Так он когда-то, словно почувствовав необходимость этого ритуала, познакомил меня с художниками Игорем Ворошиловым, Мишей Шварцманом, Игорем Вулохом, да и не только с ними, но и с числом немалым достаточно ярких людей.
И я, разумеется, тоже весьма охотно и быстро перезнакомил его со всеми своими товарищами.
Хотя Леонард и был значительно старше нас, но он легко и свободно вписался в нашу компанию.
В прежней моей квартире, всей богеме известной, он бывал постоянно, так часто, что привык я к нему и считал его родственником, почти, и это он понимал, и ценил, с годами всё больше и больше.
Мне первому он обычно показывал тексты свои.
Он верил мне, я это знаю.
И сам я верил ему.
Он был очень талантлив, причём талантлив разносторонне, от природы, настолько щедро, что хватило бы этих талантов, полагаю, на десятерых.
Но со своими талантами – сроду он не носился.
Рассказы шестидесятых, принёсшие моментально ему, читавшему их, артистично, с блеском, в компаниях, заворожённых самой фонетикой этой свежей, новаторской, звонкой прозы, известность в нашей среде, для него самого, их автора, остались где-то в былом.
Ему интересны были всегда – какие-то новые жанры, новые формы.
Поле зрения превращалось в поле творческой, – с новизною всех прорывов к загадкам и тайнам речи, светлой стихии, – работы.
Он уже написал, всех разом удивив знакомых, к началу неизвестных для нас, пока что, смутноватых семидесятых, большую, серьёзную книгу стихов «Неведомый дом».
Замыслы разнообразные – переполняли его.
Умница, человек благородный, тактичный, воспитанный, замечательный собеседник, знаток и ценитель музыки, литературы, живописи, был он в богемных кругах фигурой очень значительной, и даже незаменимой.
К нему то и дело прислушивались, с его, достаточно твёрдым, чтоб запомниться каждому, мнением – обычно всегда считались. Врождённый аристократизм преспокойно в нём уживался с демократичностью принципиальной – и это для него, человека сложного, для одних, и очень простого, для других, было очень естественным.
Себя не любил он выпячивать на людных сборищах всяких – и предпочитал держаться, сознательно, чуть в стороне.
До занятий литературой он, получивший два образования – художественное и актёрское – служил актёром в провинциальных театрах, где почему-то играл преимущественно роли простаков.
О своём театральном прошлом – рассказывал забавные истории.
Помню одну из них.
В своё время Леонард жил на Сахалине и работал там в местном драматическом театре.
Жизнь на далёком восточном острове была не больно-то весёлой, поэтому театральный люд развлекался тем, что регулярно выпивал.
Однако и о работе своей не забывали.
Спектакли в театре шли исправно. Никто обычно товарищей по труппе и режиссёра не подводил, даже если находился в запое, – доставало сил отыграть роль, а после уж – то ли продолжалась пьянка, то ли закруглялась, это зависело и от состояния здоровья, и от наличия средств к существованию.
Тогда широко практиковались шефские концерты.
Вся труппа – или же только часть коллектива – регулярно куда-то выезжала. И везде, понятное дело, артисты были желанными гостями.
Однажды коллектив театра выехал на такой концерт.
До места добирались почему-то не по суше, а по морю, на катере.
Благополучно прибыли. Дали концерт, на который собрался весь затерянный в глуши посёлок.
А потом артистов, разумеется, хорошо, с размахом, по-сахалински, по-островному, не то что где-то на материке, угостили.
Да ещё и с собой надарили гору всякого питья, в основном питьевого спирта и домашнего, проверенного, отменно хорошего качества и высокой крепости, тщательно очищенного самогона, который на Сахалине всегда гнали, гонят и гнать будут, – сам это видел, знаю, пробовал, испытал почти двадцать лет назад, – к тому же и закуски там, на острове, всегда предостаточно – горбуша, икра, черемша, всякие корейские закуси и специи, – так что народ выпивает там обстоятельно, с чувством, с толком, с расстановкой, и всегда хорошо, обильно закусывает.
Впрочем, крепость напитков такова, что, как ты ни закусывай, сколько чего ни съешь, а всё одно в итоге опьянеешь.
Ещё и опохмеляться придётся, это уж как пить дать.
Ну так вот.
Сопровождаемые населением посёлка, загрузились артисты на катер. Немногочисленная, тоже изрядно поднабравшаяся команда катера, состоявшая из капитана, рулевого и матроса, с трудом держалась на ногах. Однако, завели мотор. И, провожаемые собравшимися на берегу, машущими вслед поселковыми жителями, приобщившимися к высокому искусству, отбыли.
Вышли в море. Приняли там, на борту, ещё хорошенько, разгулялись, вместе с командой повеселились всласть, – благо, питья было с собой – хоть залейся.
А потом… А потом никто ничего уже и не помнил – что там было потом. Все, как говорится, вырубились. Разом. То есть отключились. Уснули.
Через какое-то трудноопределимое время самым первым очнулся, кое-как пришёл в себя – Леонард.
Он выбрался из каюты наверх и долго стоял, с трудом соображая, где он сейчас находится.
Мотор внизу невозмутимо и монотонно гудел.
Катер шёл себе да шёл, рассекая носом всё увеличивающиеся, прямо на глазах, волны. Шёл – неведомо где и неведомо куда. Вокруг было – только море. Сплошная вода. Ни малейших признаков берега не было видно. Катер словно висел между колоссальной массой широко плещущейся, уже рокочущей воды и хмурыми, набрякшими влагой, исполосованными ветром небесами.
Над катером с отчаянными криками носились встревоженные чайки. В их крике читалось желание пристроиться на этом вот катере, на этой посудине, рядом с людьми, и переждать надвигающуюся непогоду. Похоже, назревал шторм.
Несколько протрезвев, Леонард попробовал разбудить команду катера, всех по очереди – капитана, рулевого, матроса.
Но куда там! Они крепко спали. Они были мертвецки пьяны.
Брошенный без присмотра, на произвол судьбы, штурвал покачивался, слегка вертелся, двигался, сам собою.
Мотор исправно работал. Катер шёл в никуда.
Не удалось разбудить и никого из артистов.
Что-то надо было ведь срочно делать! Что-то необходимо было немедленно предпринять! Иначе… Иначе всякое могло быть.
И тогда Леонард – сам встал за штурвал.
Сроду он этого раньше не делал. Понятия никакого не имел, что это такое – вести катер правильно по курсу.
Какой там курс! Куда – вести? Как – вести?
Где он, компас? Где вообще – север, юг, запад, восток? Резкий ветер свистел, завывал за распахнутой дверцей рубки. Отчаянно кричали чайки. Горизонт покрывался мглой. Хлопья и волокна тяжёлой, густой, безразлично нависающей над морем, серой мглы были уже рядом, наверху, по сторонам, везде.
Леонард – решил действовать, как Бог на душу положит. По наитию, по чутью.
Он стоял за штурвалом – и куда-то вперёд и вперёд вёл катер, в каютах которого дрыхнул и вдребадан пьяные люди.
Он вёл катер, ощущая сейчас ответственность свою – за то, что он делает, за всех товарищей своих.
Он был уже совершенно трезв.
Как в детских мечтах, ощущал он себя опытным, прекрасно знающим своё морское дело, суровым, хоть и несколько романтичным по натуре, не лишённым сентиментальной жилки, но, прежде всего, практичным, хладнокровно рассчитывающим все свои действия, а потому и удачливым капитаном.
Иногда мелькала в голове и шальная мысль.
Велик был соблазн – вот взять да и вырулить не в один из сахалинских портов, а прямиком в Японию!
Был же здесь случай, да и не один, когда пьяный мужик засыпал – в лодке с работающими моторами, а просыпался – там, в стране восходящего солнца.
Что почувствовала бы труппа драмтеатра, если бы пробудилась за границей?
По расстоянию – не так уж она и далеко отсюда, эта заграница. Капиталистическая. Но и восточная. И даже дальневосточная. Следовательно, – со своим, особенным, неповторимым колоритом. И то сказать! Острова. Города-мегаполисы. Промышленность. Но там же, поскольку всё у них там поблизости одно от другого находится, совсем рядышком – и природа. Горы. Храмы. Сакэ. Сакура. Высоко в облаках – Фудзияма. Узорные кровли. Фонарики. Гейши. Самураи. Мечи. Обычаи. Домики, вроде игрушечных. Иероглифы. Бухты. Сопки. Куросава. Акутагава. Хокку. Танки. Душистый чай. Словом, сон. Или просто грёзы. Тем не менее, для кого-то – это явь. Повидать бы однажды, хоть одним глазком, эту явь!..
Но Леонард отгонял от себя подобные мысли.
Он был сейчас – один за всех. Он принял решение. И он обязан был это своё решение – выполнить. Должен был всех, по существу, спасти.
И он привёл катер к берегу!
Уже стемнело, когда Леонард разглядел далеко впереди тускло мерцающие сквозь сплошную пелену мглы портовые огни.
Он растолкал капитана. Вылил на него ведро воды. Разбудил-таки. Непросто было это сделать.
Капитан, чертыхаясь, вылез наверх, поглядел вокруг, потом – на мерцающие огни порта впереди, потом взглянул внимательно на Леонарда и выдавил:
– Ну и ну! Дела-а!..
Ещё разок, попристальнее, поглядел на Леонарда:
– А ты, брат, герой!
Леонард показал ему на штурвал:
– Ты хоть сейчас доведи катер до порта!
– Сделаем! – живо откликнулся капитан.
Он на глазах трезвел. Он понимал, что стал свидетелем чуда.
– Надо же! – сказал он. – Выручил, брат. А то… могли бы и того!..
– Могли бы, – сказал ему Леонард, – да не стали. Передумали. Некогда нам. Пожить ещё надо.
– Это уж точно! – поддержал его капитан. – Пожить всем нам ещё ох как надо!
Он крепко ухватился за штурвал и привёл переваливающийся с волны на волну, иногда захлёстываемый солёными водяными выплесками и жгуче-холодными брызгами катер в порт.
Артисты начали просыпаться только тогда, когда катер уже пришвартовался. Они вылезали один за другим наверх, не вполне ещё осознавая, где они сейчас находятся.
Капитан рассказал им – кто их спаситель.