Я сказал:
– Ход – именно зверевский.
Зверев:
– Стал мой пейзаж, отличный, подчеркну, на ежа похож.
Пока мы смотрели работы, хлопотал писатель на кухне. Что-то он жарил, варил. Доносились оттуда в комнату возбуждающие аппетит, ароматные, тонкие запахи.
Потом писатель из кухни приносил различные блюда – и ставил их, как заправский повар, быстро и ловко, в той комнате, где втроём находились мы, на просторный, застеленный свежей скатертью, заполняемый снедью стол.
Наконец писатель сказал:
– Всё готово. Прошу к столу!
И уселись мы все за стол.
И трапеза – началась.
Были тосты. Писатель их говорил – со знанием дела.
Словно в Грузии где-то мы пировали, а не в Москве.
Был писатель таким хлебосольным! Угощал нас всех – от души.
– Ешьте, пейте, друзья!
И мы с удовольствием ели и пили.
А потом – начались разговоры.
И писатель спросил меня:
– Что, Володя, вас не печатают?
Я ответил:
– Нет, не печатают.
– Как же так? – воскликнул писатель, с показным, излишне бравурным, огорчением. – Я читал ведь, в самиздате, ваши стихи! Ничего в них крамольного нет. Никакой нет антисоветчины. Есть – поэзия. Почему же не печатают? Непонятно.
Я сказал ему:
– Нет, понятно.
– Что? Скажите!
– Да всё очень просто. Непохож ведь я на других.
– Вот и правильно, что непохож. Лично я приветствую это.
– Непохож потому, что я не советский, а русский поэт.
– Понимаю, – сказал писатель, – не советский, а русский. Здесь возразить действительно нечего. Сразу всё становится ясно. Трудно будет вам. Вы ещё молоды. Вы готовы, скажите, к трудностям?
Я ответил:
– Да, я готов.
Зверев:
– Трудности мы одолеем.
Дама:
– Главное – живы стихи.
Зверев:
– Живы. И все мы – живы.
Дама:
– Будет писать Володя, с каждым годом, всё лучше и лучше. Он читал недавно стихи, у знакомых своих. Я слушала их внимательно – и заплакала. И тогда поняла я: это – непрерывное, неудержимое и по сути своей могучее, со вселенскими ритмами связанное неразрывно духовными нитями, сквозь пространство и время, вдаль и вперёд, прямиком в грядущее, возрастающее движение животворной и светлой речи.
Зверев:
– Дама твоя, Володя, разбирается, вижу, в поэзии. Интересно – что она скажет о моих картинках сейчас?
Дама:
– Толя, твои работы достоянием станут вскоре государственным. А потом, не пройдёт и полсотни лет, даже меньше, в Москве откроется, вижу это я, твой музей.
Зверев:
– Надо же! Мой музей!
Дама:
– Да!
Зверев:
– Ты провидица?
Дама:
– Можешь и так считать.
И писатель – тост произнёс.
За победу русской поэзии.
За победу искусства русского.
За победу моих стихов.
За победу зверевской – всей – живописи и графики.
И пришлось нам за это – выпить.
Был обед – отменным, вкуснейшим. Да, писатель – умел готовить. И доволен был тем, что его кулинарное, высшего класса, категории высшей, искусство оценили мы все высоко.
Сразу столько слов о высоком прозвучало, в квартире этой, с невысокими потолками, в честь хозяина, гостеприимного, невысокого роста, приятного и приветливого человека, и писателя, пусть и советского, принимавшего нас у себя!
И ему – это было приятно. Раскраснелся он весь – и стал говорливее, стал вести себя всё свободнее и свободнее.
Зверев что-то рассказывал нам, увлечённо и артистично. В роль вошёл он, изображал персонажей, тех, о которых говорил, иногда гримасничал, делал жесты руками, гибкими и подвижными, хохотал, то и дело стихи читал, и свои, и чужие, но, в основном, конечно, свои, привставал со стула, ходил, то вперёд, то назад, по комнате, иногда совершал круги, и, вполне возможно, магические, и обратно за стол присаживался, словом, был художник в ударе.
Синеглазая дама изрядно захмелела – и вдруг ему, ни с того ни с сего, похоже, огорошив его, сказала:
– Тебя никогда не били!
Зверев так побледнел, что лицо его стало вмиг совершенно белым.
Он взглянул на даму горящими так, что боль в них пылала, глазами:
– Это меня не били?
И схватил он стакан с вином – и с размаху плеснул вином в лицо синеглазой даме.
Дама вскрикнула – и зарыдала.
И вскочила из-за стола.
И бросилась – вон из квартиры.
И за нею хлопнула дверь.
Зверев поднял взгляд на меня и сказал:
– Ты её догони. И верни сюда, непременно.
Я выбежал из квартиры. И увидел возле подъезда синеглазую даму, плачущую от обиды и потрясения.
И сказал ей:
– Напрасно ты глупость такую брякнула! Это Зверева, что ли, не били? Ты представить себе не можешь, сколько раз его избивали. Он весь изломан, запомни. Хорошо, что живучий. Чудом оставался он часто жив.
Дама, всхлипывая, сказала:
– Ничего я не знала об этом, поначалу. Потом – увидела всё, что было с ним в прежнее время – и увидела сразу, внезапно, всё, что будет с ним впереди. Ну а там такое, что лучше мне об этом не говорить. И решила я Толю тогда подколоть, так, слегка, немного. Пошутить, грубовато, знаю, чтобы этим его защитить. Неудачно всё получилось. Зверев смысл моей фразы не понял. Но чутьё у него звериное, это сразу стало мне ясно. И о чём-то он догадался. Потому и плеснул вином – не в меня, а в то, что почуял за словами моими резкими. Может, надо мне было всё же промолчать тогда? Нет, не надо. Лучше было – сказать. И я всё сказала ему, напрямую. Признаю, получилось жестоко. И теперь я, конечно, раскаиваюсь. Но – не полностью. Потому что я должна была это сказать. И ещё я чувствую – Зверев начинает всё понимать.
Я сказал:
– Пойдём-ка обратно. Успокойся. Нас ждут. Пойдём.
И вернулись мы с ней в писательскую, с хлебосольным застольем, квартиру.
Дама, сразу:
– Прости меня, Толя!
Зверев:
– Ладно уж. Бог простит.
И наполнил вином стаканы.
И сказал, обращаясь к даме благодушно:
– Старушка, выпьем! Успокойся, да поскорее. Не сержусь я уже нисколько на тебя. Ну, за дружбу! Мир!
И просиявшая дама выпила вместе со Зверевым.
И мы с писателем – выпили.
Зверев – тихо и грустно – даме:
– Почему ты это сказала – что меня никогда не били?
Дама:
– Честно?
Зверев:
– Конечно.
Дама:
– Видела я, что тебе предстоят испытания в будущем – и похлеще всех предыдущих. Будут бить тебя, к сожалению. И сильнее, чем раньше били. Потому-то я и сказала, что тебя никогда не били. Но куда страшнее побоев – и душевные муки твои, и житейские сложности разные, что изматывают тебя, не дают покоя тебе никогда, ни ночью, ни днём. И спасением станет любовь для тебя, запомни – любовь. За неё ты крепче держись. И тогда ещё поживёшь. И в искусстве многое сделаешь.
И задумался Зверев о чём-то. К даме вдруг обратился:
– Послушай! Неужели ты всё же провидица? Ну откуда ты знаешь, что будет, через сколько-то лет, да не где-нибудь, а в Москве у нас, мой музей?
Дама:
– Толя, поверь, так бывает – часто вижу я всё наперёд.
Зверев:
– Надо же! Значит – бывает!..
Дама:
– Да.
Зверев:
– Ясно. Хорэ!
И писатель сказал:
– Ура! А теперь – давайте-ка выпьем!
И воскликнул Зверев:
– Давайте! Ну, хозяин, скорей наливай!
И застолье наше продолжилось.
И пришёл незаметно вечер.
И настала пора покидать нам троим – квартиру писательскую.
Попрощались тогда мы с хозяином.
И на улицу вышли, втроём.
Зверев, я и притихшая дама.
Загорались окна в домах. И стеною тёмной казался тот лесок, в котором писатель собирал иголки сосновые, для пейзажа свежего зверевского.
Толя – мне:
– Вы теперь куда?
Я:
– Пока что и сам не знаю.
Дама:
– Что? Мы поедем ко мне.
Зверев – нам:
– Я вас довезу.
Помахал рукой на обочине.
Остановил такси.
Пригласил нас:
– Ну, залезайте!
И поехали мы, втроём, на такси, в сердцевину тёплого, в огоньках, повсюду мерцающих, разгорающихся, под звёздами в ясном небе, столичного вечера.
И довёз нас, меня и даму синеглазую, Зверев до места.
И сказала Звереву дама:
– Толя, ты уж прости меня!
И ответил ей Зверев:
– Забудь!
Я сказал:
– Что ж, до встречи, Толя!
Зверев – мне:
– Постой. Погоди.
Из-за пазухи вынул бутылку коньяка. Протянул её мне:
– Пригодится ещё. Держи.
Взял бутылку я:
– Вот спасибо! Просто чудо! А как же – ты?
Зверев – мне, улыбнувшись лукаво:
– У меня есть ещё две бутылки!
И потряс полой пиджака. Там действительно что-то булькнуло, мелодично, тихонько звякнуло.
Я:
– Понятно. Тогда – всё в порядке.
Зверев – даме:
– А это – тебе!
И достал из-за пазухи две шоколадки, лимон, апельсин и большое румяное яблоко.
Протянул это даме:
– Держи!
Дама:
– Толечка, вот спасибо!
Зверев – ей:
– Старушка, держись! Будь поласковее с Володей.
Дама – Звереву:
– Постараюсь!
Я достал из портфеля свой сборник самиздатовский:
– Толя, дарю!
Зверев:
– Это серьёзный подарок. Не коньяк, не лимон, а стихи. Подпиши-ка мне сборник свой.
Я спросил:
– А чем подписать? Ручки нет у меня. Потерялась.
Зверев:
– Ручка всегда найдётся. Или, может быть, карандаш.
Он порылся в карманах. Достал карандаш оттуда:
– Держи!
Сборник свой я ему подписал.
– Вот, готово. И ты держи. Карандаш свой возьми, пригодится.
Зверев сунул сборник за пазуху. Карандаш – положил в карман.
Я сказал ему:
– Почитай ты стихи мои, на досуге.
Зверев:
– Будет в жизни досуг. В перерывах, после работы. И поэтому не сомневайся – почитаю твои стихи. Потому что мне они нравятся. А верней – они мне по душе. И плевать, что тебя не печатают. Напечатают, будь уверен. Всё, до строчки, потом напечатают. Наше время – там, впереди. Там, в грядущем, высоким слогом говоря, мы с тобой когда-нибудь встретимся. Ты – стихами, а я – картинками. Это будет именно так. А пока что – пускай стихи твои не печатают оглоеды и тупицы советские всякие. И картинки мои пускай гады всякие не выставляют. Ни следа от них не останется, от тупиц, оглоедов и гадов. Даже мокрого места и то не останется. Так, пустота. Ну а мы с тобой – победим.