– Хорошо!
Зашуршали грузины деньгами.
Протянули их Звереву:
– Вот. За работы. Спасибо, Толя!
Зверев сунул деньги в карман.
И сказал грузинам:
– Хорэ!
– Что? – спросили грузины.
– Хорэ. Это значит – всё хорошо.
– Интересно, – сказали грузины. – Мы не знали такого слова.
Зверев:
– Да. Это было раньше. А теперь вы его – узнали. И словарь свой обогатили новым словом русским. Бодрит!
– Что? – спросили грузины.
– Бодрит. Всё на свете сейчас – бодрит.
– А, – сказали грузины. – Бодрит? Интересно. Пускай бодрит. Мы довольны. Берём работы.
Принялись грузины сворачивать, аккуратно, в рулон, работы.
Зашуршала бумага.
Зверев им сказал тогда:
– Осторожнее!
И грузины:
– Да мы стараемся!
И увидели, что одна акварель была чуть измятой.
И спросили:
– Как её выпрямить?
Зверев:
– Просто. Возьмите утюг. Тёплый, помните. Не горячий. И с изнанки работу прогладьте утюгом. Вот и все дела. И работа опять будет ровной.
И сказали грузины:
– Сделаем!
И сказали:
– Спасибо, Толя!
– Благодарны мы вам.
– Спасибо.
Взяли купленные работы, весь рулон. Попрощались с нами:
– До свидания!
И – ушли.
Зверев дух перевёл:
– Ну, всё! Дело сделано. Полный порядок!
Извлёк из шкафа чекушку водки. Плеснул в стаканы быстро:
– Давай дерябнем!
Выпили мы. И Зверев сказал мне:
– Спасибо, Володя!
– За что?
– За то, что был рядом. А то я изрядно нервничал.
– Если это тебе помогло сегодня, то не напрасно был я рядом. Всё хорошо.
Зверев:
– Точно. Всё хорошо.
Я спросил его:
– Слушай, Толя, почему ты рисунок, средний, согласись-ка со мной, по уровню, оценил дороже других, тех, что были сильнее, работ?
И ответил тогда мне Зверев:
– Понимаешь, Володя, это был – театр. Абсурда, наверное. Только нужный и важный театр. Я назначил цену высокую специально. Чтобы грузины вдохновились – мол, это шедевр, как сказал я им, тоже – нарочно, чтобы этот рисунок мой, и действительно, не из лучших, так себе, среднего качества, который отдать не жалко и даром, они купили. Разыграл спектакль перед ними. И – добился ведь своего.
Я сказал ему:
– Ты и артист, и режиссёр, выходит.
Зверев, скромно:
– Я просто художник.
И сказал я:
– Да, ты – художник. Да ещё какой! Настоящий.
Зверев – мне:
– Понимаешь, зато деньги есть. Я отдам их детям. И отдам их матери. Надо мне родным своим помогать.
И сказал я:
– Ты правильно, Толя, поступаешь. Людям родным в мире нашем, весьма суровом, а нередко и слишком жестоком, надо, пусть и непросто это, несмотря ни на что, помогать.
Зверев:
– Да. Золотые слова.
Я взглянул на часы:
– Ого! Надо ехать мне. Через час у меня назначена встреча.
Зверев:
– Я подвезу тебя. На такси. Пора нам отсюда уезжать как можно скорее. Собирайся. Давай, пойдём!
И вышли мы из квартиры. И поймали такси. И уехали. Зверев – к родственникам своим. Я – на встречу, довольно важную для меня. Решили, что вскоре мы увидимся вновь. И действительно, мы встретились, дня через два.
Дружба – есть на Руси. Была? Там, в минувшем, осталась? Нет. Продолжается. И живёт. Ясным светом и днесь исцеляет.
…Может быть, кажется некоторым нынешним, новым людям, живущим в новом столетии, с его новизной повальной, но не всесильной вовсе, а порой и весьма сомнительной, что я воспеваю прошлое, наше, не чьё-нибудь прошлое, именно наше, кровное, трудное, дорогое для всех нас, людей, которые родом из этого прошлого, с какой-то чрезмерной патетикой, хлещущей через край, с каким-то восторгом, что ли, с изумлением перед тем, что пришлось пережить нам когда-то, с изумлением запоздалым человека, всё-таки выжившего и сумевшего, пусть и по-своему, да, конечно, именно так, и никак иначе, поскольку был всегда я самим собою, рассказать об этом сейчас?
Если кажется – пусть перекрестятся.
И – подумают хорошенько.
Что они, люди новые, знают о былом? Да почти ничего.
Что-нибудь по верхам? Возможно.
Или просто слышали звон, да не ведают, где он когда-то раздавался и где звучал этот колокол дальний в тумане?
Из другого теста они. И другой закваски, уж точно.
Из другой, совсем непохожей на былую, нашу, эпохи.
Ну, так, может быть, подоспело время им узнать нас получше?
Не пора ли понять им нынче, что жива извечная связь между прежней эпохой и нынешней, что незримою нитью тянется к ним от нас нечто самое важное для искусства, да и для жизни, что горение наше давнее стало в новом столетье сиянием, пережившим все беды и горести, победившем и утвердившимся в мире, сложном, но и прекрасном, и оставшимся навсегда?
Всё когда-нибудь образуется.
Балабольщики – образумятся.
Псевдоумники – станут скромнее.
Ну а неучи – те пусть учатся.
Им ещё предостоит намучаться.
Важен – путь. Ну так чей – вернее?
Важен – свой, незаёмный путь.
Если быть – то самим собою.
Со своею дружить судьбою.
Не страшиться невзгод ничуть.
Важен – путь. За которым – суть.
Смысл пути – прояснится позже.
Все мы – люди. Все – непохожи.
Остаётся – опять вздохнуть.
Остаётся – поверить вновь.
В то, что есть для юдоли – силы.
Это – есть. Да и прежде – было.
Это – явь. Вот и вся любовь.
Не следует думать, что я сочиняю, в честь Толи Зверева, этакую громогласную, в державинском духе, оду.
Никакая это не ода.
Это – правда. И в ней – свобода.
Есть в ней, впрочем, дыханье мифа.
Но былое – подобье рифа.
Или даже – скалы подводной.
Нет преград для речи свободной.
Что ей риф и скала? Пустяк!
Не мешают – ни в чём, никак.
В мифологии – что же в ней?
Подоплёка минувших дней.
Верить следует ей всегда.
Есть над нами её звезда.
И её герои – вот здесь.
Перед нами. И встарь, и днесь.
Не следует думать, что я перебарщиваю с какими-то выразительными деталями, и тем более – с обобщениями.
Нет, я часто, из деликатности, из привычной, врождённой скромности, из понятного нежелания фантазировать наобум, потому что реальность выше и сильнее любых фантазий, потому что я всё это пережил, даже сдерживаю себя.
И срабатывает, конечно, чувство меры. Она важна. И нужна. Она позарез, вы поймите, необходима. И она, эта мера, – есть. С ней слышней – из былого весть.
Далеко не всё говорю я в этой книге, что разрастается, словно дерево (корни – вверх, к небесам, а крона – к земле, неизменно следуя Ведам), о героях своих, о людях, тех, с которыми я дружил в круговерти былой эпохи, людях творческих, непростых, даже сложных, непредсказуемых, одарённых, очень талантливых, а порою и гениальных.
Эта книга – проза поэта.
В ней на каждой странице – поэзия.
В каждой фразе. И в слове каждом.
В этом – весь я. Такой, как есть.
Я и сам – легенда. Живая.
Так меня давно называют.
Я и сам ведь – в числе основных, как считают нынче, героев андеграунда нашего, русского, а похожего в мире – нет.
И поэтому – мне виднее, как писать и о чём писать.
И поэтому – только часть из того, что помню и знаю, открываю я вам сейчас, люди новой эпохи, возможные, так скажу я, мои читатели, только малую часть. Остальное – подождёт. До нужного времени. А потом – придёт его час.
Так решил я. С нас – не убудет. С нас – и тех, кого уже нет, и живых. Тех, что встарь создавали, да и создали, вот что главное, вот в чём радость, искусство новое, да и новую литературу. С нас, которым судьба сулила быть везде и всегда – собой. С нас, которые, так уж вышло, были всюду дружны с судьбой.
С той судьбой, что, средь звёзд и терний, в каждый день нас вела, как в бой.
…Когда-то – ну и зачин! – да что же поделать, если действительно это было, как ни крути, – когда-то.
Когда-то, в семидесятых, обитал я, конечно, временно, сколько-то дней всего, у хороших людей, которые приютили меня у себя, на Грайвороновской улице.
Грай вороний – вроде бы не был слышен на этой улице.
Зато тишины в квартире, когда уходили хозяева на работу, меня оставляя совсем одного, в пустоватой, холодноватой комнате, было – хоть отбавляй.
Тишины – одиночества. Долгого. Сросшегося со мной.
Тишины – с которой смиряться приходилось мне каждый день, из нескольких дней, проведённых на Грайвороновской улице.
Залетал в открытую форточку сырой, беспокойный ветер.
Будоражил меня. Потом – улетал куда-то обратно.
И тишина – въедалась в сознание, проникала в мысли, томила, мучила, изуверски меня раздражала.
Вроде бы раньше я любил тишину – но сейчас она, довлея над временем, идущим слишком уж медленно, сгущаясь над головой, нависая над всеми сложностями жизни моей невесёлой, становилась невыносимой.
Никто не звонил мне. И я никому не звонил. Зачем? Кому я что-то скажу хорошее? Чем порадую знакомых? Нечем их радовать. Лучше – перетерпеть. Лучше – выстоять сызнова мне. Как и прежде – просто держаться.
Вот и держался. Выстаивал.
Это ведь – не впервой.
Многому научила меня бездомная жизнь.
Она затянулась надолго.
Было в ней мало толку?
Нет, предостаточно. Смысла – тоже, хоть отбавляй.
Закалка была – суровой.
Испытаний на прочность, нежданных, непредвиденных, постоянных, неизбежных и окаянных, было столько, что несть им числа.
Но судьба – меня берегла.
Передышки давала мне. И возможности отдышаться, постепенно прийти в себя, чтобы с новыми силами дальше уходить в горнило скитаний, в завихренье ненастных дней.
И поэтому дорожил я вот такими, на время, пристанищами, как эта квартира тихая на Грайвороновской улице.
Хозяева мне оставили много бумаги – рулоны помятые, с чертежами, с какими-то мелкими цифрами.