Обе загорелись, бабушка великодушно согласилась меня отпустить, и экспедиция была назначена на следующее же утро. Вечер прошел в наставлениях и хлопотах, бабуля хлопала крыльями. Взяла с меня слово надеть резиновые сапоги (от змей), платок (от клещей) и даже компас раздобыла – выпросила у вечно пьяненького массовика.
Навсегда я запомнила тот день. Лес в солнечных пятнах, звон комаров, крапиву, ожигавшую руки, сосредоточенный стук дятлов, далекую перекличку кукушек. Где искать малинник, мы, городские жительницы, конечно, не знали, бестолково бродили по переплетенью тропинок, продирались сквозь бурелом, смахивали с лиц паутину. Хоть бабушка и предрекала слегка надменно, что «с ними тебе будет скучно», мы с Анжелой увлеченно болтали. Ну, и подумаешь, что она перепутала Грибоедова с Гоголем – зато «Санта-Барбара» в ее пересказе давала сто очков высокохудожественной литературе. (Мне «бездумный сериал» смотреть запрещалось.)
Спустя пару часов Анжелина мама взмолилась:
– Нет здесь никакой малины, пошли обратно.
Я пыталась влезть со своим компасом, но женщина отмахнулась:
– И так дорогу найдем.
Я была уверена: мы давно уже заблудились. Но – удивительно! – вышли из лесу мы довольно быстро. Не к самому дому отдыха, правда – к деревне (она находилась примерно в километре). Анжела увидела сельпо, запросила «пить и хлебушка». Будь здесь моя бабуля, наверняка отрезала бы: «Даже не думай. Скоро обед». Но Анжелина мама безропотно купила нам и батон белого, и – за неимением выбора – трехлитровый баллон тыквенного напитка.
Сначала думали перекусить на лавочке у магазина, но солнце палило вовсю, и мы отошли за околицу, в тенек, к лесу. Устроились на бревно, мама Анжелы лихо, перочинным ножом, откупорила сок, нарезала толстыми ломтями хлеб. Бабушка, сторонница строгой санитарии, пришла бы в неописуемый ужас, если б видела, как мы пьем – все по очереди! – сок из одной банки. Но мне наш импровизированный обед показался божественным. И уж на официальную трапезу, в скучную пансионатскую столовку, спешить теперь совсем не хотелось.
Анжелина мама извлекла пачку «ВТ», прикурила, велела:
– Девчонки, отойдите от дыма.
Анжела мгновенно вскочила с бревна:
– Можно, мы прогуляемся?
– Ох, дети. Ваша энергия неистощима. – Женщина блаженно полуприлегла на бревно, вытянула ноги. – Идите. Только недалеко.
Я покорно потянулась за подругой, хотя где здесь, в раскаленной солнцем деревне, гулять? Однако у Анжелы, оказалось, план имелся. Едва отошли от мамы, хитро улыбнулась:
– Пойдем быстрей. Я тут видела кое-что.
Мы споро дошагали обратно, до магазина, поспешили дальше, по ухабистой деревенской улочке.
– Что ты найти-то здесь хочешь? – сгорала от любопытства я.
Анжела взглянула на меня снисходительно:
– То, зачем и шли.
Подвела к очередному кособокому забору, триумфально указала:
– Вот!
– Ну, ты глазастая! – оценила я.
Ограждение из наполовину упавшей сетки рабицы оплетали кусты малины. Налитые солнцем ягоды аппетитно выглядывали сквозь ржавые сеточные ромбы.
Подруга протянула руку, ловко схватила сразу горсть:
– Ох, вкуснятина!
– А ругаться не будут?
Взглянула на меня снисходительно:
– Вот ты глупая! Ягоды же – на улице! А улица – это, как ее… кафедральная собственность.
– Федеральная, – машинально поправила я.
– Тогда тем более – ешь! – хихикнула Анжела.
Я опасливо огляделась – но проулок выглядел абсолютно пустым. Двор тоже казался нежилым, ставни ветхой избушки закрыты.
– Тут вообще никого нет. Заброшенный дом. Вон, видишь, какой забор кособокий! – Будто прочитала мои мысли подруга. – А малина пропадает!
Никогда прежде, ни на каком рынке не видела я подобных – огромных, сочных, пурпурного цвета ягод!
– Бернард Шоу говорил: «Вор – не тот, кто крадет, а тот, кого поймали», – пробормотала я.
– Не умничай, – отмахнулась Анжела.
И я наконец налетела на чужую малину.
С теми ягодами, что выглядывали на улицу, мы разделались быстро.
– Полезли во двор! – тут же предложила подруга.
Говорить, что в чужие владения входить нельзя, я Анжелке не решилась. Лучше и ее отговорить – и самой трусливой домашней девочкой не выставиться. Я пожала плечами:
– Попадем прямо в колючки.
Потянула Анжелу за собой:
– Смотри!
Я тоже умела примечать: в одном месте древняя заборная секция почти упала на землю. А если ограды нет – значит, и вход разрешен! Мы накинулись на очередной малиновый куст… «Все-таки воруем», – мелькнула у меня покаянная мысль. Впрочем, достаточно хорошего прыжка – и мы окажемся уже на нейтральной территории, на улице.
И тут раздался тихий, будто рокот далекого самолета, рык.
– Собака! – в ужасе выкрикнула Анжела.
Мы мгновенно оставили малину в покое, сжались.
– Где? – выдохнула я.
– Сзади… на улице, – паническим шепотом откликнулась подруга.
Я осторожно обернулась.
Коренастый, с блестящей черной шерстью и белой грудью пес (потом мне объяснили, что это стаффордширский бультерьер, довольно редкая бойцовская порода) не сводил с нас разъяренного взгляда. Он не нападал, замер – в паре шагов от нас – точно изваяние. Не лаял. Сторожил.
– А…атт-ккуда он взялся? – всхлипнула Анжела.
Мне показалось: в ответ на подругин визгливый голос собака угрожающе нахмурилась. Но по-прежнему не двигалась с места.
– Не шевелись, – одними губами шепнула я. – Сейчас придет хозяин. Отгонит его.
– Я боюсь! – По ее щекам потекли слезы.
– Мы ничего плохого не делаем. В чужой двор не лазили, просто шли мимо. – Я сама не понимала, обращаюсь ли к подруге или к страшному псу.
Собака вильнула хвостом. Сменила гнев на милость? Но почему тогда глаза ее налились кровью? А шерсть на холке взъерошилась, точно гребень у петуха?
– По-мо-ги-те, – как можно спокойнее произнесла я.
Главное – не паниковать. Вряд ли кто выпускает бойцовских собак одних разгуливать по деревне. Где-то рядом, совершенно точно, ее хозяин. Тем более у пса – ошейник.
«Еще минута – и все будет хорошо», – уговаривала себя я.
Но тут Анжела не выдержала. Дернула меня за руку, потянула прочь, крикнула:
– Бежим!
– Дура! – отчаянно откликнулась я.
Потеряла равновесие, попыталась сбросить Анжелкину руку…
Но хватка у нее оказалась стальная, подруга изо всех сил продолжала тянуть меня за собой – и я не удержалась на ногах, грохнулась прямо в малинник. В следующую минуту услышала короткий топот… несвежее звериное дыхание у своего лица… а дальше – меня накрыла пылающая, убийственная боль. И треск – будто рвется ткань – то разлеталась на куски моя собственная кожа. Но глаза еще видели – как улепетывает позорным зайцем Анжелка.
Дальше – день закончился, меня накрыла душная, беспросветная ночь.
Все остальное помню отрывками. Люди. Обступили, кричат. Визгливый мужской голос: «Во двор, во двор она залезла! Ее Джек оттудова вытащил!» Потом – горячая незнакомая рука шарит по лицу, каждое движение ожигает болью, слышу, как причитает Анжелина мама: «Бабке-то ее! Что я бабке скажу?!»
Меня поднимают. Несут. Обрывки фраз: «Скорую» не дождешься!» «Бинты, бинты неси! Все, какие есть!» Очень жарко и тошно, ночь опять сменилась днем, ярко-синее небо наваливается на меня, жмет, давит. А потом вдруг, без паузы, – снег. Все кругом бело, холодно. Наст под ослепительным солнцем искрит, бьет в глаза. Присматриваюсь. Нет, это не зимнее поле. Комната. Вся белоснежная. И люди в ней – тоже в светлом, и глаза у них – выцветшие, неживые. Стоят надо мной, склонились в тревоге. В руках у одного блестит сталь. Вдруг крик: «Не могу, боюсь!» Но то не я кричу – другой. Один из тех, кристально-злых, что окружили. В лице – новый всплеск боли. И опять – тишина.
По-настоящему в себя я пришла – как рассказала потом бабушка – только на следующее утро. Глаза открывались – будто сквозь слой пластилина проталкивалась, веки тяжелые-претяжелые. Но наконец пробила щелочку, осторожно сквозь нее выглянула: узкая, будто кладовка у нас дома, комната. Еле умещаются: моя кровать, тумбочка, стул. На нем – бабуля, спина гордая, прямая. На коленях, конечно, книга. Я пригляделась – неужели мерещится? – Евангелие. Сроду моя ученая старушенция в руки ничего подобного не брала.
А в рот – словно жидкой смолы напихали.
– Ба… – с трудом молвила я.
– Наконец-то! – встрепенулась старушка.
Мне так хотелось, чтоб наклонилась, поцеловала. Однако бабушка спокойно, даже сухо, произнесла:
– Маша. Ты меня видишь? Слышишь?
– Да… что со мной?
– Жить будешь, – заверила бабушка.
Глаза смотрели неласково.
– Почему ты злишься? – Я искренне не понимала.
Она вздохнула, тяжело, горько:
– Так нечему радоваться. Когда сам виноват в собственных бедах – хуже нет.
Я аж задохнулась от обиды. В чем она меня обвиняет? Я помнила все прекрасно. Улица. Анжелкин визг. Черная безжалостная собака.
Но бабушка продолжала – своим отточенным на нерадивых студентах тоном, смесь снисходительности, презрения, утонченной издевки:
– Ты что – меня не могла попросить, чтоб я тебе малины купила?!
А я-то думала: она меня хотя бы пожалеет.
– Скажи точно: что со мной? – попыталась я перевести разговор.
Не удалось:
– После, – отмахнулась бабуля. – После все тебе расскажу. – И продолжает наседать: – Как ты могла? Полезть в чужой двор?! Неужели не стыдно?!
– Не лезла я никуда! – Смола из моего рта исчезла, голос неожиданно окреп. – Мы просто проходили мимо этого забора, за которым малина. А собака сзади налетела. Не со двора – с улицы.
– Вот как? – поджала бабушка губы. – То есть ты утверждаешь, вы с этой девочкой просто шли мимо? И малины даже не трогали?
«Понятно, почему ее студенты так боятся», – мелькнуло у меня.
И я твердо ответила:
– Там полно ягод перевешивалось через забор. Ну, сорвали несколько. Что такого?