Оказались они на поверку, ребятишки совсем ещё с виду молодые, вроде зелёные, тем не менее, люди работные, ибо всё же телевизионщики, вовсе не теми людьми, за кого, до приезда в Париж, себя они выдавали.
Огорчили они меня. Хамства я не люблю. Поэтому отделился от них я вскоре. Лжи и наглости, лести и подлости, вместе смешанных, перетасованных, под прикрытьем идей, подтасованных так, что сразу и не разберёшь, отродясь я терпеть не могу.
С ними я возвратился в Москву. Потому что – куда мне деваться? Группа, всё-таки. Рейс. Билеты. В самом деле, не одному ведь добираться мне. Бог с ними. Стерпим. Довезут. И они – довезли.
В Москве я сказал им твёрдо, что участвовать в фильме отказываюсь, на порог никого из них не пущу, никаких своих уникальных материалов им не дам. Нагулялись. Баста! Проявились – во всей красе. Всё я видел – и всё я понял. Объяснять ничего не надо. Мне и так всё давно уже ясно. Пообщались – и разошлись.
Фильм о СМОГе они, конечно, как уж вышло, а всё же сварганили. Обошлись – без меня. Ну и ладно. Не впервые. Переживём.
Назывался их фильм – «Весела была ночь». По строке Аркаши Пахомова.
Его я поставил в известность о том, что сниматься в фильме о нашем СМОГе – не буду.
Аркаша – не удержался. Ну как же ему – да не сняться? Соблазн был велик. Втихую, как много уж раз бывало, он предал меня. Смогист. И даже – товарищ крылатый. В былые наши года.
Забот своих и работы своей, как это всегда, всю жизнь, у меня бывает, хватало. Уехал я к родителям, в Кривой Рог. Потом, уж не помню – зачем, но, стало быть, надо было, хотя и не очень хотелось, пускай и совсем ненадолго, от писаний своих отрываться, вынужденно, потому что так было надо, а значит ехать пришлось мне всё же, я возвратился в Москву.
И вот – включаю однажды, сам не знаю – зачем, телевизор.
Совершенно случайно это получилось, но, как обычно у меня всегда и бывает, вместе с тем и закономерно, далеко не случайно – и даже так, как всё и должно было быть.
А там, на экране, – фильм.
Тот самый, когда-то обещанный, уже сварганенный фильм.
О СМОГе.
Но – без меня.
Посмотрел я его. Пришлось.
И подумал: какое счастье, что участвовать в нём, по чутью, да ещё потому, что понял, кто его собирался делать, отказался я сразу же, вовремя!
Много видел я всякой дряни.
Но такое – видел впервые.
Одного хотелось – пойти и отмыться от этой грязи: так и лезла она с экрана, даже трудно было дышать.
Вот уж поистине – все средства для достижения цели всегда хороши! Чего только я не увидел в этом хреновом фильме!
Перво-наперво – свалки, помойки, смесь нарезанной кинохроники приснопамятных лет советских – с чем угодно, лишь бы заполнить, чем-нибудь, солянкою сборной, кадр, – и вышла каша-малаша, даже хуже, – бредок такой, где показывали таких персонажей, таких героев, о которых во время СМОГа знать не знали мы, о которых и подумать-то трезво, серьёзно невозможно, – и всё сошло, всё сгодилось! – вот беспринципность, – вот, пожалуйста, – постмодернизм, в чистом виде, где всё – с ног на голову перевёрнуто, искажено, подтасовано, огрублено, наизнанку нарочно вывернуто, где ни капли нет правды, зато – сколько хочешь, да хоть залейся, хоть возьми да и обожрись, разливанной, махровой лжи, говоря иначе – брехни, лишь бы только вышло такое, что, с натяжкой, похоже на что-то – ну а что? – да не всё ли равно! – лишь бы вылезть с такой вот бодягой на поверхность, только бы выплыть, как известно что выплывает, вот и вся недолга, – смотрел я фильм – и с каждой минутой, всё резче, всё отчётливей понимал: вот оно – уже началось, и теперь они, и другие, скопом, все, потому что так проще, потому что так выгодней даже им, дешёвкам рыночным, черни, – без меня обойдутся прекрасно, – отодвинут меня подальше, чтобы я не мешал им жить, постараются, поусердствуют, позаботятся обо всём, чтобы впредь меня просто – замалчивать, делать вид, что нету меня, – то есть попросту – убивать, потому что убийство такое очень даже удобно для них, черни, всех, кто выплыли шустро стаей хищною на поверхность в дни весны демократии нашей и болтаются там, в этой луже, разлагаются, пахнут, гниют, но – тусуются и считают, что удача пришла к ним, что крупно им, конечно же, повезло, что пришло их время, и можно им теперь беззастенчиво лгать, подтасовывать факты, детали перепутывать, рушить легенды, издеваться, всегда – за глаза, над людьми, прошедшими ад, над людьми которым они и в подмётки-то не годятся, и плевка их не стоят, – ну, что же! – всё на пользу, – я так рассуждал, и – смотрел, и закончился фильм.
Было там немало чудес. Право, «много у нас диковин».
Я когда-то, в шутку, писал Соколову Саше, что в дни, когда он вернётся на родину, всем его по ТВ покажут непременно – на белом коне.
И почти угадал. И Сашу, не на белом коне, а рядом с белым конём, вплотную, – может, влезть на коня постеснялся? – или вспомнил слова мои? – показали, конечно. Кажется, в передаче Боровика. А на белом коне восседала молодая супруга Сашина, чемпионка Штатов по гребле, вся спортивная очень, подтянутая, суперстар, да и только, Марлин.
В фильме о СМОГе Саша Соколов, насколько мне помнится, рассказывал – и показывал – как в былые смогистские годы я учил его сопротивляться всякой дряни житейской и гадости – и упорно противостоять всевозможному, как бы оно ни стремилось мешать добру и какие бы козни ни строило в нашей жизни, мерзкому злу.
Был там Куб – Кублановский, которого молодые телевизионщики прямо в поезде где-то встретили, в день, когда, настрадавшись на Западе, возвращался герой в Россию.
Были – смутные персонажи.
Были – тени. И мельтешенье. Были – призраки. Были – фантомы. Было – много сплошной имитации. И конечно, вдосталь вранья. Было – с миру по нитке – собрано что-то этакое, неразумное, большей частью невразумительное. И понятно мне – почему. Потому что не было просто настоящих материалов. Отказал я телевизионщикам совершенно правильно, вовремя. Слава Богу, что разглядел их. Понял, кто они. И – зачем нужен фильм их такой, о СМОГе. То-то, помнится, там, в Париже, говорил мне их администратор: «Вы, Володя, им всё не показывайте и везде не водите их. Вы со мною объединяйтесь. Мы вдвоём такое закрутим! И поездим везде. И снимем, всё, что мы захотим, любые, позабористее да покруче, фильмы. Есть у меня возможности. И своё мы ещё возьмём!» Говорил он – а я смотрел на него – и не верил ушам своим: Боже! – что же это за люди расплодились на телевидении? Уж действительно – ну и публика!..
Были в фильме – и чушь, и бред.
Были там – натяжки, провалы.
Были там – сплошные зиянья.
В фильме не было – правды живой.
В фильме не было – напрочь – горенья лет минувших наших. Даренья – жизни, мира, любви, поэзии – нам, тогда ещё молодым.
В фильме не было вовсе – дыханья речи. Света. Звёзд полыханья над безвременьем. Силы. Славы. Вместо СМОГа был – просто дым.
Там царил – Аркадий Пахомов. Шёл по улице. Бородатый. Со значеньем смотрел. Молчал. За значеньем этим – смущенье и неловкость я различал. Помню, помню смогиста. Как же! Не на первых ролях Аркаша был, как это известно, в СМОГе. Крупным планом его! Крупней!
Насмотрелся я на персонажей фильма. Прямо как в чеховских пьесах, для театра абсурда созданных, что-то, каждый своё, говорили, вразнобой, вперемешку, вместе, по отдельности, что-то было вроде, с долей условности, действием, что-то – паузой, многозначительной, по задумке, но многозначительность, на поверку, ложной была.
Словом, всякого я навидался.
И – как только закончился фильм – стал звонить у меня телефон.
Чередою пошли звонки.
Мне звонили, звонили знакомые.
– Почему это фильм о СМОГе – без тебя? Безобразие просто! – возмущался Володя Брагинский. – Полный бред. И неразбериха. Да и путаница чудовищная. На Аркашу Пахомова смотришь – что такое он там говорит, запинаясь, – и создаётся впечатление поневоле, что именно он в смогистские годы всех и закладывал. Надо же соображать хотя бы немного, думать, что и как говорить. И вообще в голове у меня никак не укладывается – как это, вроде бы запросто, они без тебя обошлись? Неприлично даже. Противно. Ни стыда у людей, ни совести!
– Да так вот и обошлись! – отвечал я Володе. – Я вовремя понял, кто они, эти люди молодые, что делали фильм. И участвовать в нём – отказался.
– Молодец! – сказал мне Брагинский. – И правильно сделал ты, что отказался. А то ведь от такого-то безобразия так вот, просто, и не отмоешься. Во всяком случае, долго пришлось бы тебе отмываться. В непонятной этой компании тебе нечего делать, кум. Ты всегда был – сам по себе. И раньше, в период СМОГа. И сейчас ты, тем более, с возрастом, с тем, что создал ты, – сам по себе. Совершенно правильно ты поступил! Так я думаю. Так считаю.
А звонки ко мне – продолжались.
– Возмутительно!
– Безобразие!
– Что они себе позволяют?
– Что за чушь!
– Что за бред!
– Что за пакость?
– Что за мерзость!
– Что за маразм!
– Чем такое снимать, уж вовсе не снимали бы ничего. Неприятно смотреть. Противно.
– Подтасовка!
– Обманка!
– Брехня!
И так далее, и так далее.
Отвечать всем я даже устал.
Все – поистине были рады, что участвовать я отказался в этом фильме. Знакомые были – на моей стороне. Я был – прав.
Но вернёмся в Париж. Пора уж. Я ещё расскажу о Париже. Я ещё расскажу о Париже. Я скажу о нём слово своё.
В этой книге, в других ли книгах, – он возникнет, живой и древний, влажный трепетный, нежный, гневный, ежедневный, вечный, чужой, чуть хмельной, но всё больше – трезвый и практичный, и деловитый, предрождественский, предрассветный, предзакатный, чудной, ночной, на разломе веков, на стыке, двух эпох, двух тысячелетий, дух бунтарский, гнездо свободы, притягательный, шарм, шарман, се ля ви и шерше ля фам, шансонье, фантом, балаган, цирковой, роковой, жестокий, блёсткий, вёрткий, крутой, широкий, круговой, словно горсть – вразброс, плеск воды и холма откос, птичий щебет, оград узор, Зазеркалье, мираж, надзор, озаренье, сезон в аду, снег сквозь солнце, лоза в саду, в декабре-то – ну впрямь весна, звук и призвук, отзвук, стена, замок, призрак, тополь, каштан, фортепьянный раскат, обман, крик в тумане, призыв, завет, оклик робкий, нежданный свет, путь сквозь время, блаженный зов, образ, кров, пробужденье слов…