когда их вздёрнули, я плюнул на землю, плевок тот чуть было не оказался на туфлях губернатора. Это был единственный раз, когда я отведал плеть-кошку. Впредь следует быть осторожнее.
В Хобарте я наблюдал много казней. Сто пять, если быть точным. Для сэра Джорджа Артура публичные казни — ровно как уборка улиц — шаг к цивилизации. Я всегда ловлю последние слова осуждённых и издаю их, разумеется, с моими изменениями, отредактированные. В Хобарте дела с публикациями обстоят плохо, поэтому приходится доставлять удовольствие губернатору, который хочет, чтобы преступники, терроризировавшие колонистов, на эшафоте предстали раскаявшимися и запуганными перед лицом неминуемой смерти, — так народ поймёт, что это всего лишь жалкие трусы, и перестанет их бояться.
Опускаю описание мужества, с которым приветствуемый публикой, что видит в нём мстителя, Мэтью Бреди взошёл на плаху. Или же легкомысленная песенка Брайта: «Любовь моя, ниже, ниже, всё ниже…». Не говорю и о ругательствах и оскорблениях короля Джеффрисом, умолчу и об Уильяме Таффертоне, что накануне казни пытался продать по отдельности ногу и сердце двум разным хирургам и даже получил от них денежные ассигнации, которые тут же спустил на ром, отмечая свой уход со сцены, близкую свадьбу с прелестной невестой. Пришлось, однако, зафиксировать поведение Перри, который сперва отчаянно молился, а затем, встретившись взглядом со своим палачом, умудрился наложить в штаны и заблевать всё вокруг: преисполненный отвращения палач надавал тому оплеух, а Перри, повалившись на колени, чуть было не отправился к праотцам пару минутами раньше положенного.
Когда кориолисовы силы тянут тебя сюда, в южное полушарие, и заставляют кружиться вокруг сливной дыры мира, нужно как-то выходить из этого положения. Я пытаюсь что-то сделать благодаря своим старым связям: преподобный Кнопвуд или великий геолог Адолариус Хамфри. Так или иначе, мы же вместе прибыли сюда первым кораблём, вместе создали этот мир. Должен же их как-то тронуть тот факт, что я очутился среди каторжников? И действительно, они пишут Его Превосходительству ходатайство о моём помиловании.
Хамфри ныне на высоком посту в полиции и не занимается больше скалами и измерениями возраста Земли. Полноте, миллионом лет меньше или больше, какая разница? Посмотрите на меня: я не знаю своего возраста. Двести семнадцать? Восемьдесят семь? Или сколько? Да вы и сами не знаете, вы умеете только щёлкать меня своими фотоаппаратами, пытаясь разгрести кашу в мозгах, тупьё. Жизнь, история, лицо человека — это же совсем другое. Старость и молодость отражаются на физиономии людей так же, как солнечный свет отражается на Земле, как Солнце, которое всё закатывается и вновь восходит. Ещё Хамфри сообщает губернатору о бесценности обладаемой мною информации. В моменты откровенных разговоров с нужными людьми я узнал о подковёрных играх, направленных на ниспровержение колониальной кредитной системы, что способно вызвать панику. Сэр Джордж колеблется: из Лондона до его сведения довели, что я опасный субъект. Оно и верно: опасен для себя самого.
Компания нацелена на освоение лежащих к северо-западу острова территорий. Некоторые гавани и устья рек уже известны, но сама суша остаётся неизведанной. Три тысячи шестьсот квадратных метров земли, сто миль береговой линии Басского пролива от Порта Сорелл до мыса Грим, восемьдесят — океана, от мыса Грим до Пиман Ривер.
Само собой, организация экспедиции была моей инициативой: как каторжник я стою всего шесть пенсов в день, плюс крыша над головой да пропитание, и если бы со мной что-то произошло, это ни для кого бы ни стало проблемой, никогда и не было, впрочем. Пятьдесят миль в неделю, под ливневыми дождями, по покрытым грязным снегом горам, проваливаясь в ямы, с семьюдесятью фунтами груза на голове, кроме того, я сам и шпага, восемь фунтов. Со мной двое спутников — каторжник Марк Логан и чёрный Блэк Энди. Они не понимают, куда и зачем я их тащу, но мне нравится идти по тропическим лесам и периодически ощупывать рукой эфес. Последние в этих местах аванпосты белых, остерия «Брайтон», овчарни капитана Вуда, земля, на которой отважный банкрот Кемп построил свою империю, королевство Данна, бушмены, наводящие ужас на немногих оставшихся колонистов, длящиеся днями и ночами проливные тропические дожди… Вскоре ты просто перестаёшь замечать, что промок до нитки: тюлень же не чувствует себя мокрым в воде.
Нарисованные под дождём полуразмытые карты: разливающиеся и тут же послушно возвращающиеся в лоно реки потоки появляются то тут, то там на нашем пути, уровень воды доходит до пояса, но на карте уже нарисованы улицы и набережные завтрашнего дня. Ус и Шеннон впадают в Дервент, Тамар течёт до Лончестона. Творить Историю, и революцию тоже, — значит, сначала навести порядок в джунглях, проложить тропы и построить на непролазных болотах дороги.
Мне в голову пришла одна книга по географии, первая книга о Земле Ван Димена. Можно было бы подзаработать, дав горе, которую мы уже сколько дней пытаемся преодолеть, название Монте Йоргенсен. Вода поднимается, я соскальзываю, под весом груза и шпаги я сразу иду ко дну, река ревет, в горло заливается вода, я её выплёвываю; я сам, как полноводная река, заливающая всё вокруг, я акулья пасть, я темнота воронки от пули в моей голове, чёрный шар невыносимо ослепляющего солнца. Всё почти закончилось, но чья-то рука меня тянет наверх, на берег: Блэк Энди, его чёрные пальцы у меня во рту, в ушах рокот волн. Энди размыкает мои губы и заставляет меня дышать, из меня, точно из источника, вырываются фонтаны воды, шум и эхо в моей голове затихают, возобновляется спокойное течение. Лёгкий ветерок. Я открываю глаза, мир восстанавливается, части мозаики собираются вновь: деревья, берега, шалаш, чёрное лицо Энди, его белозубая улыбка.
Гора упрямо не поддаётся, вздымаясь преградой, но мы находим просеку, выследив кенгуру. Мы шли по его следам, а затем наши собаки его загрызли. Поедая кусок жаренной на с трудом зажженном во влажной сельве огне кенгурятины, я заключаю, что продвижение вперёд равносильно самоубийству. Прокладывая себе путь вперёд, мы орудуем штыками и топорами, валим деревья и вырубаем кустарники. Обглоданные временем кости в маленькой долине заставляют наших псов рычать. Клыки и хищные клювы освежевали трупы и отбелили эти кости. Возможно, кто-то вспомнит, что были такие Диксон, Ревер и Стин, три оставшиеся здесь навсегда беглеца, ставшие пищей для зверей. А может, и не только для них: на костях видны следы от ножа, — должно быть, те трое поцапались и сожрали друг друга, по очереди, сначала двое одного, затем один второго. Человек, в каком бы жалком состоянии он ни был, — весьма почтенная порция. Ну, а последний выживший достался койотам и чёрным грифам, после чего муравьи довершили дело.
На мысе Сэнди мы встречаем туземцев. Их предводитель — женщина. Они качаются на волнах на своеобразных катамаранах. Женщины обнажены. Мужчины в знак мира складывают перед нами копья.
А вот на ферме Росса чёрные, из-за того, что их обокрали, подняли бунт и убили одного шотландца, зато потом белые положили черт знает сколько чёрных. Жить, убивать. Зачем Энди не дал мне утонуть? Я долго смотрю в его глаза. Думаю, он уже осознал свою ошибку. Как бы то ни было, я обязательно напомню ему об этом при случае.
75
«Кто восстаёт, тот подписывает себе смертный приговор». Ты это мне говоришь? Ты, прячущийся за этими глупыми псевдонимами! Вот этот, например, Красная звезда. Разумеется, ты пропал, подписываешь сам себе вердикт, или… На «Элленик Принс», где я оказался после «Нелли», нас было девятьсот пятьдесят четыре человека, а положено было вдвое меньше: женщины и мужчины отдельно, как на пляже в Педочине. Мы были буквально прижаты друг к другу, — эмигранты со всей Европы. Мужчины не имели возможности перемолвиться и двумя словами со своими жёнами в течение всего плавания, от похлёбки тошнило, нам не разрешалось сходить на землю, когда корабль делал остановки в портах, поэтому мы спускали на тросах деньги, а обратно получали отбросы. Рождённые Второй мировой войной, лишившей их абсолютно всего, беженцы и депортированные вновь куда-то бежали, чего-то искали. Другое море. Иное пристанище. На борту, когда моряки и боцманы хотели отдохнуть, они поручали нам какую-нибудь работёнку. Расплачивались они потом недействительными хорватскими кунами — для нас, эмигрантов, это стало бортовой валютой. Нас даже заставили разменять на куны те немногие имевшиеся у нас деньги. Кун же у них были полные баулы.
Если кому-то из нас, включая детишек, становилось плохо, корабельный врач не считал нужным даже мельком его осмотреть. Мы завели газету, «Кенгуру», где подробно рассказали обо всех случаях подобного попустительства и произвола, — так зарабатывала на заплесневелой еде, желудочных болях и лихорадках наших детей Международная Организация Беженцев. Вот он, этот документ, скрупулезный исторический труд — исчерпывающее тому доказательство. Нет, моего имени там нет. Если бы его хотели туда включить, я бы стал молить об обратном. Слава Богу, что составивший его учёный сам догадался, что, написав моё имя, он создаст для меня очередные проблемы. Таким образом, моё имя заменили на… неважно. Можно догадаться, о каком имени из этих пяти идёт речь. Да-да, прибыв в Перт, мы вышли из себя и взбунтовались, заявили форменный протест, да ещё как: с делегациями и комитетом. Нас, делегатов, было пятеро: настоящий мятеж, почти, а может, и без почти. Невозмутимо вежливый чиновник выслушал нас, произнес несколько успокаивающих и примирительных фраз, а, спустившись с трапа, пожаловался начальству порта, обозначив происходящее как mutiny, мятеж. А куда ж без него, если ты в море?
Миниреволюция: ко всему прочему, они окатили нас из пожарных гидрантов, желая остудить наш пыл. В Дахау, конечно же, помп не было. Затем мы прибыли в Бонегиллу, приёмно-сортировочный лагерь для эмигрантов. Ситуация там была на порядок хуже, чем на «Элленик Принс»: семь тысяч семьсот человек были распиханы по баракам, тысяча шестьсот — по палаткам, двенадцать детей погибли из-за антисанитарии и отсутствия элементарных гигиенических условий. И вы ещё хотите, чтобы мы не восставали с угрозами и протестами? Мятеж хоть к чему-то, да привёл. Порой необходимо умет