проникся ко мне симпатией. И работы мои тогдашние привели его сразу в восторг. Живопись он понимал. И разбирался в ней намного лучше других. И сказал он тогда, что такие художники, представляешь, как я, да, так и сказал, рождаются раз в столетие. Вот с этого всё, Володя, вскоре и началось.
Я сказал:
– Конечно же, Фальк правильно всё говорил.
Зверев, тихо:
– Думаю, правильно.
И, взглянув за стекло с дождевыми каплями, замолчал.
Мы выехали из центра.
Двигались в сторону Свиблова.
Зверев снова заговорил:
– Всё хорошее нарисовал я, и не спорь со мной понапрасну ты, Володя, до шестьдесят пятого года. Потом – была сплошная халтура.
– Ну что ты заладил, Толя? – сказал я. – Какая халтура? Сколько потом, после этого странноватого рубежа, ты сделал прекрасных вещей! Первоклассных вещей. Настоящих. Ты разве забыл об этом? Нет, не забыл. И не надо себя корить и терзать, неизвестно, за что. И откуда нынче взялось такое самоуничижение? Может быть, это всего лишь ностальгия по тем, далёким, дорогим для тебя временам? Жизнь, как видишь, идёт. Продолжается. Ты в хорошей форме. И ты больше всех остальных работаешь. Пастернак говорил: поражения от побед не должен художник отличать. У тебя, согласись, всё равно – сплошная победа. Ты жив, слава Богу. И ты – искусство своё создаёшь.
Зверев буркнул:
– Да, создаю.
Наконец мы приехали в Свиблово.
Зрелище, надо заметить, унылое. И тоскливое. Скучное. Безысходное. Бетонные серые стены. Спальный, как говорится, район. Глухой. Погребальный. Свиблово-Гиблово. Правильно Зверев его называл.
Мы выбрались из машины.
Зашли в подъезд мрачноватого, угрюмого и безликого, почти нереального дома.
Поднялись на нужный этаж.
Зверев порылся в карманах, достал ключи – и открыл скрипучую старую дверь.
Огляделся по сторонам – никого не видно, порядок.
И тогда мы зашли в квартиру.
И Зверев сразу же, резко, плотно захлопнул дверь.
Шумно вздохнул:
– Добрались!
Я подтвердил:
– Добрались.
Зверев слегка задумался.
Спросил:
– А который час?
Я взглянул на часы:
– Двенадцать.
Зверев:
– Скоро придут грузины.
Покачал головой лохматой.
Посмотрел на шкаф. На шкафу, доставая до потолка, внушительной, плотной кипой, лежали его работы.
Зверев сказал:
– Я чувствую, что эти грузины, желающие мои работы купить, прямо сейчас придут!
И действительно, в дверь позвонили.
Зверев тихо сказал мне:
– Открой!
Я открыл скрипучую дверь.
И в квартиру – ввалились грузины.
Оживлённые, очень шумные.
Хорошо одетые. Свежие. Кто – с усами, кто – без усов.
Были вроде бы это киношники.
Развесёлая, в общем, компания.
Начались восклицанья, приветствия.
– Мы приехали!
– Здравствуйте, Толя!
– Мы нашли вас довольно быстро.
– Где работы? Давайте смотреть.
Зверев руки всем им пожал.
Незаметно, платком носовым, руки вытер незамедлительно.
Сунул смятый платок в карман.
И сказал тогда:
– Всем привет!
И представил меня:
– Володя Алейников. Русский поэт.
– О, поэт! – сказали грузины. – Хорошо. Мы любим поэзию.
Зверев – им:
– Вы садитесь. На стулья. На диван. Поместитесь все.
И грузины уселись, кто где. Все, как Толя сказал, разместились.
Театральная нужная пауза, незаметно образовавшись, как-то слишком уж затянулась.
И сказали грузины:
– Толя, покажите работы. Мы ждём.
Зверев к шкафу придвинул стул.
И достал со шкафа – работы.
Так, не глядя. Целую груду.
Положил их, все оптом, на стол.
И сказал грузинам:
– Смотрите!
Все работы были – на ватманской бумаге. Довольно большими по формату. И чёрно-белыми, и цветными. Все – выразительными, интересными. Разных лет.
Стали грузины бережно перебирать работы.
– О, какая вещь!
– И вот эта!
– И вот эта!
– Ах, красота!
Зверев молча смотрел на них.
Раз пришли, то пусть выбирают.
И грузины спрашивать начали.
– Сколько стоит вот эта вещь?
Зверев, коротко:
– Сто рублей.
– Мы берём. А вот эта вещь?
Зверев:
– Сто пятьдесят.
– Берём. А вот эта? И эта? И эта?
Зверев:
– Эти? По сто рублей.
– Так, берём. А вот эта, очень симпатичная акварель?
Зверев:
– Эта? Двести рублей.
– Хорошо. И эту берём.
Добрались грузины до скромного, не из лучших, рисунка.
Спросили:
– Сколько стоит?
И тут, нежданно, Зверев молвил:
– Не продаётся.
– Почему? – зашумели грузины. – Мы готовы купить рисунок.
Зверев, твёрдо:
– Не продаётся!
Загалдели грузины дружно:
– Почему он не продаётся? Мы готовы его купить!
Зверев, с ноткой стальной:
– Нельзя!
Зашумели грузины:
– Толя, ну, пожалуйста! Ну, продайте!
Зверев сделал вид, что задумался. И сказал им:
– Это шедевр.
И грузины – переглянулись.
И воскликнули:
– Мы его купим!
Зверев этак вроде бы грустно и устало махнул рукой. И сказал им:
– Ладно. Берите.
Взволновались тогда грузины:
– Сколько стоит? Скажите, Толя!
Зверев, резко:
– Триста рублей.
Растерялись грузины:
– Толя, это всё же дороговато. Столько денег мы не найдём!
Зверев, глядя на них в упор:
– Нету денег – так не берите. Пусть шедевр у меня останется. Так спокойнее для души.
Посоветовались грузины. И воскликнули:
– Мы берём!
Зверев – им:
– Так и быть, берите.
И грузины – ему: