[25]. <…> Отрезали скалы перья хвоста у голубки, сама же она невредимо их миновала[26]». Левиафан мог бы проглотить целый мир, но волна выносит хрупкий кораблик из уже разверзнутой глотки: умелый вираж, и мы спасены от неминуемого, убегаем на всех парусах от водоворота, влекущего к смерти.
Капитан Блэк настолько опытен, что разрешает мне управлять кораблём, дает мне почувствовать себя капитаном. Уж он-то в море разбирается. За три года до того мятежники с «Леди Шор», также державшей курс на Новый Южный Уэльс, бросили его и оставшихся верными ему матросов за борт. Под его руководством их шлюпка сумела догрести до Вест-Индии, американского побережья. Или, быть может, это случилось с майором Семплем. Бунт столь же неизбежен в море, как и сама навигация. «А ты, старик, когда-нибудь бунтовал?» Я мог бы не отвечать на этот вопрос, как не реагируют обычно на анонимные письма, — так всегда делает говорящий сверчок в моей маске, выдающий себя за Джона Джонсона. Скажем так: я понял, что поднимать мятеж — это значит доставлять беду и себе, и другим. Помню бунт матросов с «Энн», мы тогда входили в порт Сиднея на «Харбингере». Нет, я не поддался подстрекательству проповедников из Касл Хилл на Земле Ван Димена, как ирландцы: я отказался. Они же стали живой мишенью для пятидесяти стрелков, отправленных на их отлов.
Здесь, внутри, я научился не бахвалиться попусту, и, как только это произошло, медбратья, в отличие от остальных, стали относиться ко мне лучше. Об электрошоке я только слышал, но на себе не испытал. Может, он вышел уже из моды? Такое с методами пыток бывает. Причём тут эта музыка? Кто поставил эту кассету? Довольно крутить ручку, «Интернационал» я все равно больше не услышу.
Бунтовать слишком тяжело. Каждый действует сам по себе, на свой лад и свое усмотрение. Прав Тито. Нет. Правда за Сталиным. Давайте раздерём друг друга в клочья, а тем временем другие воспользуются разладом в наших рядах. Рабочее движение было неуправляемым взбешённым стадом быков, бросающихся не на красную тряпку матадоров, а друг на друга. Ирландские повстанцы под дулом направленных на них ружей колеблются, кто-то решается и идет вперед, кто-то отступает, призванные застрелить их солдаты нажимают на курок все одновременно, в идеальном порядке, а несколько мгновений спустя всё смешивается: солдаты ломают строй, бросаются в погоню за беглецами, устраивают охоту и засады, отстреливают, подбадриваемые вышестоящим командованием. Для солдат это вознаграждение за послушание: дисциплину разумно чередовать с ослаблением узды. Солдаты, как звери, предпочитают убить загнанную в угол раненую добычу, нежели напиться в таверне и полапать разносящую пиво официантку.
Убивать беглецов, кенгуру, китов… Губернатор Коллинс хотел, чтобы мы выловили всех китов до последнего, — они мешали ходу работ в устье Дервента — и тюленей тоже. На пляжах северного мыса покоятся сотни освежеванных тюленьих туш; лодки, нагруженные их шкурами, отчаливают от берега и направляются к торговому судну, птицы обгладывают кости забитых палками животных, белоснежные тушки тюленят лежат тут же, истекающие кровью. Пляж накрывает глухим дыханием волны: у беременных китов появляется возможность вновь оказаться в дервентской воде, — они проделали путь в тысячи километров, чтобы рожать именно здесь. Маленькие киты выходят из утробы насаженных на гарпун матерей: терпкая, вязкая кровь рождения, прозрачная, как слеза, кровь смерти. Я, Джонсон, будучи старшим офицером на судне «Александр», вытащил из океана множество таких вот китов; из них можно выкачивать ещё и китовое масло. В полугодовом отчёте губернатора Коллинса в метрополию сказано, что именно я был основателем китового промысла в тех морях.
Левиафан охраняет тайну мироздания подобно стерегущему кость псу. Если мы все превратимся в ягнят, то будем непременно съедены волками. Когда за мной никто не следил, или когда ловля была необязательна, мне нравилось делать вид, что я промахнулся — выстреливать гарпуном куда-то в сторону и смотреть, как кит уплывает далеко, туда, мечталось мне, где нет кораблей, туда, где он будет свободен. Особенно я любил нарочно упускать тюленей: мы частенько проплывали мимо пляжей, где они нежились под солнцем, ворочались, и наблюдали, как подрагивающая волна тел смешивается с накатывающей и отступающей волной моря.
В глазах некоторых тюлених чувствуется меланхолия. Все знают предание о моряке и тюленихе, обернувшейся прекрасной обнажённой женщиной: моряк открыл её секрет в ночь, когда с тюленей сдирали шкуры, влюбился в неё, обвенчался с ней в церкви, она же, вместо того, чтобы внимать священнику и с трепетом глядеть на крест, взглядом искала море. Эту историю можно услышать в каждом порту. В Далмации, где-то между Долгим островом и грядой островов Инкороната, где мы регулярно бывали с отцом, отчаливая из Люссино и Сан Пьетро ин Немби, рассказывают похожую сказку, но добавляя ностальгический конец: та женщина годы спустя находит свою тюленью шкуру и уплывает в море, оставляя мужу рождённых от него детей, и каждый раз, когда малыши приходят играть на пляж, она приносит им необыкновенной красоты ракушки.
Красивая история, полная меланхолии и грусти. Самое страшное, что люди зверствуют не только над взрослыми тюленями, но и над их детёнышами под предлогом меха, а истинный мотив — это либидо, похоть: плоть и кровь часто идут вместе. В Порт Кинг мы подарили пару рубашек внезапно появившимся из чащи чернокожим, затем наши матросы отвели на борт двоих их женщин, чернокожие вели себя так, будто им абсолютно всё равно. Но вдруг кто-то пустил стрелу, кто-то выстрелил, как всегда, без причины, мы отчалили. На пляже остался след нашей экспедиции — окровавленная белая рубашка, — так мы подтвердили открытие доктора Басса и добавили немало ценных данных в карты пролива, носящего его имя.
Когда мы вошли на «Харбингере» в Сидней, с мачты «Энн» нас, словно флажки, приветствовали недавно вздёрнутые и теперь мерно покачивающиеся мятежники. В Сиднее немало интересного: солёная свинина, ром, последние новости. Годом ранее английский флот под командованием адмирала Паркера и Нельсона в качестве его заместителя бомбил Копенгаген с целью вынудить Данию покинуть лигу нейтральных стран, манипулируемую Наполеоном. Тысяча двести английских пушек против шестисот двадцати датских. Обессиленные датчане просят перемирия, но Нельсон подносит трубу к перевязанному глазу и не видит (I'т damned if I see it![27]) никакого белого флага. Кровопролитие продолжается до двух, затем к всеобщему счастью и удовлетворению торжественно заключается мир. Англия и Дания — государства-сестры; недаром я, чьё детство прошло в королевском дворце Копенгагена, высадился Джоном Джонсоном (или Яном Янсеном) в Сиднее с «Харбингера» и перешёл на борт парусника Его Величества Короля Великобритании «Леди Нельсон», перевозящего зерно по реке Хоксбэй мимо скал, эвкалиптовых рощ и мангровых[28] зарослей к вящей славе и процветанию Нового Южного Уэльса и экспансии английского владычества до самых отдаленных уголков планеты.
История — это прицел, поднесённый к перевязанному глазу. Время от времени я смотрю в дуло пистолета, который достался мне от француза с «Пренёз». Возможно, в той глубине что-то есть. Черта, разделяющая море на зелёное и синее: порог жизни, какой она должна быть. Но, чёрт возьми, я ничего в этой пустоте не вижу: в чёрной дыре нет ничего, ни с одной стороны, ни с другой. Я мог бы даже нажать на курок. Так. Вслепую. Ничего бы не произошло. Никого нет.
Пришла весть, что в Амьене подписано перемирие, но здесь, на юге, смерть продолжает бушевать. На «Роял Эдмирал» от лихорадки гибнут сорок семь каторжников, на «Геркулесе» четырнадцать повешенных, всё новые и новые поступления. Харон поставляет для Цербера очередные порции мяса. Вода смывает имена и названия кораблей, как, например, того, на который мы наткнулись на Кинг Айленде: скалы нанесли пробоину, а после соскребли название с борта, остатки деревянных букв давно уже унесены волнами и превращены в мириады крошек, корабль практически расколот надвое, он неустойчив, в зависимости от уровня моря, вода то заливается на палубу, то вытекает из щелей и люков, в трюме по влажному полу скользит топор, то и дело ударяясь о перевёрнутый стол.
На корабле живёт кот: вероятно, он питается птицами и отложенными ими яйцами, днём охотится, а ночью возвращается на корабль. Когда мы приблизились к его обиталищу, кот спрятался поглубже в трюме: сначала в темноте горели угольками его глаза, но вскоре они погасли. Я всматриваюсь в ночь, будто в огромное дуло пистолета. Ночь такая же чёрная, как и фотопластинки на Вашем столе с моим неправильно написанным именем, но это не имеет ровно никакого значения: я всего лишь тёмная пустота, огромное опустошённое небо. А вот в глазах кота было… Мы отчаливали, когда поднялся уровень воды. В убежище кота начали заливаться волны, и тогда он вскарабкался на искривленную мачту и устроился поудобнее на высоте, на марсе.
До прибытия в Хобарт мы на «Леди Нельсон» много раз покидали и вновь возвращались в Сидней. Художник Уэстал запечатлел на картине момент, когда мы бросили якорь в устье реки Фицрой, вдоль тропика Козерога, где начинается южный край барьера коралловых рифов. Там кораллы чёрного цвета, а воды исключительной синевы. Я опустился под воду и немного поплавал между окаменелыми коралловыми цветами, что распускаются, когда угасает жизнь. Кораллы — это скелеты. Я плавал между их слоистыми спиралями и округлыми, напоминающими извилины мозга неизвестного науке вида, изгибами.
Вовремя я подсказал губернатору Кингу предвосхитить планы соперников, отдав приказ об официальном открытии колонии, пусть даже исправительной: французы претендовали на устье Дервента и утверждали, что это их Д'Энтрекасто открыл те земли в 1792 году. Французы под предлогом научной экспедиции отправили туда свои военные корабли. Я посоветовал губернатору написать лорду Хобарту, министру по делам колоний, письмо с прошением разрешить основать поселение, но объявить о его существовании, не дожидаясь месяцами официального ответа метрополии. Так в эстуарии