– Мы тут прикинули, – хрипло выговорил Джиллер – в черных глазках тут же появился жадный голодный блеск, – что округи Петалума и Сонома можно восстановить. Цена вопроса – семь миллиардов в валюте Западного блока. Не сравнить с твоими подачками.
– А Петалуму и Соному не сравнить с округами, которые мы восстанавливаем! – сварливо отозвался Шарп. – Думаешь, мы не сможем обойтись без яиц и вина? Нам нужна промышленность! Приоритет – у Чикаго, Питтсбурга, Лос-Аджелеса и Сент-Луиса!
– А ты не забыл, – затянул свою всегдашнюю песню Джиллер, – что ты из Петалумы? Нехорошо о земляках-то забывать, нехорошо. Твой долг – заботиться о тех, с кем вырос!
– Долг? Ты что же думаешь, я в правительстве сижу для того, чтобы лоббировать интересы каких-то богом забытых аграрных областей? – Шарп даже покраснел от злости. – Да я…
– Мы земляки. Мы вместе выросли, – твердо сказал Джиллер. – Свои люди, не чужие. Ты должен нам помочь.
Ему удалось кое-как избавиться от надоедливого гостя. Потом он долго стоял и смотрел, как тонут в темноте огоньки фар удаляющейся Джиллеровой машины. «Вот так, – подумал он, – весь мир вертится: блюди личную выгоду и плюй на остальных».
Вздохнув, он повернулся и побрел к крыльцу. Окна дома приветливо светились. Задрожав, он вытянул руку и принялся на ощупь искать перила.
А потом, когда он неуклюже полез на крыльцо, случилось страшное.
Вдруг ни с того ни с сего свет в доме погас. Перила растворились под его рукой.
Уши наполнил визгливый тонкий вой – оглушающий, отвратительный. Он падал! Падал, молотя руками по воздуху, пытался уцепиться – хоть за что-то, но кругом была лишь темная пустота, не ухватишься, бессветная, ни предмета, ни образа, только бездна под ногами, и он летел в нее, отчаянно вереща:
– Помоги-иииите! – Так он орал и глох от собственных беспомощных воплей. Никто его не слушал и не слышал – некому. – Я падаю!
А потом он судорожно вздохнул и обнаружил, что лежит, растянувшись на мокрой от росы лужайке, сжимая в горсти грязь и выдранную траву. Лежит в каких-то двух футах от порога – в темноте поставил ногу мимо ступеньки, оступился, оскользнулся. Обычное дело – перила ведь загораживают свет из окон. Все произошло буквально за долю секунды, он упал и растянулся во весь рост. По лбу текла кровь – рассек, когда рухнул наземь.
Как глупо! Детский сад какой-то! Зла не хватает…
Дрожа всем телом, он поднялся на ноги и полез вверх по лестнице. Уже зайдя внутрь, долго стоял и трясся, прислонившись к стене. Все никак не мог отдышаться. А потом страх понемногу отпустил, вернулась ясность мысли.
А вот странно: почему он так испугался падения?
Нет, с этим надо что-то делать. Ему становится все хуже и хуже. В прошлый раз он просто споткнулся, выходя из лифта на своем этаже, – и заорал от страха на весь вестибюль. На него еще долго потом оборачивались.
А что ж случится, если он действительно упадет? Например, если оскользнется и свалится с мостков, соединяющих офисные здания в Лос-Анджелесе? Понятно, что ничего страшного не случится, его тут же поймает и удержит от падения защитный экран, да и что тут необычного – люди регулярно падают. Но в его случае проблема – в шоке, который он испытает. Этот шок его убьет как пить дать. «Не умру, так рехнусь», – подумал Шарп.
И мысленно поставил галочку напротив строчки: «Никаких прогулок по мосткам». Никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах. Он, конечно, и так старался держаться от них подальше, но после сегодняшнего инцидента – все, абсолютный запрет. Как на самолеты. С 1982 года он ни разу не отрывался от поверхности земли. И не собирается. А в последние десять лет не забирался выше десятого этажа.
Но если не ходить по мосткам, то как же в документохранилище ходить? Там же все отчеты и материалы лежат, а добраться можно только по мосткам – узкой металлической дорожке, уходящей круто вверх.
Пот заливал глаза, он еле дышал от ужаса. Потом Шарп долго сидел, скрючившись и обхватив себя руками. С такими проблемами его вытурят с работы…
И хорошо, если он только работу потеряет. А если – жизнь?..
Хэмфрис еще немного подождал, но пациент, похоже, выговорился и умолк.
– А если я скажу, что боязнь падения – довольно распространенная фобия? – спросил психоаналитик. – Вам полегчает?
– Нет, – коротко ответил Шарп.
– Ну и правильно. Говорите, с вами такое уже не первый раз случается? А когда случилось в первый?
– Мне было восемь. Война шла уже два года. А я задержался на поверхности – огород осматривал.
Шарп бледно улыбнулся:
– Мне нравилось ковыряться в земле. Выращивать что-то. И тут система ПВО – мы жили под Сан-Франциско – засекла выхлопной след советской ракеты, и сигнальные башни вспыхнули, как бенгальские огни. Я стоял прямо над укрытием. Подбежал ко входу, поднял люк и пошел вниз по лестнице. Мать с отцом уже ждали внизу. И кричали – быстрей, быстрей! И я побежал вниз по ступеням.
– И вы упали? – выжидательно спросил Хэмфрис.
– Нет, не упал. Мне вдруг стало страшно. Ноги приросли к полу, я не мог сдвинуться с места, а они орали – давай, давай вниз! Нужно было задвинуть нижнюю плиту – а они не могли, ждали, пока я спущусь.
Хэмфрис поежился и заметил:
– Как же, помню-помню эти двухкамерные бомбоубежища. Полно народу так и захлопнуло – между внешним люком и нижней плитой.
И он внимательно оглядел пациента.
– Вам в детстве приходилось слышать подобные истории? Рассказы о людях, которые остались на лестнице, как в ловушке – ни назад не выбраться, ни вниз пройти?
– Да я не боялся, что на лестнице останусь! Я боялся упасть! Боялся, что рухну головой вниз…
Шарп облизнул разом пересохшие губы.
– В общем, я развернулся… – По его телу прокатилась видимая дрожь. – И пошел обратно. Наружу.
– Во время налета?
– Они сбили ракету. Но пока не сбили, я полол грядки. Потом, конечно, мне всыпали по первое число.
Хэмфрис мысленно сделал отметку: «зарождение чувства вины».
– В следующий раз, – продолжил рассказывать Шарп, – это случилось, когда мне уже было четырнадцать. Война несколько месяцев как закончилась. И мы решили вернуться, посмотреть, что осталось от городка. Ничего не осталось – только воронка. Здоровенная воронка с радиоактивным шлаком на дне, несколько сот футов глубиной. В нее осторожно спускались спецкоманды, а я стоял и смотрел, как они работают. И вдруг… испугался.
Он затушил сигарету. Подождал, пока психоаналитик выдаст ему следующую.
– В общем, я после этого уехал. Мне каждую ночь та воронка снилась – страшная, как мертвый раскрытый рот. Я поймал попутку, военный грузовик, и уехал в Сан-Франциско.
– А следующий эпизод когда случился? – спросил Хэмфрис.
Шарп сердито ответил:
– Да с тех пор меня, по сути, и не отпускает! Мне страшно, когда я забираюсь слишком высоко, страшно, когда надо идти вверх или вниз по лестнице – да постоянно страшно! В любом месте, с которого можно упасть. Но тут уж что-то совсем из ряда вон выходящее случилось – я на крыльцо собственного дома подняться не смог.
И он осекся и некоторое время молчал.
– Там три ступеньки, – наконец горько сказал он. – Всего-то три ступеньки.
– Ну а помимо этого припоминаете какие-нибудь неприятные эпизоды?
– Я как-то влюбился – в очень красивую шатеночку. Она жила на самом верхнем этаже в «Апартаментах Атчисон». Наверное, до сих пор там и живет. Не знаю. В общем, я добрался до пятого или шестого – уже не помню – этажа, а потом… потом пожелал ей спокойной ночи и спустился вниз.
И насмешливо добавил:
– Она, наверное, решила, что я псих.
– Еще что-нибудь? – спросил Хэмфрис, мысленно отмечая, что в рассказе пациента всплыла тема секса.
– Однажды мне пришлось отказаться от работы – нужно было летать. Самолетом. Инспектировать всякие аграрные зоны.
Хэмфрис проговорил:
– В прежние времена психоаналитики пытались докопаться до причин возникновения фобии. Теперь мы задаемся вопросом: «А каков механизм ее действия?» Обычно фобия проявляется в ситуациях, к которым пациент испытывает подсознательную неприязнь. Фобия позволяет ему выходить из них с наименьшими потерями.
Лицо Шарпа медленно залила краска гнева:
– А что-нибудь полезное вы мне можете сказать?
Хэмфрис растерянно пробормотал:
– Ну, я же не говорю, что полностью разделяю подобное мнение. И это совсем не обязательно ваш случай. Тем не менее, я могу сказать вот что: вы боитесь не падения. На самом деле вы боитесь связанных с ним воспоминаний. Если повезет, мы докопаемся до воспоминания-прототипа – того, что раньше называли изначальным травмирующим событием.
Он поднялся и подтянул поближе конструкцию из насаженных на стержень зеркал, оплетенных электрическими проводами.
– Это моя лампа, – пояснил он. – Она снимает барьеры памяти.
Шарп испуганно оглядел аппарат:
– Слушайте, – занервничал он, – не надо реконструировать мне разум. Может, я и невротик, но мне моя собственная личность вполне по душе. Я ею горжусь и менять не собираюсь.
– Лампа вашу личность никак не изменит. – Хэмфрис нагнулся и включил аппарат. – Зато выведет на поверхность воспоминания, к которым сознание пока не имеет доступа. Я хотел бы проследить ваш жизненный путь до точки, в которой вам нанесли травму. Я хочу узнать, чего вы на самом деле боитесь.
Вокруг плавали черные тени. Шарп заорал и забился, пытаясь сбросить с рук и ног цепкие пальцы. Его тут же ударили – прямо в лицо. Он закашлялся и перекинулся вперед, сплевывая кровь, слюну и осколки зубов. На мгновение по глазам ударил слепящий свет. Его рассматривали.
– Сдох? – жестко спросил чей-то голос.
– Нет пока.
Шарпа чувствительно пнули в бок. Сознание то уходило, то возвращалось, в глазах двоилось, но он почувствовал, как хрустнули ребра.
– Но уже недолго осталось.
– Слышишь меня, Шарп? – просипел кто-то в ухо.
Он не ответил. Он лежал и пы