тно, без афиширования, поступательно, но упорно создавал свой, неповторимый художнический мир, находил тот сложнейший синтез, тот уникальный строй, который дал ему возможность поразительным образом соединить в его поэзии слово и музыку, отточенное живописное зрение и пронзительно острую мысль, парадокс и неумолимую логику, озарение и жёсткую хронику, весь хаос незабываемого времени и всю новую гармонию его, – то есть, при всей верности устоям, традициям, он вырывался к новизне восприятия действительности, к новым формам выражения этой единственной в своём роде российской жизни, давал стиху свободное дыхание, раскрепощал и вместе с тем укреплял, утверждал его, шёл к разъятости, к сердцу сути, включая в работу весь свой опыт, все органы чувств, доверяясь интуиции, чутью, веря в чудо речи, – и лирика ли это, если вся она озарена долговечным светом эпоса.
С Леонардом меня познакомили когда-то Наталья Горбаневская, стихи которой я высоко ценил, и Наталья Светлова, ныне жена А. И. Солженицына.
Давно снесли деревянный дом на Трифоновской, где собирались мы тогда, в квартире у Ляли Островской, несколько близких по духу людей.
Леонард, худой, поджарый, со светлым огоньком в глазах, легко закидывающий крупную голову, со своими рокочуще-струящимися интонациями, привычкой как бы подчёркивать, завершать каждую фразу, с умением слушать, с его манерой непринуждённо и просто держаться, напоминал то ли чувствующего себя своим среди своих шляхтича, то ли – таков уж был проступающий где-то там, за проницательным, усталым взглядом, его дальний облик – заезжего рыцаря.
Он читал свою отменно хорошую прозу – отточенные, небольшие, по нескольку страниц, серебрящиеся россыпями звонкой фонетики, рассказы.
Я читал свои стихи.
Мы сдружились – как теперь выясняется, навсегда.
Всё сложилось как-то само собою.
Мы и жили неподалёку друг от друга, и среда была одна, общие друзья и знакомые, – вот и потянулись годы прекрасного человеческого и творческого общения, оглядываясь на которые, несмотря на все пережитые тяготы и беды, вижу я и понимаю особенное их значение, драгоценную их красоту, подлинность и поистине высокую духовность – выжившую сквозь все драматические и трагические обстоятельства и события, устоявшую, укрепившуюся и победившую, выраженную в творчестве.
В самом начале семидесятых я прочитал поразившую меня своей ненавязчивой, но полнокровной, органичной силой и талантливостью книгу стихов Леонарда Данильцева «Неведомый дом».
Книга эта, я убеждён, из тех, что остаются надолго.
Похоже, не одно поколение пишущих стихи людей почерпнёт из неё для себя нечто полезное.
Данильцев, один из немногих в отечественной поэзии, после Хлебникова, Введенского, отважился пойти и дальше, сумел проторить новые тропы, по коим куда проще будет в дальнейшем шагать любопытным и жаждущим.
Никакого отношения к нынешнему поверхностному авангарду книга эта не имеет.
Здесь – поэзия прежде всего.
Вовсе не обязательно «схватывать на лету», сразу понимать и легко усваивать такие стихи. Они не нуждаются ни во всенародной любви, ни в поспешных похвалах. Их просто следует внимательно читать, а потом и перечитывать. Тогда и начинается их движение к читателю, к сознанию, к душе.
Чрезвычайно велика в поэзии Леонарда Данильцева роль музыки, особенно современной (жизнь этого поэта без музыки невозможно представить: друзья – лучшие наши композиторы, начиная с Андрея Волконского, многие первоклассные музыканты, жена – известная певица Лидия Давыдова, долгое время, после отъезда Волконского на Запад, возглавлявшая знаменитый ансамбль «Мадригал»), велика роль живописи (Данильцев и сам чудесный художник, а его друзья и знакомые с молодых лет – практически все современные значительные художники, из неофициальных превратившиеся ныне в широко известных и официально признанных в России и за рубежом – Игорь Ворошилов, Владимир Яковлев, Игорь Вулох, Михаил Шварцман, Олег Целков, Михаил Шемякин, Эдуард Зеленин, Илья Кабаков и так далее, иначе перечень будет длинным), но главное достоинство стихов Данильцева – в том, что они живут в стихии русской речи, ключ к ним – их великолепный язык.
По пальцам можно пересчитать сейчас тех современников автора, кто в родной речи – дома.
Леонард Данильцев, в отличие от бесчисленных, то ли приблудившихся, то ли заблудившихся стихотворцев, не имеющих уха на слово, – хранитель языка.
Речь – его дом. Неведомый дом?
Да, ибо это дом жизни и вечности, духовности и веры, ясной любви и стойкой надежды, это дом, в котором жив огонь творчества.
Неведомый дом – это и страна наша, и Москва, и душа человеческая.
Это – дом поэзии. Неведомый.
Потому что, если бы дом этот был – ведом, в нём не жили бы Музы.
Поэтому и звучит в этом слове, в этом понятии светоносное – ОМ.
Леонард Данильцев – поэт из породы сеятелей.
Для меня это самое серьёзное определение поэта, его значения.
Хлебников, Сковорода, Державин – из породы сеятелей. Это – лучшее, что можно сказать о русском поэте.
Давать жизнь, продолжение, дыхание – Слову! Чувствовать себя – призванным. С честью выдерживать любое внешнее бремя, во имя – сохранения Слова, устремления его в грядущее, и этим сбережения для потомков – нашего времени, укрепления связи времён.
Это ли не подлинный путь?
Семена, брошенные в почву отечественной словесности Леонардом Данильцевым, уже всходят и ещё обильно, щедро взойдут в скором будущем, в приближающуюся эру Водолея, для блага многих.
Людям, для которых чтение книги Данильцева окажется делом нелёгким, следует помнить о том, что она – часть действительно сложной, многообразной, только начинающей приоткрываться культуры, созданной за минувшее тридцатилетие, культуры именно нашего, небывало сложного времени.
И не надо ничего объяснять.
Стихи приходят к человеку – сами.
Толковать и анализировать их будут – потом. Но будут, так уж заведено.
Поэзия Леонарда Данильцева сформировалась и существует вне политических игр.
Она говорит сама за себя.
На шестидесятом году жизни у Леонарда Данильцева издана первая книга.
Входите же в этот неведомый дом.
На то она и память, чтобы в ней, в удивительной этой области, или целой стране, или яви своеобразной, свободно перемещаться в любом направлении.
В данном случае, в моём случае – преимущественно в сторону прошлого.
А что делать! Ведь то, что было буквально мгновение назад настоящим, сразу же, не успеешь и глазом моргнуть, становится прошлым.
В неумолимости этой есть нечто предопределённое.
Как в копилку, словно в странное хранилище, где чего только нет, уходят – всё туда, в былое, – годы мои, дни мои, да и мгновения даже, поскольку из них-то, поначалу незаметных, имевшихся, казалось, в предостаточном количестве, а на поверку всё убывающих, ускользающих от меня, – и состоит моя жизнь.
И всё, что было со мною – называется моим собственным, личным, кровным, если на то пошло, только одному мне и принадлежащим в этом мире, только мною одним и имеющим возможность быть выраженным в слове, только на меня одного и надеющимся, в этом смысле, более того – верящим в меня, требующим своего выражения жизненным опытом!
Господи! Как всё просто. Как бесконечно сложно.
Надо же – путешествую во времени!..
На то она и память, чтобы возвращаться туда, где бывал когда-то, чтобы сызнова жить там, где уже проходили – и прошли ведь! – годы, дни и мгновения твоей, а не чьей-нибудь, жизни.
Только странное нынче получается существование, пребывание – в тех, былых, временах. С грузом собственного опыта. Словно пришёл я туда, где был молодым, отягощённый огромной торбой с этим самым опытом, с этаким дорожным мешком, тяжесть которого безмерна, – и, однако, привычно, без всякого ропота, несу я эту тяжесть, постоянно чувствую её за плечами – но она не мешает мне в пути, – что за чудеса такие? Иногда кажется мне, что в руке я сжимаю дорожный посох.
Всё может быть. И есть. Особенно если существуешь не только в обычных трёх измерениях, но и в прочих, столь же реальных, как и эти, затверженно-школьные.
А может, и в других мирах приходится бывать. Поди гадай. Того же опыта набираешься – только в движении. Всё потом как-то само собою складывается, собирается воедино.
Всё может быть. Со мною вообще всё может быть. И бывает.
Меня всегда интересуют – пограничные состояния.
Они не просто мне интересны, они – важны для меня.
В них наиболее сильно проявляется то, что в других состояниях дремлет или не торопится выходить на передний план.
Состояния души. Состояния – в природе. В судьбе. Пограничные. На грани.
Между сном и явью.
Между творческими периодами.
Между жизненными полосами.
Состояния – когда работает подсознание.
Состояния – когда крепнет дух.
Состояния – когда определяется путь.
Состояния – в которых начинаешь чувствовать свет впереди – и идти к нему, выходить на него – из мглы, из тьмы, из сложностей всяких.
Состояние – предстояния.
Перед Богом.
Вот и в этой книге, как я погляжу, интуитивно, по чутью, как и всегда, говорю я – о пограничных состояниях, в жизни своей и в судьбе.
Достаточно внимательно прочитать мои стихи, чтобы увидеть целую галактику этих состояний.
Да и в мире сейчас – разве не пограничное состояние?
Век – на исходе. Был. Миновал. Новый век – забрезжил. Где-то рядом. Пришёл. Идёт. Но – куда? Поживём – увидим?
Что впереди?
Грань.
Узкая фаска лезвия.
Вот мы где с вами нынче находимся.
Слава Богу, что есть – память.
Вспоминаю Леонарда – в его тесной двухкомнатной квартире, этаком стандартном – но и на том спасибо, в те-то советские годы – пристанище интеллигентной московской семьи, в пятиэтажном доме, расположенном в одном из проездов Марьиной Рощи.
Некое выделенное для жилья пространство было плотно, несколько хаотично, заполнено предметами быта, всем самым необходимым, без всяких излишеств, и уж тем более – даже без отдалённых намёков, а не то что признаков роскоши. Какое там! Тут прожить бы просто. Выжить. Вот и всё.